Текст книги "Неустановленное лицо"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

14

– И какие будут предложения? – сумрачно поинтересовался Комаров, после того как я на скорую руку обрисовал ему ситуацию. Стас все еще ждал возле высотки, но к нему в помощь уже отправили оперативную машину с двумя сотрудниками, так что теперь мы имели с ним связь по рации.

Я замялся. Откровенно говоря, мы с Севериным не пришли на этот счет к общему мнению. Поэтому я ответил осторожно:

– С одной стороны, очень хочется задержать их прямо сейчас. А с другой – есть соображения за то, чтобы подождать...

Промямлив все это, я выжидательно взглянул на Комарова. Но номер не прошел: наш начальник иронически хмыкнул и беззвучно похлопал раза два в ладоши, изображая аплодисменты.

– Отличный пример инициативного, самостоятельно мыслящего оперуполномоченного. “С одной стороны, с другой стороны...” А решает пусть тот, у кого зарплата больше, так, что ли?

Я попытался хотя бы изобразить смущение.

– Так ведь правда непонятно, что делать, Константин Петрович. Первый вариант: брать немедленно, как только выйдут, потому что если книги у них, то нельзя допустить, чтобы они их куда-нибудь дели, – ищи потом ветра в поле. Даже если книг при себе у них нет, то для задержания уже достаточно факта спекуляции: у Троепольской в блокноте есть цены, по которым они покупали у Горбатенькой, в магазине есть квитанции с совершенно другими ценами, налицо скупка, умысел на перепродажу и нажива. Получим постановление на обыск... Короче, главное – ввязаться в бой, а там посмотрим.

Это было предложение Северина.

– Но тут есть “но”, – продолжал я. – Если Цаплин или Овсов, или оба они вместе имеют отношение к убийству, то книжки из комнаты Троепольской за эти три дня могли оказаться где угодно, даже в другом городе. А если к тому же бабушка-старушка по старости лет начнет путаться, что и за сколько она продала, что вполне возможно, то мы вообще окажемся с носом...

– Давай второй вариант, – потребовал Комаров.

– Погодить. Поработать за ними, постараться получить более крепкие зацепки. – Я сам склонялся больше к этому мнению, но честно прибавил: – Здесь тоже есть свои минусы, прежде всего – время. У нас на руках труп неизвестной женщины и черт знает куда пропавшая журналистка. И еще: “Вальтер”. Если один из них ходит по городу с этой штукой...

Замолчав, я не без злорадного удовлетворения стал наблюдать за своим глубоко задумавшимся начальником.

– Вот что, – наконец прихлопнул ладонью по столу Комаров. – Свяжись с Севериным, скажи, пусть пока поводят по городу этих книголюбов, я сейчас распоряжусь, чтобы им подослали в помощь еще кого-нибудь. А сам езжай-ка к этому Потапенко, машину тебе дам. Вот если и там ничего, тогда посмотрим.

От Комарова я вышел, сделав твердый вывод: если решать самостоятельно надо уметь при любой зарплате, то откладывать решение – слава Богу, прерогатива тех, у кого зарплата выше.

Впрочем, понадобилось всего каких-нибудь минут сорок, чтобы мой жизненный опыт пополнился еще одним любопытным рассуждением: большую зарплату, по крайней мере в МУРе, зря не платят. Я сидел за огромным обеденным столом красного дерева, прихлебывал великолепный липтонский чай из тончайшего майсенского фарфора, слушал рассказы о великих книжниках прошлого и вертелся как на иголках. Меня интересовали книжники современные, и с Николаем Ивановичем Потапенко, очаровательным стариканом, бывшим летчиком-испытателем, мне совершенно не пришлось хитрить, искать обходные пути, применять тонкие маневры. Едва я заговорил о своем интересе к старым книгам, он первым делом словоохотливо вывалил мне все свои свежие, но уже наболевшие проблемы.

