Текст книги "Неустановленное лицо"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Все кафе окрестные, рестораны – это вечером. Приметы женщины у всех есть?

– Раздали.

– Винный?

– До него два квартала.

– Все равно надо поговорить с постоянными клиентами. У них с пяти до семи самая сходка. Может, видели чего.

– Балакин, – сказал Комаров, – а как у тебя тут с мотелями”?

– Район привокзальный, – усмехнулся Дима. – Есть маленько.

– Займись лично. Вместе с Невмяновым. А Северин пускай поработает с пенсионерами во дворе. У него хорошо получается.

План разрастался вглубь и вширь. Кое-какие его пункты выполнялись тут же: входили и выходили сыщики и участковые, отчитывались, получали новое задание. Начальство стало понемногу разъезжаться. Комаров сказал на прощание:

– До двадцати одного я у себя. И завтра первым делом зайдите ко мне, ясно?

Северин ушел к пенсионерам, а мы с Балакиным отправились проверять, как он выразился, “гостиничное хозяйство”.

3

– Вон те два, на первом этаже, справа от подъезда. – сказал Балакин.

Несмотря на жару, окна были плотно закрыты и зашторены.

– А он нам откроет? – спросил я с сомнением.

– Нет, конечно. Притворится дохлым тараканом – и ни гугу, у него система известная: звонят в дверь – тишина, а он следит из окна в щелочку, кто выходит из подъезда. Знающий человек вернется, еще раз позвонит, если свой, заходи. Тут и бродяги могут обретаться, и деловые, и вообще всякие темные личности.

– А что, прижать-то не удается?

– Прижимаем потихоньку, – вздохнул Балакин. – Да все не так просто. Закон есть закон, основания нужны. У них ведь каждый раз – родственник на одну ночку остановился. Или, на крайний случай, друг детства. Но ничего, все они в конце концов попадаются на чем-нибудь. У воды быть, да не замочиться...

Мы подошли к дому и остановились под самыми окнами.

– Отойди-ка в сторонку, чтоб тебя видно не было, – сказал мне Балакин. – Сейчас мы его обмануть попробуем. – И пробормотав: “Любопытство сгубило кошку”, он легонько отбарабанил пальцами по стеклу, а сам прижался к стене.

Целую минуту, наверное, никакой реакции не было. А потом занавеска дрогнула. Мы стояли возле самой стены, нас увидеть из окна было нельзя, а двор пустовал. Занавеска еще раз дрогнула и решительно поползла в сторону. Балакин выскочил вперед, как чертик из шкатулки.

– Данилыч, я тебя видел! – закричал он радостно, будто был водилой в пряталках. – Давай открывай!

За стеклом появилась физиономия хозяина, красная и недовольная.

– Открывай, открывай, – приговаривал Балакин. – Хоть раз в жизни проветришь свое помещение.

Шпингалет щелкнул, и Данилыч, оттолкнув створки, навалился грудью на подоконник. Я увидел, что это здоровенный мужик, косая сажень, то, что называется “будка”, только изрядно заплывшая уже жирком. Вместо левой руки у него была культя, нежная и розовая.

– Чего тебе опять надо, ирод? – спросил он Балакина со страданием в голосе. Меня ему, кажется, по-прежнему не было видно. – Что ты, коршун, опять пришел больного человека, трудового инвалида терзать?

– Это как следует понимать “трудового инвалида”, Иван Данилыч? – весело, не в тон ему, спросил Дима. – Ежели в смысле “инвалид труда”, так ведь всей округе известно, что ты по пьянке под поезд свалился на станции метро “Красносельская”. Ну а если в смысле того, что ты, несмотря на инвалидность, продолжаешь трудиться, так это уже вовсе вранье. Площадь государственную сдавать за денежки кому ни попади – не велик труд.

– Ты докажи сперва, – пробурчал Данилыч. – Чего надо?

– Поговорить, – душевно ответил ему Балакин. – Потолковать с тобой охота. Так ты бы пустил меня в дом, а? Нехорошо ведь человека на улице держать.

– О чем потолковать? – все так же хмуро спросил инвалид, не трогаясь с места.

