Текст книги "Все кошки смертны, или Неодолимое желание"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Не годится. Тогда что же?

Смерть Нинель.

Правда, это при условии, что ему об этом еще не известно.

Если же известно, эффект будет сильно ослаблен. Но в моем распоряжении, тем не менее, останутся кое-какие козыри.

О чем уж точно не знает никто, кроме меня, так это об охоте на Нинель некоей частной спецслужбы.

И эта спецслужба хотела что-то найти сперва у нее в квартире, а потом даже в моей ― совсем уж временном ее пристанище.

А это «что-то» вполне вероятно связано с ее работой у отчима.

Конкретнее ― с девчонками, коим она, по словам Цыпки, «вытирала сопли». И с теми людьми, которые этими девочками предположительно пользовались ― отнюдь не в качестве фотомоделей.

Само собой, разом вываливать весь пасьянс я не собирался. Но и отдельные фрагменты при умелой подаче могли бы мне помочь раскрутить профессионально скрытного профессора.

Если так ― то так. А если так ― то этак…

Но тут не шахматы, обратно ход не возьмешь. На что решиться?

Сурея принесла поднос и водрузила передо мной на стол пышущую паром глубокую миску, тарелку с зеленью и плетеную корзинку с лепешками. Она еще расставляла вокруг меня перечницу, солонку и какие-то восточные специи, а я уже жадно оторвал зубами кусок хлеба и сразу за этим отправил в рот первую ложку обалденно пахнущего варева. В то же мгновение мне показалось, что я хватанул глоток отвара из мелко перемолотых бритвенных лезвий. Обжигающе острый и горячий лагман вонзился в мой пищевод, как турецкий ятаган. Но странное дело ― именно этот коварный удар по организму пробудил во мне дремлющие силы, необходимые для принятия решения. Едва продышавшись, я схватил повернувшуюся было уходить официантку за широкий рукав.

– Сурея! Если у вас на второе есть раскаленная подкова ― давай сюда! Мне теперь все нипочем!

Стрельнув на меня круглыми голубыми глазками, она понимающе ухмыльнулась: видать, такая реакция не была ей внове. А я, посчитав, что первичный контакт установлен, спросил:

– Кстати, как тебя на самом деле звать? В миру?

– Женя, ― понизив голос, сообщила она.

– Ага. Так вот, Женечка, у меня просьба. Тут до меня зашла симпатичная такая пара: он в синем костюме, а она в шляпке с вуалью. Это мои друзья… Они где сели?

– Виктор Петрович, что ли? ― с легким удивлением склонила она головку.

– Точно, ― охотно подтвердил я, внутренне пытаясь как можно быстрее переварить эту новую информацию. ― Виктор Петрович Ядов. Он что, часто здесь бывает?

– Бывает, ― эхом откликнулась она.

– И всегда с этой дамой?

– Ага, с ней…

Личико у Женечки погрустнело, глаза заволокло. До нее наконец дошло, что легкая болтовня начинает постепенно переходить в какое-то иное качество. Но отказать веселому клиенту она все еще была не в силах. Надо было срочно этим пользоваться.

– Черт, запамятовал, как ее отчество… ― в расчете на то, что вместе с отчеством узнаю имя, пробормотал я.

Но мое время вышло: в нынешних ресторанах персоналу уже на первом собеседовании рекомендуют поменьше распускать язык, особенно с посторонними.

– Не знаю, ― резко поджав губы, отрезала она. – Будете еще заказывать?

Огнедышащий лагман в моем животе горел, как добрая русская печь, побуждая к действиям.

Не хочешь по-плохому ― придется по-хорошему.

– Да! ― сказал я. ― Отнесите, пожалуйста, Виктору Петровичу бутылочку сухого. Белого. За мой счет. Но сразу не говорите, от кого: пусть это будет наш с вами маленький сюрприз!