– Ух, эта молодежь! – весело кричал он, увесисто пристукивая по столу сухоньким, но крепким кулачком, так что майсенский фарфор угрожающе звякал. – Звери! И откуда берут-то? За последние два месяца весь мой обменный фонд распотрошил! Я уж думал – все, успокоился, так нет! Позавчера является ко мне, приносит: Пушкин прижизненный, “Евгений Онегин”, Радищев, еще Бог знает что! Откуда берут, ну скажите вы мне! И ведь знает, подлец, на чем подловить старика! “Я у вас оставлю все это, Николай Иванович, посмотрите, дескать, в спокойной обстановке, подумайте!” Да какая тут может быть спокойная обстановка – я две ночи не сплю, все полки облазил, что им отдать, что продать? А сегодня, представьте, является и все забирает: у меня, говорит, еще покупатель появился, думайте до вечера, а то уйдет в другой город. И ведь уйдет же, уедет! Как вы думаете, а?

Потапенко полушутливо, полувсерьез хватался за голову, а я, хоть у меня самого все внутри дрожало так, что даже чашку пришлось поставить, чтобы не кокнуть ненароком, ужасно хотел его успокоить: не волнуйтесь, Николай Иванович, не уйдет и не уедет. Но тут же мне пришло на ум, что обоснуй я ему как следует мою уверенность, она, пожалуй, мало его утешит. Вот почему вместо этого я дождался паузы, извинился и попросил:

– Можно мне от вас позвонить? Меня товарищ на улице ждет, надо ему кое-что срочно передать. Что было чистой правдой.

– Слушайте, Овсов, – спросил Северин, – а откуда у вас такая странная кличка – Лошадь?

К тому времени, как я подъехал к Балакину в отделение, куда Северин доставил задержанного, беседа между ними была в разгаре и шла, как видно, с переменным успехом. У Стаса был угрюмый вид, он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Круглое, щекастое лицо Альберта расцветилось пятнами, сделавшись похожим на подмокшую перезрелую клубнику, которую забыли вовремя снять с грядки. Сейчас он страдальчески скривил пунцовые губы и умоляюще прижал ладони к груди.

– Ну, почему сразу кличка, братцы? Вы что, правда, считаете, будто я уголовник какой, а? – Его узкие глазки-щелочки из-под припухших век тревожно перескочили с Северина на меня, потом на Балакина, сидевшего за своим столом в углу, потом снова на Стаса. – Ей-богу, братцы, по-моему, вы меня с кем-то спутали! А что Лошадью... Друзья прозвали. Долго объяснять. – Он безнадежно махнул рукой и совсем понурился. – Это... ну, в общем, из классики...

– Понятно, – буркнул Северин. – Оно, конечно, милиционерам про классику объяснять без толку. Они книжечками не торгуют, стало быть, их и не читают. – И неожиданно поинтересовался: – А что, прижизненный Чехов тоже в хорошей цене, да?

Овсов запунцовел окончательно, замекал что-то оправдательное. Но Северин прервал его.

– Стоп! Поехали по второму кругу. Значит, вы утверждаете, что это ваши книги?

– Мои, – уныло согласился Альберт.

– Как они к вам попали?

– Я их купил...

Северин бросил на меня быстрый многозначительный взгляд.

– Так. У кого?

– У... у женщины...

– Это мы уже слышали. Но я так и не понял: она ваша знакомая?

Не надо было быть крупным психологом, чтобы по лицу Лошади определить, что сейчас он судорожно пытается принять, как ему кажется, очень важное решение. Я даже знал какое. Руку даю на отсечение, он прикидывал, задержали мы его в связи с Ольгой или по какому-нибудь другому поводу. Если по другому, то ему нет никакого смысла самому лезть в петлю, связывать книги с Троепольской. А если все-таки в связи с ней, ложь начнет играть против него.

И тут, подобно шахматисту, в безвыходной ситуации узревшему вдруг лежащее, оказывается, на виду у всех простое решение, я увидел спасительный ход и похолодел. Ибо спасительным ход был для Овсова. А в следующую секунду я обреченно понял, что и он, похоже, нашел его.

– Знакомая... – выдохнул Альберт.

– Имя? Фамилия? – напористо расспрашивал Северин. И Овсов ответил окрепшим голосом:

– Троепольская Ольга Васильевна.

Наверное, я бы дрогнул. Но Стас (то ли еще не понял, к чему клонится дело, то ли нервы у него железные) продолжал как ни в чем не бывало:

– И сколько вы за них заплатили?