– Да разве ты не слыхал? – удивился Балакин. – Женщину вчера в шестнадцатом доме убили.

– Слыхал. А я при чем?

– Да я и не говорю, что ты при чем. Но у тебя тут разный народ бывает. Может, слышал кто чего или видел?

– Ктой-то у меня бывает? – настороженно спросил Данилыч. – Никто у меня не бывает. Завязал я с этим делом. Как штрафанули вы меня тогда на пятьдесят целковых, так и завязал.

– Неужто и сейчас никого нет?

– Нету...

– Вот и пусти меня в дом, – простодушно резюмировал Балакин.

Но, увидев, что хозяин медлит, сказал уже серьезно и жестко:

– Ой, Концов, не шути со мной, ты меня знаешь!

– Да что вы все – “шути не шути”, – примирительно заканючил Данилыч. – Отсюда, что ль, поговорить нельзя?

– Можно, но лучше в квартире, – гнул свое Балакин. Концов тяжко вздохнул, а Дима, отвернувшись ко мне. сделал страшное лицо, ткнул в сторону подъезда и показал четыре пальца. Я по стенке добежал по парадного, влетел туда и едва успел сориентироваться на полутемной площадке первого этажа, где тут квартира №4, как осторожно приоткрылась дверь именно с этим номером.

Бочком, бочком из двери начал выползать небольшой человечек, но так до конца выползти и не сумел, потому что попал в мои объятия.

– Ой! – сказал он то ли от испуга, то ли от того, что я слишком сильно прижал его к себе: мне хотелось сразу понять, нет ли при нем оружия. Оружия не было, и я его отпустил, сказав тихо, но веско:

– Спокойно, уголовный розыск. Зайдите обратно в квартиру.

В прихожей было темно, я нашарил выключатель и, когда свет зажегся, увидел перед собой щуплую, белобрысую, трясущуюся личность с небольшим саквояжиком в руке.

– Документы, гражданин, есть у вас?

Он зашарил свободной рукой по карманам и извлек паспорт.

– Солдатов Валерий Николаевич, – прочитал я. Паспорт был прописан в Ярославле. – А в Москве какими судьбами?

– Заехал вот... на денек... к родственнику... – почти прошептал он.

– Давайте в комнату пройдем, – предложил я. Копцов обернулся к нам на шум, и Балакин, приподнявшись на цыпочки, заглянул в комнату.

– О! – воскликнул он, увидев Солдатова. – Вот это встреча. Подождите, я сейчас.

Через несколько секунд Дима был в квартире и говорил, указывая на Солдатова-.

– Рекомендую: Дрыночкин Семен Ильич, по прозвищу Дрына, 1952 года рождения, ранее судимый, квартирный вор-гастролер, разыскивается органами внутренних дел Ярославля, Владимира и Москвы. Это как минимум, – добавил он

Я протянул ему паспорт на имя Солдатова. – И документы поддельные! – восхитился Балакин. – Я ведь его почему так хорошо знаю, – пояснил он мне. – Гражданин Дрыночкин у меня на территории в одной квартирке изволили пальчики свои оставить. Что же это ты так неаккуратно, Сеня, а?

Дрыночкин уныло пожал плечами и понурился.

– Ах ты, гнида, – неожиданно подал голос Данилыч, – а говорил, командировочный!

– Но-но, граждане, – сказал Балакин. – Это вы потом разберетесь, кто кому чего говорил. А пока придется у вас, гражданин Копцов, обыск сделать.

– У меня-то почему? – ахнул хозяин.

– Как почему? Воров к себе жить пускаете с поддельными документами и еще спрашиваете. Уголовный розыск имеет основания предполагать, что в вашей квартире могут находиться краденые вещи.

– А постановление? – сделал последнюю слабую попытку Концов.

– Будет постановление. Где тут у вас телефончик? Через час в присутствии понятых из внутренней полости дивана Копцова были изъяты две женские дубленки и одна ондатровая шапка.

– Ваши? – спросил Балакин.

Копцов молчал, уронив голову на грудь.

В стенном шкафу обнаружили большой чемодан, в котором оказался видеомагнитофон “Панасоник” и штук десять кассет с записями.

– Киношком балуетесь? А где же телевизор?