Моя надежда оправдалась: оценить этот немудрящий ход не сходя с места Женечке-Сурее оказалось не по силам ― тут требовался как минимум глубокий домашний анализ. А сейчас она только фыркнула недоуменно и отправилась выполнять заказ. Тоже, видать, вроде меня, на голом рефлексе.

Через минуту я мог наблюдать, как она с бутылкой на подносе откидывает полог крайней справа кибитки. Дождавшись, пока она покинет ее и скроется на кухне, я поднялся и пошел в бой.

Вернее, в психическую атаку.

Ядов и его спутница доедали салат. Оба повернули головы в мою сторону, но лицо завуалированной дамы рассмотреть было нелегко, да оно меня и не слишком интересовало. Зато доктор так и остолбенел с ножом и вилкой в руках, с не до конца прожеванным салатом во рту. Красноречивый взгляд, которым он, как острием алебарды, уткнулся мне прямо в кадык, почти физически не позволял двинуться вперед.

Это обнадеживало.

И говорило о том, что тайна, покрывающая черты его спутницы, все-таки есть.

В самой глубине моей давным-давно зачерствевшей душонки опера я ощутил легкий укол, как говорит Прокопчик, «зазрения совести»: ведь я в своих кирзовых не в воровскую малину лез, а в частную жизнь двух немолодых людей. Но психическая атака интеллигентских рефлексий не предусматривает.

Пододвинув к себе свободный стул, я присел к столу и попытался нейтрализовать алебарду щитом наиприветливейшей улыбки. Не тут-то было. Профессор трудно проглотил так и не пережеванный кусок, со звоном отшвырнул от себя вилку и вскочил во весь рост, свирепо срывая с себя салфетку.

– Какого черта… ― прохрипел он, откашлялся и теперь уже раскатисто прогрохотал, хотя гром этот и был пока еще сдержанным и приглушенным: ― Убирайтесь отсюда немедленно!

И уставился на меня, сверкая глазами, выпятив острый гладко выбритый подбородок. Я увидел, как его длинная седая шевелюра распушается и встает дыбом, словно наэлектризованная надвигающейся грозой. В наступившей тишине мне послышался странный звук ― будто дребезжание стаканов на столике железнодорожного вагона. Бросив быстрый взгляд на женщину под вуалью, я заметил, что она сидит в той же позе, в какой сидела, когда я входил: низко опустив голову над тарелкой с едой. А звук производили ходящие ходуном в ее руках вилка с ножом, мелко-мелко дребезжащие о фарфоровую тарелку.

Все это нравилось мне все меньше и меньше. Я чувствовал, что погорячился и моя столь тщательно разработанная стратегия, мягко говоря, накрывается медным тазом.

Но отступать было некуда.

– Виктор Петрович, ― почти пропел я просительно, но со стула при этом не поднялся. ― Простите, ради бога, но дело действительно не терпит отлагательств. Вы в курсе насчет Нинель?

Мне показалось, его качнуло, как от удара. Взмахнув судорожно зажатой в кулаке салфеткой, он уже не прогрохотал, а проклекотал, словно в груди не хватало воздуха:

– Вон! Вон отсюда, негодяй! Или я вызову охрану!

Да, дело пахло керосином. И этот керосин мог вот-

вот вспыхнуть у меня под ногами. Казалось, еще мгновение, и впавший в ярость профессор начнет швыряться в меня салатницами.

Я обреченно поднялся.

Но тут произошло нечто такое, что разом переменило декорации ― причем в буквальном смысле слова.

Боковым зрением я, словно в замедленной съемке, увидел, как крахмальная скатерть короткими дергаными рывками едет со стола куда-то в сторону и вниз.

Как со звоном слетают на пол тарелки и бокалы.

И совсем невероятное: неприлично заголенный пластик стола вздымается почти отвесно, точно корма терпящего бедствие судна. Да не просто вздымается, а буквально взлетает, как пустой спичечный коробок, делает кульбит в воздухе и ножками вперед стремительно проносится где-то в опасной близости от моей глупой головы, непонятно зачем притащившей меня в это милое местечко.