Мне показалось, что Овсов содрогнулся всем телом. Я буквально ощутил, как его сейчас раздирает страшная мысль: “Неужели не угадал?!” Но отступать теперь было некуда. И он пролепетал еле слышно уже известную мне минимальную каталожную цену:

– Четырнадцать тысяч...

– Отлично! – Северин плюхнулся на стул, придвинул к себе лист бумаги. – Дайте-ка нам теперь координатики этой – как вы говорите? Троепольской!

Я уже понял, что Стас блефует, но этот блеф был того сорта, который принято иначе называть хорошей миной при плохой игре. Овсов тем временем услужливо продиктовал адрес Ольги, ее домашний и рабочий телефоны. Записав, Северин поднялся, бодро сказал:

– Сейчас мы будем кое-что проверять, а вы пока посидите в соседней комнате, отдохните. Товарищ Балакин, проводите гражданина.

Вид у Овсова был жалковатый. Стас же держался орлом. И только когда мы остались с ним одни, он повернул ко мне озабоченное лицо:

– Не влипли мы с тобой, Шурик, а?

И я честно ответил:

– Похоже на то.

Потом мы молча сидели и оба, видимо, думали об одном и том же. Как мы, два лопуха, не смогли предусмотреть такую простую возможность! Хотя в общем-то понятно – как... Словно стажеры-первогодки увлеклись собственной версией: именно книги похищены из комнаты Троепольской. Ну а раз есть похититель вместе с похищенным – давай его хватать! Что говорить: примитивно попались на собственный крючок. Мы-то, дураки, думали, что знание того, что убитая – не Троепольская, суть наше преимущество, а, оказывается, Овсов не знает этого – и на том выезжает! Валит себе преспокойно на мертвую, как он считает, Ольгу! И поди опровергни его, пока не нашли журналистку, которую искать собирались через него же... Вот такой, извините, порочный кружок получается.

– Может, устроить ему опознание голоса по телефону? – неуверенно предложил я. – Петрова с Пырсиковой его узнают, там были угрозы...

Но Северин махнул рукой: дескать, безнадежно.

– Если не дурак – отвертится... Скажет: сначала ругались, потом помирились. Чего в жизни не бывает? Презумпция невиновности это, знаешь, такая штука...

– Старушка? – в форме вопроса предложил я. – Вкупе с блокнотом Троепольской?

– Да мы уже говорили с тобой, – досадливо закусил губу Стас. – Слабовато, все слабовато. Уже видно ведь: не дурак. Выкрутится, обязательно выкрутится!

– Лангуева? – продолжал я перечислять варианты.

– Что Лангуева? Будет себе стоять на своем – ей-то что! Зацепка нужна, хоть какая-нибудь зацепка! И ведь оба врут – и Овсов, и Лангуева, я это чувствую! А зацепиться не за что…

Северин нетерпеливо стучал кулаком по ладони и все приговаривал: “Зацепку, дайте малюсенькую зацепку!” Тихо вошедший за минуту до этого Балакин сказал:

– А может, мы и с Лангуевой увлеклись? Почему она обязательно врет? Да, конечно, бабушка-старушка носила книги именно ей, и Джима с Лошадью Троепольская подслушала в ее магазине. Но согласитесь, ни одного прямого доказательства, что Лангуева лично знакома с Овсовым, у нас нет! Вдруг это он приходил в квартиру после убийства? Может, стоит еще раз внимательно на фоторобот поглядеть?

Он открыл ящик стола и выложил две увеличенные карточки – одна с усами и щетиной, другая – на случай возможного маскарада – без них.

– Ничего общего, – пробормотал Северин, вертя их так и этак. – И вообще, извините, даже если бы было, это тоже не ахти какое доказательство. Мало ли кто может быть похож на фоторобот. Вот этот, например, без усов – вылитый Невмянов.

Я обиделся.

– Неужто у меня правда рожа такая противная?

– А что, – засмеялся Балакин, – действительно похож. Я вгляделся внимательней. И, еще не очень веря себе, робко полез во внутренний карман за остатками полученных утром фотографий. Положил их рядом с фотороботом. Северин с Балакиным молча разглядывали этот вернисаж. Кажется, они еще не понимали того, что уже понял я.