Рядом с чемоданом стоял новенький черный “дипломат”.

– А это ваше?

На этот раз хозяин отрицательно покачал головой.

– А чье? – настаивал Балакин, крутя замки: “дипломат” не открывался.

– Вчера принес один... Сказал, пусть полежит...

– Что в нем, не знаете?

– Я в чужие дела не суюсь...

– Правильно. А вот мы суемся – работа такая. – Дима извлек из кармана перочинный ножичек, один за другим поддел замочки и откинул крышку. Даже я не удержался и присвистнул. Весь “дипломат” ровными рядами заполняли пачки пятидесятирублевок.

Я услышал, как за моей спиной клацнула челюсть, обернулся и испугался за Копцова: мне показалось, что сейчас его натурально хватит кондратий. Вор-гастролер Сеня Дрыночкин тоже, кажется, забыл в это мгновение обо всем на свете, даже о том, что сейчас его прямо отсюда повезут в тюрьму, глаза у него горели безумным светом.

Балакин взял одну пачку, поковырял пальцем, зачем-то даже понюхал. Когда он стал срывать банковскую обертку, я уже тоже знал, что будет внутри. Резаная бумага.

– “Кукла”! – радостно просипел Копцов.

– Да, – задумчиво подтвердил Балакин. – Но – на крупного зверя!

Быстро приподнимая пачки, он прикинул, сколько их, и удивленно выпятил губу.

– Тысяч на сто, не меньше! Это что ж такое надо было покупать: самолет?

4

– Господи, – картинно закатил глаза Северин, входя в кабинет к Балакину, – на что я трачу свой талант общения?

– Ну-ка, ну-ка, на что? – живо поинтересовался я. Но Северин адресовался не ко мне.

– Митенька, почему у тебя на территории народ такой бестолковый, а? Плохо работаешь с населением! Ох уж этот Стас! Слова в простоте не скажет.

– Нашел двух свидетелей. Когда прощался, оба были еще живы. Ему восемьдесят два, а ей семьдесят шесть, но, по-моему, кокетничает. У них наблюдательный пункт возле песочницы посреди двора. Она видела молодую женщину в ярком платье, которая вчера вечером прошла по двору в сторону дома №16. Он тоже видел молодую женщину в ярком платье, которая шла по двору в сторону от дома №16.

– То есть как? – одновременно спросили мы с Балакиным.

– Ага! – обрадовался Северин. – Вы тоже заметили здесь противоречие? А этих двух Мафусаилов я еле разнял – у них чуть до драки не дошло.

– Стасик, не мути воду, – сказал я укоризненно. – Старичку девятый десяток, посмотрим, какой ты в его годы будешь свидетель. Это во-первых. А во-вторых, убитая могла просто прогуливаться туда-сюда по двору, прежде чем полезть в дом. Мы-то, слава Богу, знаем, что однажды она туда вошла и больше не вышла. Лучше скажи, твой талант общения дал какие-нибудь существенные результаты?

– Ты не поверишь, дал. Например, маленькую деталь: у женщины была сумка. Небольшая такая летняя сумочка из плетеной соломки с цветочками, ее носят через плечо. Та самая, которую мы так и не нашли.

– Это, конечно, старушка запомнила.

– Представь себе, дед тоже! И вообще, перестань мне дискриминировать свидетеля. Между прочим, вторую маленькую деталь заметил только он.

Северин замолчал.

– Стас, – предупредил я, – когда-нибудь ты получишь по башке. И присяжные меня оправдают.

– Эта маленькая деталь – мужчина в кепке с длинным козырьком, в темных очках и, кажется, с усами, который примерно в то же время проходил через двор, в сторону дома №16.

– До или после женщины? – нетерпеливо спросил Балакин.

– Вместо, – ответил Северин.

– Стас... – начал я угрожающе.

– Говорю совершенно серьезно! Могу еще раз повторить для малопонятливых: дед не видел женщину, когда она шла к дому. Он видел ее, только когда она шла в обратном направлении. А мужчина в кепке, по его словам, прошел до того, как прошла женщина. Когда он шел обратно и шел ли вообще, не видели ни дед, ни баба. Усекли, наконец?

