Текст книги "Вечер"

Автор книги: Сергей Маковский

Костел. Венок сонетов

Вячеславу Иванову

 
Молюсь изгнанником в дверях костёла.
Здесь ближе Бог и сердце горячей,
и мертвую латынь земных речей
животворит огонь Его глагола.
 
 
В прохладном сумраке на камни пола
из окон стрельчатых – снопы лучей.
Распятье и ковчег, и семь свечей,
Мадонны лик над кружевом престола.
 
 
О, времени святая нищета!
Века, века молитв и клиры мертвых,
всеискушенные жрецы Христа,
тень инквизиции на плитах стертых,
хламиды королей, в пыли простертых…
Величий дым и мудрость, и тщета.
 

 
Величий дым, и мудрость, и тщета.
Слепого Хроноса казнят обиды, —
в пучинах дней ты призрак Атлантиды,
племен и царств исчезнувших мечта!
 
 
Развалин прах могильный, немота
пустынных чар, седые пирамиды,
сады Немврода и Семирамиды,
песками занесенная мета…
 
 
Эллады сон, миродержавье Рима,
развенчанный Царьград, Россия… Мимо!
Все минется. За мигом миг – черта
скользящая над бездной нерушимой,
и любящих целует смерть в уста.
На всём, над всем немая тень креста.
 

 
На всём, над всем немая тень креста.
И здесь погост: у самой двери храма,
касаясь плитами – так строго, прямо —
гробницы вряд. И каждая плита,
 
 
прощальными словами заклята,
о вечности благовестит упрямо.
А рядом черная зияет яма,
в обитель тьмы отверстые врата.
 
 
Кого-то ждут? И сердце уколола
тоска смертельная… Немного дней —
как знать? – и мне, взалкавшему Престола,
и мне сойти под своды сих камней…
Все позабыть! Но вспоминать страшней.
В родной земле и холодно, и голо.
 

 
В родной земле и холодно, и голо.
Скорблю во тьме. И мир зовет иной,
и жаль всего, всего, что было мной,
чего в душе и смерть не поборола.
 
 
Последний грех загробного раскола,
печаль последняя любви земной,
и долгий путь неведомой страной,
излучинами призрачного дола!
 
 
Иль это бред? И там, в небытии,
Харону я не заплачу обола,
и Стикс туманный не умчит ладьи,
и дух развеется струей Эола,
отдав земле земные сны свои?
Иль человек лишь прихоть произвола?
 

 
Иль человек лишь прихоть произвола?
Нет, Господи! Пылает купина
неопалимая. Прочь, сатана, —
бессилен яд змеиного укола!
 
 
В слезах склоняюсь я на камни пола,
целую луч, упавший из окна.
Ах, верю в свет, Пречистая Жена,
от Твоего земного ореола…
 
 
Как дивен лик престольного холста,
и прозорлив, и милостив бездонно,
как ласково-божественны уста!
Люблю Тебя коленопреклоненно,
в Тебе одной люблю любовь, Мадонна,
и все, чему названье красота.
 

 
И все, чему названье красота,
не отблеск ли отчизны неизвестной,
где музыкой и тишиной чудесной,
из края в край долина залита,
 
 
и внемлет херувимам высота,
и ризами Невесты Неневестной
под скинией безбрежности небесной
обвит алтарь воскресшего Христа!
 
 
Но только миг… Погасло умиленье,
и слезы уж не те. И ты – не та,
обитель слезь и самоотреченья,
любви смиренной, бдений и поста, —
тысячелетнее столпотворенье,
неверия и веры слепота.
 

 
Неверия и веры слепота.
Монахи в рубищах. Венцы, тиары.
Надменный пурпур, медные удары
колоколов, и Божья нагота.
 
 
Не ты ли Рим? Надежнее щита
не мыслил водрузить апостол ярый.
Флоренция, – о, мраморные чары, —
и ты, венецианская мечта!
 
 
Крылатый Марк, у пристани гондола.
Выходит дож, внимает сбирру он,
литая цепь на бархате камзола.
А в храме золотом ряды икон
мерцают призрачно, уводят в сон,
в даль заповедную святого дола.
 

 
В даль заповедную святого дола.
и в красоту влюбленные творцы
не вы ль воздвигли храмы и дворцы
над нищетой апостольской Престола?
 
 
Воистину, не вы ли, божьи пчелы,
пред Господом художества жрецы,
несли в алтарь и кисти, и резцы,
свершая труд великий и веселый?
 