Куда смотрела Лангуева, описывая Стасу незваного визитера? Поверх моей головы? Если она лгала, то для того, чтобы не путаться, ей нужна была натура. Она рисовала портрет с меня.

15

На коротком совещании было решено в ближайшие наши планы начальство не посвящать, действовать на свой страх и риск. Я, правда, заикнулся про то, что, если у нас опять будет прокол, нам это припомнят вдвойне, но Северин сказал:

– Пожалуйста, только сейчас докладывать, какие мы болваны, пойдешь сам.

Сломив таким образом мое слабое сопротивление, он пододвинул к себе телефон, снял трубку, взвесил ее на ладони, как гранату перед броском, шумно выдохнул и стал набирать номер.

– Театр одного киноактера... – недовольно пробормотал он себе под нос, слушая длинные гудки, но едва на том конце подошли к аппарату, голос его сделался бодрым, деловым, слегка по-солдатски простодушным: – Нина Ефимовна, здравствуйте, Северин из МУРа беспокоит. Помните такого? Ага, очень хорошо! Вот-вот, как раз по этому поводу и звоню. Задержали тут одного типчика, похож по приметам. Если мы сейчас за вами машину пришлем, а? Ну и хорошо, ну и ладушки! Минут через двадцать спускайтесь.

Он аккуратно положил трубку на место и посмотрел на нас.

– Что, ребятки, развалим мы их сейчас или нет?

Ибо разработанный нами план состоял в постановке небольшого, но, как мы надеялись, драматического спектакля, конечной целью которого был сакраментальный “момент истины”. Режиссерский замысел ясен, роли распределены, билеты проданы. Осталось только ждать.

Через зарешеченное окно я видел, как к отделению подкатил патрульный “уазик”. Открылась задняя дверца, и в воздухе показалась, ища опоры, суховатая ножка в не слишком изящной стоптанной туфле. Рядом возник Северин. Лангуева спрыгнула на землю и немедленно принялась отряхивать пепел с юбки. В углу рта у нее торчала сигарета. Северин сделал приглашающий жест рукой, и они стали подниматься по ступенькам.

Я не один наблюдала окно за этой сценой. В эти самые секунды Балакин выводил из соседнего кабинета и неторопливо вел по коридору Алика Овсова. Он двигался с таким расчетом, чтобы буквально нос к носу столкнуться с Севериным и Лангуевой именно в том месте, где длинный милицейский коридор делает крутой поворот на девяносто градусов. Столкнуться – и тут же разминуться, свернуть за угол, потерять друг друга из виду. За последние сорок минут мы трижды или четырежды репетировали этот проход, рассчитывая время, приноравливаясь к ритму.

Стоя у окна, я мог только гадать, как все идет. Мне была отведена молчаливая, но важная роль – что-то вроде статуи командора. Дверь за моей спиной открылась.

– Проходите, – услышал я сухой, казенный голос Стаса. – Сюда, к столу, пожалуйста. Вот фоторобот, составленный по вашему описанию...

При этих словах я повернулся.

– А это, так сказать, оригинал, – закончил фразу Северин и спросил протокольным гоном: – Узнаете?

Но Лангуева смотрела не на карточки и даже не на меня. Взгляд ее был прикован к аккуратно разложенным на столе книгам из коллекции профессора Адриана Николаевича Горбатенького.

Признаюсь, я не ждал, что наша вобла зарыдает, забьется в истерике, станет рвать на себе волосы. Но и той реакции, которая последовала, я не предполагал. Вернее – отсутствия реакции.

Лангуева кончиком тонкого пальца откинула обложку одной из книжек, убедилась – то самое, и захлопнула обратно. Потом уселась на стул, высоко закинув ногу на ногу, щелкнула сумочкой, извлекла сигарету, прикурила. И, только выпустив первую струю дыма, хмыкнула себе под нос и пробормотала что-то вроде:

– Можно было ожидать...

– Чего ожидать? – склонился к ней Северин.

– Имейте в виду, – сказала Лангуева, обводя стол скрюченными пальцами с зажатой в них сигаретой. – Я к этому отношения не имею.