– Черный ход, – напомнил Балакин.

Мне спорить не хотелось, мне хотелось подумать. Но за много лет совместной работы с Севериным я усвоил, что дело у нас с ним идет, только когда мы спорим. Поэтому я сказал:

– Дед, конечно, у тебя свидетель замечательный, но с изъяном. Не видел, как убитая прошла к дому.

– Черный ход, – снова напомнил Балакин.

– При чем здесь черный ход, – взвился Северин, – если старуха видела, как она шла через двор?! По-вашему, и бабушка получается с изъяном, раз она мужика в кепке не видела! Легче легкого шельмовать моих свидетелей вместо того, чтобы попытаться из их показаний составить цельную картину!

Мы все трое замолчали. Видимо, цельная картина ни у кого не составлялась.

– В кепке вообще может быть здесь ни причем, – сказал я погодя. – Шел себе человек через двор.

– Запросто, – устало согласился Северин, – Только там практически тупик. Сеточка между домами натянута, чтоб не шастали разные в кепках. И на ту сторону можно попасть одним способом – через дом. Любезным сердцу нашего друга Мити черным ходом.

– Ну хорошо, – уступил я. – А на той стороне что, свидетелей нет.

– Есть, – невесело усмехнулся Северин. – Две кошки и четыре голубя. На той стороне помойка и глухая задняя стенка прачечной самообслуживания. А потом сразу улица – широкая и людная.

– Погодите отчаиваться, – бодро сказал Балакин. – Мои ребята сегодня вечером и завтра утром проработают весь район. Может, еще что-нибудь выплывет.

– Звали его Обум Лазаревич... – проворчал Северин. – Ну а у вас какие успехи?

Балакин рассказал про визит в квартиру Копцова и резюмировал без особого оптимизма:

– Но пока, похоже, к нашему делу все это прямо не относится. У Дрыночкина алиби – он только сегодня слез с поезда, даже билет не выбросил. Мы проверим, разумеется, но думаю, не врет. Да и не того он полета птица – на мокрое идти. В общем, с наскоку не получается у нас. Давайте, что ли, подробный план составлять?

Мы еще сидели над планом, когда около полуночи позвонил Саробьянов, дежурный по МУРу. В милицию обратились две женщины, сослуживицы некой Ольги Васильевны Троепольской. Она не пришла сегодня на работу, соседи по телефону отвечают, что, кажется, не ночевала дома, до сих пор ее нет. По приметам похожа на убитую.

– А чего это они так всполошились из-за одного дня? – удивился я. – Сослуживцам такие порывы обычно не свойственны.

– Ага, я тоже спросил, – согласился Володька. – Они говорят, у этой Троёпольской сегодня день рождения. У них сабантуйчик намечался – и все такое. Не могла она просто так взять и не прийти, даже не позвонить.

Это уже выглядело серьезней. Я записал телефон женщин: завтра надо свозить их в морг на опознание.

– Ну, кажется, стронулось, – сказал Балакин, а мы с Севериным одновременно постучали по столу.

Поздно ночью, прежде чем отогнать машину на Петровку, Стас довез меня до дома.

– Пойдешь с собакой гулять? – спросил он. – Тогда я тебя внизу подожду. Подышим вместе воздухом.

Две бессонные и безымянные старушки неодобрительно посмотрели сквозь меня. Одна громко сказала, обращаясь к другой:

– Опять полуночничает...

Раза два я пытался на их прямые выпады объяснить, что возвращаюсь с работы, но они, по-моему, не верили, откровенно принюхиваясь, не пахнет ли спиртным. Спиртным не пахло, и это их обескураживало. Наверное, если бы кто-нибудь им сказал, что на самом деле я матерый делец, занимающийся махинациями под покровом ночи, они восприняли бы это сердцем. Северин их передо мной защищает. Потенциальные свидетели, весело говорит он.

Днем с Антоном гуляют соседские близнецы – у их матери, вечно замотанной бытом Марины, я держу запасные ключи от квартиры. Но утреннее и особенно вечернее гулянье – мои, это святое. И для меня, и для Антона.

Выскочив из подъезда, он радостно облаял Северина и сразу исчез в темных кустах. Мы, гуляя, двинулись вдоль дома.