 
Чертог разубран кружевом лепным,
мозаикой, парчой тонкоузорной…
Но этот дар угоден ли соборный
Тебе, пред Кем дары земные – дым?
Благословен ли подвиг рукотворный?
Что знаем, Господи! В веках горим.
 

 
Что знаем, Господи! В веках горим,
в веках Твоих – надеждой и гордыней,
скорбим ли о небесной благостыне,
иль вожделеем к дочерям земным.
 
 
Что свято? Что соблазн? Неотвратим
двужалый взор Праматери-богини.
Кощунствуем, ревнуя о святыне,
молясь Тебе, кумир животворим.
 
 
Буонаротт! В часовне Ватикана —
языческий Олимп. Да Винчи, маг!
Креститель твой – женоподобный Вакх.
Растленную Венеру Тициана
манить херуб…А там Голгофы мрак,
и кровью жертвенной точится рана.
 

 
И кровью жертвенной точится рана
за всех, за вся… И кровь любви – на нас,
услышавших о Сыне отчий глас
у берегов песчаных Иордана.
 
 
Дух-голубь над купелью Иоанна,
судеб земных передрассветный час.
Века, века… И день давно погас.
Забрезжится ли вновь? Гряди, осанна!
 
 
И вдруг органа гром. Победный гимн
гремит, растет, расторгнуть своды хочет.
Вот рухнули: пророчеством благим
труба архангела с небес грохочет…
И голос: Pax vobiscum, – пробормочет.
Я чуда жду, заблудший пилигрим.
 

 
Я чуда жду, заблудший пилигрим.
И древние обряды литургии,
все те же от времен Александрии,
текут медлительно. И внемля им,
 
 
я вижу: холм и три креста над ним.
Уснули воины, у ног Мессии
поникли неутешные Марии,
Иосиф-фарисей и Никодим.
 
 
И слышу, вопль из далей Ханаана
воззвал к Тому, Чье царство искони:
Или! Или Лама савахфани!
И страшно. Тмится солнце… Вспыхнув рдяно,
померкнули лампадные огни
в туманах ладана, в грозе органа.
 

 
В туманах ладана, в грозе органа
чредой плывут видения времен:
волхвы, цари, апостолы, Нерон,
последний жрец над урной Юлиана.
 
 
Сбылось. Земля тиарой осияна,
превыше царств Петра вознесся трон,
и рыцари спешат, за сонмом сонм,
на клик христолюбивого тирана.
 
 
«В Иерусалим!» И рати слышать клик
Вот ринулись на воинов Корана
и грабят Цареград Юстиниана.
Пиры неправедных, закон владык,
и торг, и блуд в кумирнях базилик.
Сомкнулся круг священного обмана.
 

 
Сомкнулся круг священного обмана.
Уж не стою ли посреди руин
восхищенной державы до вершин
и рухнувшей? Сомкнулся? Или рано?
 
 
Кто скажет? Там – в моленной, у фонтана
в саду своем разросшемся, один,
торжественной неволи властелин,
безмолвствует затворник Ватикана.
 
 
Осиротел Твой Дом и стал чужим,
в забвении – таинственней и строже.
И кажется, Твои глаголы, Боже,
из уст священника не к нам, живым,
но мертвые в гробах не слышат тоже…
Заплаканный Христос… Державный Рим!
 

 
Заплаканный Христос… Державный Рим!
Скрижали битв и шелест голубиный,
боголюбви гласящие глубины,
зломудрие богоотступных схим!
 
 
Враги, народы – вихрем грозовым:
норман и мавр, монгольские лавины,
еретики, гуситы, гибеллины,
все, попранные скипетром твоим.
 
 
Бред шабашей и огненный Лойола,
суд милости – костры средь площадей,
и в пламени костра Савонарола…
Все сгинуло. Все сгинет. Казни сей
что избежит? О, Матерь всех скорбей,
молюсь изгнанником в дверях костёла.
 

 
Молюсь изгнанником в дверях костёла.
Величий дым, и мудрость и тщета.
На всём, над всем немая тень креста.
В родной земле и холодно, и голо.
 
 
Иль человек лишь прихоть произвола,
и все, чему названье красота, —
неверия и веры слепота
в даль заповедную святого дола?
 
 
Что знаем, Господи! В веках горим
и кровью жертвенной точится рана.
Я чуда жду, заблудший пилигрим.
В туманах ладана, в грозе органа
сомкнулся круг священного обмана.
Заплаканный Христос… Державный Рим!
 

Прага – Париж. 1922–1926