Но я заметил, что сигарета подрагивает в ее руке.

– В каком смысле? – заглянул ей в лицо Стас.

– А в таком смысле, что книжек я не брала, даже в комнату не входила. И ничего с этого иметь не должна была. Просто примчался ко мне этот идиот с выпученными глазами... – Нина Ефимовна скривилась то ли от дыма, то ли от неприятного воспоминания, – кричит: “Такой случай! Никто не узнает!” Подонок...

Пепел покатился ей на юбку.

– Ну я ему сказала: делай что хочешь, а я ни при чем. Наврать, когда придут, могу чего-нибудь, по старой памяти, так и быть, но я ни при чем, – твердо повторила она.

“А зачем милицию вызывала?” – чуть было не спросил я злорадно и осекся за мгновение до быстрого предупреждающего взгляда Северина. Действительно, если Нина Ефимовна Лангуева хочет пока думать, что может вот таким детским способом сухой выскочить из воды, пусть думает. Пока.

– Отлично, – воскликнул Северин, усаживаясь за стол напротив нас и доставая стопку бланков. Тон его из протокольного сделался почти что дружелюбным. – У меня от следователя прокуратуры имеется отдельное поручение официально допросить вас по этому эпизоду. Не возражаете?

– Валяйте, – согласилась Лангуева, зажигая новую сигарету.

Когда допрос подошел к концу, я взял у Балакина ключи и сходил за Овсовым. Пардон за каламбур, вид у Лошади был загнанный. Время, проведенное наедине с собой после мимолетной встречи в коридоре, не прошло для него бесследно. Пока я конвоировал его от кабинета к кабинету, он то и дело нервно утирал платком шею и красное разгоряченное лицо. А зрелище окутанной дымом Лангуевой перед столом с протоколом допроса, кажется, доконало его окончательно.

– Вон он, голубчик, – зло и торжествующе приветствовала Алика вобла, которая к концу допроса стала почти такая же разговорчивая, как при нашей первой встрече, только, так сказать, с обратным знаком. – А вы знаете, – удивленно повернулась она к Северину – я вот вам тут все рассказывала-рассказывала, а сейчас вдруг подумала: может, он и мне тогда наврал, а? Может, он сам ее и убил?

С Аликом при этих словах случилось что-то ужасное. Он из красного сделался белым, пошатнулся, оперся на стену и стал медленно сползать вниз. Я еле успел подхватить его под мышки. На глазах у него набухали крупные слезы, они слепили его, он тряс головой, часто-часто мигал, но, по-моему, не видел вокруг ничего.

– Боже мой... – шептали его губы, ставшие из пунцовых синими. – Я не убивал... Боже мой...

Через час, отпоив Овсова валерьянкой, мы знали все. Разумеется, я имею в виду: все, что было известно самому Овсову. Но новое наше знание не только не продвинуло нас в раскрытии убийства и в поисках Ольги, но, пожалуй, запутало еще больше.

16

Как ни удивительно, Пиявкой Илюшу Яропова прозвали не друзья-блатари, и даже не дворовые приятели, а родная мама Анна Кузьминична. Видать, нежным и ласковым сыночек был с самых отроческих лет. Справедливости ради надо сказать, что и сама Анна Кузьминична, или просто Нюрка, как звали ее все вокруг до самой старости, добротой и мягкостью нрава никогда не отличалась. Лупила своего отпрыска по делу и без дела, с пьяных глаз и протрезвев, что, впрочем, бывало нечасто, лупила до тех самых пор, пока сынишка не подрос. Тогда они поменялись ролями.

Скучная история. И хотя стараниями бадакинских оперов и участковых удалось найти немало бывших жильцов шестнадцатого дома – свидетелей яроповского безобразного бытия, существенных деталей не всплывало. Ну, пили, ну, дрались, ну, ходили к ним разные компании... Тогдашний участковый, ныне пенсионер, старался побольше иметь дело с этой семейкой, “осуществлял профилактические меры”, соседи старались – поменьше.