– А помнишь Кошкодамова? – ни с того ни с сего спросил я.

– Чего это ты, на ночь глядя? – удивился Стас. – Или стыдно наконец стало, как ты тогда бездарно попался? Я три раза ходил – и ничего! А ты по первому пошел и...

– Не по первому, а по второму, – возразил я. – Я ж ходил до этого, ты что, забыл? И потом в том-то и дело: на пятый раз они и решили засаду устроить. Ты бы тоже небось засыпался...

– Я – ни за что! – самодовольно заявил Северин, но я не стал с ним больше спорить. Легко ему теперь, спустя десять лет, рассуждать.

В двух словах, Кошкодамов был сволочь и карьерист.

Вечно выкрикивал на собраниях правильные слова, а поскольку остальные большей частью помалкивали, то его как раз и выбирали во всякие бюро, комиссии и комитеты, Однажды после первого курса на сельхозработах мы с ним оказались в одной комнате, и как-то вечером он с нами разоткровенничался. Ему, видите ли, удалось сделать поразительное жизненное наблюдение: оказывается, командовать лучше, чем подчиняться. Банальности своего открытия он не ощущал – его прямо трясло от вида вершин, которые ему предстояло покорить.

– Вы посмотрите только, кого оставляют в аспирантуре? – взывал он к нам с Севериным. – Разве только тех, у кого красный диплом? А видели вы когда-нибудь, чтобы секретарю комитета комсомола влепили “неуд”? Да что “неуд” – хотя бы “уд”!

Мы со Стасом тогда только гадливо переглянулись и разговора не поддержали. Кошкодамов, видно, что-то понял, замкнулся, стал ходить мимо нас стороной.

Со временем наш Макиавелли, как говорится, рос над собой. А на третьем курсе произошла история с этой Никой Калининой. Ника была довольно симпатичная девчонка, хохотушка, активная, с так называемым комсомольским задором. Вечно организовывала какие-то походы, мероприятия. Такой тип не по мне, я люблю, что-нибудь поспокойней, а для Северина она была, кажется, недостаточно длинноногой. Так что двигали нами исключительно рыцарские чувства.

Совершенно случайно под большим секретом мы узнали от одной подружки Стаса, что у Ники был роман с Кошкодамовым, что она забеременела и тут все расстроилось. Оказывается, он в решительном объяснении сказал ей прямо: она не москвичка, из-под Новосибирска, и ему на ней жениться никак невозможно. Родители этого не допустят, а он, Кошкодамов, своих родителей чтит и ни за что не захочет их огорчить.

Вот тогда Стас и придумал пробраться ночью на факультет и снять с Доски почета кошкодамовскую морду. Согласен, это было мальчишество. Но какого неожиданного эффекта мы достигли! О пропаже говорил весь гуманитарный корпус... Все строили догадки, на Кошкодамова стали коситься.

Через день его физиономия опять красовалась на почетном месте. А в тот же вечер снова пропала. Конечно, в пятый раз идти не следовало. Можно было предположить, что застукают. Но нас одолел азарт. Самое обидное, когда по моему поводу собрали собрание и строгие деканатские работники вкупе с нашими комсомольцами стали допрашивать меня с пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же я вываливать перед всеми чужое грязное белье!

Решение было крутое: исключить из университета за аморальное поведение – меня, разумеется, не Кошкодамова же! Вот тут и встал Северин, заявил: исключать – так обоих, вместе ведь снимали...

– Черт с ней, с адвокатурой, – бесшабашно сказал Стас, когда мы получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это ему стоило...

Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно, на мемуары потянуло?

– Слушай, – вдруг вспомнил я по несложной ассоциации – от Кошкодамова к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию: – а как же твоя пианисточка?

Северин усмехнулся.

– Я к ней Комковского послал. С заданием отдать ей один билет, чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У него жена и. детишек двое. Авось не отобьет.

5

Ольга Троепольская была корреспондентом отдела писем газеты, как определил ее Северин, “для старых и малых”.

Была – поразительное слово! Например, была корреспондентом, а стала редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да мало ли, что еще! Ольга Троепольская отныне просто “была”. Она вся в прошлом, и никакого будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя притихшими подругами мы поднимались из прохладного и мрачного подвала на залитый солнцем больничный двор.

Впрочем, не совсем так. Теперь в официальных бумагах она будет именоваться “потерпевшая” – до тех пор пока мы совместными усилиями не вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных, его первоначальное значение: “потерпевшая от...” Попросту говоря, не найдем убийцу.

С шиком подкатил не обремененный, по-видимому, философскими размышлениями Северин. Выскочил, в меру ослепительно (сообразно обстановке) улыбнулся дамам, представился, галантно распахнул дверцу. И, только тронувшись, сказал вполне императивно:

– Если не возражаете, мы сейчас поедем к вам в гости. Там и поговорим.

– Про Оленьку? – спросила одна из дам, невысокая толстая блондинка лет двадцати восьми с маленьким красным ртом и очаровательной родинкой на переносице. Как она ни сдвигала брови, как ни морщилась, а все-таки не удержалась: хлюпнула носом, полезла в сумочку за платком. Глаза ее стали похожи на две маслинки баночного посола.

– Ну не про нас же с тобой, – грубовато, довольно низким голосом ответила ей вторая, сорокалетняя, являвшая полную противоположность первой: худая, даже, на мой вкус, чересчур, гибкая, плоская лицом, половину которого занимали очки с выпуклыми линзами. Черные прямые волосы падали ей на плечи и за спину, делая похожей на индианку. – Кончай рыдать, Лариса, успеешь еще.

Потом она довольно бесцеремонно тронула Северина за плечо и скомандовала:

– Остановитесь-ка у автомата, надо в редакцию позвонить, заказать вам пропуска.

– А так не пропустят? – поинтересовался я, показывая ей наше удостоверение.

– Нет, – усмехнулась она одними губами. – Были уже прецеденты.

Северин пожал плечами и остановился у тротуара, но он, наверное, не был бы Севериным, если бы не спросил между прочим:

– Пожарникам тоже приходится заказывать пропуска?

– Разумеется.

– А во время пожара?

Но она уже хлопнула дверцей.

Отдел писем представлял довольно сложное в геометрическом отношении помещение. Большую комнату делили пополам стеллажи, состоявшие из множества ящичков, где, видимо, хранились письма. В стеллажах имелся проход, заглянув в который, можно было увидеть следующий ряд ящичков, установленных перпендикулярно первому ряду, тоже со своим проходом. И так далее.

– Крысу сюда запускать не пробовали? – поинтересовался Северин.

– Там, в глубине, было Оленькино место, – трепетно сказала толстушка Лариса, у которой оказалась презабавная фамилия: Пырсикова. Мы прошли через лабиринт, окончившийся окном. У заставленного цветочными горшками подоконника стоял стол с пишущей машинкой, по столу были разбросаны какие-то листки, бумажки с записями, истрепанный блокнот, перекидной календарь, все еще живущий вчерашним днем, и пепельница, полная окурков.

– Господи, – выдохнула Пырсикова, – как будто только что ушла!..

На перекидном календаре было крупными печатными буквами написано: “Шура!!!” Я глазами показал на него Северину. Он кивнул, что видит, но сначала взял со стола блокнот, принялся его листать. Потом предложил:

– Может, вы пойдете в комнату побеседуете, а я пока тут, а? Осмотрюсь, вдруг чего? Не возражаете?

Мы не возражали. Особенно Пырсикова, готовая, кажется, вот-вот снова разрыдаться.

– Чаю хотите? – спросила меня индианка, которую звали вполне прозаично по-русски – Наташа Петрова. Она выложила на стол две коробки с пирожными. – Давайте есть, а то засохнет. Что ж добру пропадать... У Пьфсиковой опять глаза стали мокрые.

– Вчера... покупали... Ждали до вечера... Так и не пришла!..

Я почувствовал, что сейчас скажу какую-нибудь банальность. И сказал:

– Не надо плакать. Слезами горю не поможешь. Помогите нам лучше разобраться, что случилось.

– Спрашивайте, – решительно сказала своим низким голосом Петрова. И прикрикнула на Пырсикову: – А ты иди умойся!