Правда, с тех пор, как Анна Кузьминична, полуразбитая предварительно параличом, переселилась от сына сначала в дом для престарелых, а через полгода в мир иной, поведение Ильи Яропова изменилось. Сказать, что в лучшую сторону, было бы неправильным. Просто – в другую. Во всяком случае, жалоб от соседей участковому убавилось. Да и то сказать: самих соседей за годы становилось все меньше. Кое-кто из населявших огромную коммуналку умирал, другие получали благоустроенные квартиры как очередники, а новых сюда селили неохотно – дом давно уже по генплану предназначен был под капремонт. Яропов по-прежнему нигде не работал постоянно, числился то грузчиком в одном месте, то чернорабочим в другом, но, поскольку вреда, то бишь шума, драки и других антиобщественных действий от него теперь видно не было, его более или менее оставили в покое.

На том, собственно говоря, и сгорел тогдашний участковый, отправившись на пенсию несколько раньше, чем ему хотелось. Это произошло вскоре после того, как выяснилось, что просторная комната Яропова в полупустынной, отживающей век коммуналке стала постоянным местом встреч вполне определенной категории лиц. Тихие, нешумные, скользили они тенями по плохо освещенному коридору, стараясь никого не потревожить, не привлечь к себе внимания. Слабым оправданием, но не утешением для старика-участкового, который, и теперь еще смущаясь, рассказывал про эту историю Балакину, было, что в те времена наркомания как явление считалась в нашем обществе несуществующей. На худой конец, могли иметь место отдельные нетипичные случаи. А нетипичное, понятное дело, характерно тем, что его до смешного мало, иначе какое же оно нетипичное. И чем меньше, тем лучше.

На суде Яропову было предъявлено обвинение в содержании притона для потребления наркотиков. А в процессе следствия стало известно, что Пиявка славился среди соответствующего контингента как человек, у которого всегда можно найти “травку”, “колеса”, а то и порошок. Он получил десять лет в колонии усиленного режима, где находится и поныне.

Конечно, бывают в жизни совпадения. Но теперь никто из нас уже не сомневался, что тут “тепло”. Наркоманка, убитая в той самой комнате, где много лет назад был притон наркоманов... Крупицы морфина в кармане плаща... “Кукла”, которую принес человек, сославшийся на Пиявку...

Тепло-то, тепло, да непонятно, с какого боку. Сегодня днем Петрову и Пырсикову Комковский по нашей просьбе вызывал на Петровку, где они в категорической форме опознали плащ Троепольской. Как она-то, черт возьми, завязана в этой истории?!

В принципе, надо было собираться в командировку в Мордовию, на встречу с Яроповым. Правда, для разговора материала до смешного мало: фотография убитой, смутные приметы человека с “куклой”... В Мордовию путь неблизкий – а ну как упрется Пиявка? Не думаю, чтоб за время отсидки прибавилось у него любви к органам внутренних дел, а делить ему сейчас с нами нечего. Скажет: не знаю, не помню – и баста. А время, время бежит!

Ибо мы сейчас расследуем – не просто убийство неизвестной. Фактически на руках у нас два дела: второе – по факту исчезновения Ольги Троепольской. Где она? Жива ли? С каждым днем шансы на это уменьшаются. Поэтому, посовещавшись с Комаровым, мы решили с поездкой к Яропову повременить, попытаться завтра реализовать кое-какие надежды, которые оставались здесь, в Москве.

Первую я связывал с редакцией, точнее, с заведующим отделом писем по фамилии Чиж. Вторая появилась благодаря Балакину: ему удалось разыскать некоего Кошечкина Валерия Петровича, единственного из жильцов дома, кто был вхож к Яропову. Его, Кошечкина, незадолго до посадки Пиявки самого случайно задержали “под кайфом”, нашли при нем шприц и пакетик с опием, осудили на два года. Он уже давно вышел, по сведениям из отделения милиции по месту жительства ведет нормальный образ жизни, женат, имеет ребенка, работает в отделе снабжения большого завода. Сейчас он в командировке, должен приехать завтра днем. Третья надежда тускло светила нам сквозь бурелом овсовских показаний. И если всюду сорвется...

Усталые, злые и недовольные, мы собирались расходиться по домам, когда на столе у Балакина зазвонил телефон. Я стоял ближе всех и снял трубку.

– Копытин, дежурный из 107-го, – послышался неторопливый басок. – Это ваша будет девчонка? – Я буквально увидел, как он листает папку со сводками: —Троепольская Ольга Васильевна, рост 165, волосы темные, глаза...

– Наша! – заорал я так, что Северин с Балакиным вздрогнули.

– Ага! – удовлетворенно констатировал он. – Тогда, значит, вот какое дело. Тут один госавтоинспектор, из 5-го, доставил пьяного, а у меня карточка вашей барышни под стеклом на столе, ну, как положено...

Он совершенно никуда не торопился, а я просто приплясывал вокруг телефона.

– Так вот, значит, он говорит, видел вашу девчонку!

– Когда? Где? – выдохнул я.

– Сейчас... – басил Копытни, – сейчас... Я записал. В воскресенье, шестого. В районе пересечения Вернадского с Ломоносовским. В двадцать часов ноль семь минут.

– А что она там делала? – поинтересовался я, недоумевая, откуда такая точность.

– Машиной ее сбило, – объяснил дежурный и добавил обстоятельно: – “Жигулями”.

– Насмерть? – спросил я, вчуже удивившись, как вдруг сел мой голос.

– Да вроде нет, – ободряюще пророкотал Копытин. – Вроде, когда везли в больницу, еще жива была. А там он не знает...

– В какую больницу?

– Говорит – в Боткинскую.

– Подождите, пожалуйста, у телефона, – попросил я и, прикрыв трубку рукой, сжато изложил новости Северину и Балакину. Новости тем более ошеломительные, что время совпадало с днем убийства, а место – с районом, где расположен дом Троепольской.

– Ну вот и разгадочка, – облегченно улыбнулся Митя. – Она, оказывается, все это время в больнице лежала. Может быть, даже без сознания.

– Погоди радоваться, – жестко возразил Северин. – Мы же больницы проверяли.

И тут, словно услышав его, далекий Копытни крикнул в трубку:

– Алло! Слышите? Тут, правда, есть одна загвоздка. Этот гаишник... – Дежурный помедлил. – Он ее по карточке опознал. А вот насчет фамилии... Он точно не помнит, но говорит, там была какая-то другая. Могло так быть?

“Могло, – подумал я, – очень даже могло”. И спросил:

– Как фамилия инспектора?

– Старший лейтенант Игнатов.

– Вот что. Соединитесь с дежурным по отделению ГАИ, объясните им ситуацию. Скажите, пусть немедленно свяжутся с Игнатовым и попросят его подъехать в Боткинскую, к приемному покою. Мы будем там через пятнадцать минут.

Северин согласно кивал, одобряя мои действия. От себя он добавил:

– Пускай, пока мы будем ехать, дежурный посмотрит по книге происшествий ее фамилию и прочие данные, а потом по рации передаст инспектору. Чтоб нам в больнице не терять времени.

Все время, что мы летели по ночному городу, я сидел на переднем сиденье, зажав ладони между колен, чтобы унять привычную дрожь азарта. “Неужели? Неужели? Вот сейчас! Вот сейчас!” И лишь при въезде в ворота больницы неожиданно удивился, а удивившись, успокоился: куда мы так торопимся? Если это Троепольская, то счет больше не идет на минуты!..

Гаишник уже ждал нас возле пандуса, к которому подъезжают машины “скорой помощи”. Он оказался высоким и плечистым богатырем с круглым улыбчивым лицом. Словно уловив флюиды нашего нетерпения, он с места в карьер перешел к делу:

– Салина Александра Игоревна, вот адрес, я записал на бумажке.

– Пошли с нами, по дороге расскажешь подробности, – скомандовал Северин.

По дороге Игнатов рассказал, что парень, который сидел да рулем этих самых “Жигулей”, совершенно не виноват. У него даже скорость была небольшая: сбросил, потому что собирался поворачивать направо к университету. Практически, он ничего сделать не мог – девка летела, не разбирая дороги, как ошпаренная, есть свидетели. Когда водитель ее увидел, было слишком поздно, он только и успел, что вдарить по тормозам, да попытался в последний момент объехать ее справа, но уже не смог: она ударилась о левое крыло, перелетела через капот и упала на газон, прямо в кусты. Наверное, это ее и спасло. “Скорая” подъехала через десять минут, при первичном осмотре врач определил, что вроде ничего не сломано, только плечо вывихнуто и множественные ссадины на голове и на ногах. Да, одета она была в яркое платье, и сумку ее, плетенную из соломы с цветочками, Игнатов тоже запомнил.