– Когда вы последний раз видели Ольгу? – спросил я.

– Погодите, дайте вспомнить, – сощурилась Петрова в потолок, что-то прикидывая. – Значит, так. В пятницу она заскочила в контору всего на полчаса, ближе к вечеру...

– У вас что, так свободно с посещением? – удивился я.

– Наверное, также, как у вас, – хмыкнула она. – Станет жуликов меньше, если вы будете целый день торчать в кабинете? Журналиста ноги кормят. А в отделе постоянно должен находиться только дежурный.

– И все? Больше она не появлялась?

– Появлялась, но уже в субботу.

– В выходной?

– Да. Видите ли, суббота у нас... Как бы поточнее объяснить? Полувыходной, вот. В воскресенье-то газета выходит! Но накануне в редакции обычно бывают только те, кто имеет отношение к завтрашнему номеру. Дежурят или материал у них идет. Я как раз дежурила.

– А у нее, стало быть, шел материал?

– Нет. Ничего у нее не шло. Но она явилась часов около десяти вечера, я даже не знаю, зачем. Забежала на минуту к себе, в свой закуток, потом пошла к нам, в дежурную бригаду, мы покурили, поболтали о том о сем. Про то, как будем справлять ее день рождения, не поехать ли в воскресенье купаться в Серебряный бор и так далее.

– И что она ответила насчет купания? – насторожился я, услышав слово “воскресенье”. В этот день и произошло убийство!

– Ничего определенного, – пожала плечами Петрова. – Сказала, что не может, что у нее какие-то дела. Какие – понятия не имею, – добавила она, предупреждая мой вопрос.

– А кто может иметь понятие? Она снова пожала плечами.

– Пырсикова – нет, мы с ней вчера уже раз сто это обсуждали. Чиж – то же самое.

– Чиж?

– Наш заведующий отделом. Его сегодня не будет, а завтра можете с ним поговорить.

– Ну, хорошо, – сказал я, доставая записную книжку. – Давайте по порядку. Каких ее родственников и знакомых вы знаете?

– Родственников точно никаких, – ответила Петрова. – У нее, по-моему, в Москве никого и нет.

– А где есть?

– Она сама из Свердловска. Я по ее рассказам поняла, что после смерти матери ей там все так обрыдло, что она сменяла квартиру на комнату в Москве и переехала сюда. Училась на вечернем в университете и работала. Работ пять сменила: жизнь узнавала. На стройке была, медсестрой, няней в детдоме. Последний раз, кажется, секретарем в суде. Ну, это все, наверное, в личном деле есть. Потом закончила институт и пришла к нам.

Вернулась Пырсикова, успевшая привести себя в порядок и даже вроде бы подкраситься.

– Лора, товарищ интересуется знакомыми Ольги. Пырсикова беспомощно посмотрела на Петрову, на меня и страдальчески наморщила лобик.

– Знакомыми? У нее миллион был всяких знакомых. Все время кто-то ей звонил, она кому-то звонила. Но... но мы не прислушивались.

– Во-во, – иронически поддержала Петрова, – не прислушивались. Все мы друг к другу не прислушиваемся – жизнь такая. А кинешься – ничего толком не знаем про человека, с которым два года проработали. Тьфу!

– Ну почему ничего, Тата? – с неожиданной горячностью стала ей вдруг возражать Пырсикова. – Почему ничего? Оленька была удивительно отзывчивый человек, никогда ни в чем не откажет, всегда, если надо, поможет, дежурством поменяется, последний трояк отдаст! Она... она была очень добрая, наша Оленька... – Мне показалось, что толстушка снова сейчас заплачет, но ей удалось сдержаться.

– Вот недавно говорит: если, говорит, разбогатею, всем нам троим куплю сапоги на “манной каше”. И ведь купила бы, не сомневайтесь!

– А с чего это она собиралась разбогатеть? – осторожно спросил я.

– Не знаю, – развела руками Пырсикова. – Да разве в этом дело?

На всякий случай я сделал у себя пометку.

– Лора, – презрительно скривила губы Петрова. – Ну что ты воешь, будто уже поминки. “Добрая, отзывчивая, хороший работник...” Еще про общественные нагрузки вспомни! Товарища дело интересует. Рассказала бы лучше про звонки.

– Да! – встрепенулась Пырсикова. Глазки ее мгновенно высохли и заблестели по-иному. – Что я за дура! Вот это действительно может вам быть интересно. Значит, так. Примерно недели две назад раздается вот здесь звонок. – Она показала на телефон, как бы призывая его в свидетели.

– Я беру трубку, мужской голос говорит: “Будьте любезны, можно попросить Ольгу Васильевну Троепольскую?” Приятный такой баритон, вежливый, я бы даже сказала, интеллигентный. Знаете, бывает, про актера, который в кино за кадром текст читает, говорят, что у него умный голос. Так вот это именно такой голос и был – умный...

– Не трепись, Пырсикова, – оборвала ее Петрова. – Говори по делу или дай, я расскажу. Мне, кстати, этот голос никаким особым не показался.

– Он, что же, не один раз звонил? – спросил я, чтобы не дать им уйти в сторону.

– Ну конечно! – сказала Лариса. – В том-то и дело! Слушайте дальше. – Она уже, кажется, вошла в роль рассказчика детективной истории и не могла обойтись без отступлений и затяжек. – Я беру трубку, он просит Ольгу. Пожалуйста. Она подходит, говорит: “Да, я”. Потом целую минуту слушает молча, я только вижу, у нее лицо прямо зеленеет, а потом...

Пырсикова округлила глаза и сделала паузу.

– Ох, актриса, – вздохнула Петрова.

– Потом она сказала ему такое... Мы с Татой чуть под стол от смеха не свалились. Я, конечно, понимаю, она на стройке работала, там всякого наслушаешься. Но что наша Ольга на такое способна, мы не представляли!

– Мы, по-моему, много чего про нее не представляли, – пробормотала Петрова, а я подумал, что надо будет потом поговорить с ней отдельно. Пырсикова многословна, очень эмоциональна, но, похоже, не глубока. В Петровой мне чудился более рациональный, мужской склад ума.

– Но он потом звонил еще, – напомнил я.

– Звонил, – подтвердила Лариса. – Если Ольга подходила сама, она с ходу швыряла трубку, а если кто-нибудь из нас, то мы говорили, что ее нет.

– А сама Ольга рассказывала, что он ей говорил в тот первый раз?

– Да, какие-то угрозы. “Тебе располосуют личико, тебе выпустят кишочки...” Потом что-то ужасное про паяльник... Так, кажется, Натуль?

– Ага, – подтвердила Петрова. – И все это умным интеллигентным голосом.

– Погодите, погодите, – сказал я быстро, чтобы не дать им снова начать спорить. – А сама Ольга как объясняла эти звонки?

Они переглянулись.

– Видите ли, – медленно начала Наташа, – тут в двух словах не скажешь. Мы интересовались, конечно. Она что-то нам отвечала. В том роде, что знает, чьи это штучки. Она не придавала этому слишком большого значения, ну и мы тоже соответственно. Дело в том, что это... – Она запнулась. – Как бы вам объяснить? Не выглядело для нас чем-то сверхординарным, вот!

“Ничего себе, – подумал я, – ну и нравы тут у них, в редакции!” А вслух спросил:

– Вам что же, постоянно звонят с угрозами?

– Вы не поняли, – с легкой досадой ответила Петрова. – Вернее, я плохо, видно, объяснила. Нам – нет. Никогда. Да если бы мне или Лоре (в этом месте Пырсикова в ужасе затрясла головой) позвонили и такое сказали, мы бы точно от страху окочурились! А с Ольгой такое уже бывало.

– И часто?

– Нет, но один раз, по крайней мере, было. Помнишь, Лора, ее “Шесть ступеней...”? Это тогда, кажется.

– А, точно! “Шесть ступеней вниз” – потрясающий был материал!

– Ольга написала статью про спекулянток, которые торгуют шмотьем и импортной косметикой в общественных туалетах. Естественно, был шум, их прижали, но не сразу. Тогда Ольга написала вторую, потом третью. Вот после второй ей и звонили: грозили, что плеснут в подъезде соляной кислотой в лицо. А она только смеялась.