Мы стояли в полутемном коридоре приемного покоя и ждали дежурного врача, который пошел узнавать, в какое отделение положили Салину. Наконец он вернулся.

– Девятнадцатый корпус, семьсот пятнадцатая палата. Это неврология. Первичный диагноз: ушиб головы, – подозрение на легкое сотрясение мозга, состояние шока. Вывих плеча ей вправили еще здесь. – Врач посмотрел на часы: – Вам что, обязательно надо видеть ее прямо сейчас?

– Да, – твердо сказал Северин, – прямо сейчас.

– Хорошо, – пожал плечами врач, всем своим видом выражая неодобрение нашей спешки, – тогда я позвоню, скажу, чтобы ее тихонько разбудили и спустили к вам вниз, в холл.

Мы со Стасом переглянулись.

– Нет, – сказал Северин еще тверже. – Извините, но нам необходимо подняться туда самим. И не надо никого предупреждать.

Даже я слегка удивился северинской перестраховке. Неужто он в самом деле и от журналистки ждет подвоха? Но тут же подумал, что, пожалуй, Стас прав. Действительно, какого черта она валяется в больнице под чужим именем с несчастным ушибом?! Не может же она не соображать, что в это время творится в редакции, в милиции, наконец! И ведь если хорошенько подумать: чем мы занимаемся вот уже больше трех суток, как не расхлебываем кашу, которую она заварила!

Десять минут спустя мы уже знали, что никакой Александры Салиной в семьсот пятнадцатой нет. Дежурная по отделению, молоденькая врачиха, напуганная столь поздним визитом суровых молодых людей с грозными удостоверениями, волнуясь, рассказывала:

– Конечно, я ее помню, это моя была больная. Везучая, я ей так и сказала: вы везучая! Надо же, в такой переплет попасть – и в живых остаться! Ни-че-го! Ни перелома, ни даже сотрясения! Ушиб головы – и все! Но, видать, этот наезд здорово на нее подействовал: целые сутки от шока отойти не могла. Лежит на кровати и в потолок смотрит. Мы уж заволновались даже, но посмотрели ее – никакой патологии. Вообще-то такое бывает – я шок имею в виду. А вечером в понедельник... В понедельник?.. Да, в понедельник! Два дня назад, стало быть, встает она и приходит сюда, в ординаторскую. Я аж испугалась: бледная, вся пластырем заклеенная, за стенку держится, а глаза так и горят! Где, говорит, у вас можно позвонить? Я ей отвечаю: звоните отсюда. Потому что, думаю, пойдет к автомату на лестнице, да еще грохнется по дороге. А она постояла немного и повернулась уходить. Я ей говорю: что же вы, говорю, не стесняйтесь, звоните! А она мне: я передумала! Представляете? Странная, в общем, девица...

Странная девица выписалась из больницы на следующий день, во вторник утром. Шок как будто прошел, и оснований держать ее под наблюдением больше не было. К тому же она настойчиво просила врачей отпустить ее поскорее, объясняя, что у нее в городе важные дела.

При последних словах Северина передернуло.

– Ставлю полкило морфина против прижизненного Пушкина, – мрачно изрек он, когда мы спускались по лестнице, – что сегодня ночью нам спать не придется.

И как в воду глядел.

В окнах квартиры, принадлежащей Александре Салиной, было темно. На звонки в дверь никто не реагировал. Только что мы подняли с постели Комарова, который согласился, что времени терять нельзя, дал “добро” немедленно делать осмотр и приказал, если что – звонить ему тотчас. Мы молча сидели в машине. На то, чтобы передохнуть и хоть чуть-чуть собраться с мыслями, у нас оставалось минут пятнадцать – до тех пор, пока не приедет дежурная бригада с Петровки, где будет следователь, эксперт научно-технического отдела, слесарь-специалист по открыванию замков, и даже врач – на всякий случай.