В следующее мгновение край стола тупо ударяет в грудь доктора Ядова, от чего оба они, доктор и стол, с глухим деревянным стуком валятся на пол. Угрожающе трещат подпорки не приспособленной к подобному эквилибру кибитки.

Но все перекрывает новый звук. И несмотря на абсолютную неожиданность ситуации, этот звук я узнаю сразу.

Тот, который вчера в психбольнице я сперва принял за дикий вой подопытного животного.

А потом, когда в кабинет главного врача влетел запыхавшийся санитар, понял, что принадлежит он человеку.

И сегодня смог воочию узреть, какому именно человеку.

Дама, уже без вуалетки, лежала на полу в странной позе. Сжавшись в комок, как эмбрион, с неестественно подогнутой левой рукой, со все еще зажатой в ней вилкой. Это она выла на одной высокой несмолкаемой ноте. А крупная дрожь, словно мертвая зыбь, волнами пробегала по ее телу.

В углу заворочался Ядов. У него было разбито лицо, кровь текла из длинной царапины через всю щеку. С трудом глотая воздух, он встал на колени, потер грудь и так на коленях пополз к своей спутнице. Но в тот момент, когда он уже оказался над ней, вой смолк, перейдя в глухое утробное бульканье. И сразу вслед за этим ее тело изогнулось невозможной, немыслимой для человеческого организма дугой. Затрещала ткань юбки, мелькнули сухие старческие голые ноги, и профессор снова отлетел в противоположную сторону кибитки.

На этот раз подпорки все-таки не выдержали. Одна стенка, увлекая за собой соседнюю, угрожающе накренилась и провисла. Я бросился к Ядову в естественном желании помочь ему выбраться, но он резко оттолкнул меня рукой.

– Ее, ее держи… ― прокаркал он, задыхаясь.

Женщина билась на ковре в коротких, но мощных конвульсиях. Я метнулся к ней, судорожно пытаясь выдернуть из памяти меры первой помощи при эпилептическом припадке: кажется, надо держать эпилептика за язык, чтобы не проглотил. Но опустившись рядом с ней на корточки, остановился в нерешительности: зубы у нее были крепко сцеплены, а перекошенное судорогой лицо забрызгано клочьями розовой пены, пузырями вздувающейся на синих губах.

– За голову, за голову хватай! Поднимай выше, выше! ― услышал я над ухом задушенный вопль профессора и, как мог, попытался выполнить команду.

От головы, покрытой спутанными взмокшими волосами, исходил жар, она вибрировала в моих ладонях, словно готовый взорваться паровой котел.

Но и Ядов не терял времени даром. Прижав женщину к полу грудью и животом, он проворно выхватил из кармана пиджака наполненный шприц, содрал чехол с иголки и, как мне показалось, почти не глядя вонзил ее больной в бедро.

Судороги продолжались еще с полминуты, а потом все стихло. Мы с профессором медленно поднялись на трудно разгибающиеся ноги. И только тут в кибитку повалила толпа обслуживающего персонала, сгрудившаяся в испуге у самого входа.

– Идиот, ― пробормотал мне Ядов, тщетно пытаясь привести в порядок одежду. ― Что вам здесь было надо?

Честно говоря, ответить на этот вопрос мне было нечего ― я сам не знал. И вина за случившееся, безусловно, ложилась на меня.

– Давайте вызову «скорую», ― предложил я, чтоб хоть чем-то загладить вину.

– Еще чего! ― по-прежнему тяжело дыша, рявкнул профессор. ― Лучше идите поймайте такси. Мне нужно отвезти ее домой!

– У меня тут машина! ― с готовностью сообщил я. ― Где она живет?

– К о м н е домой! ― на этот раз негромко пояснил Ядов, косясь на сгрудившихся в проеме официанток, сквозь строй которых в кибитку с деловым видом уже протискивался швейцар.

– А ну помоги, отец! ― скомандовал я ему командирским голосом. ― У женщины приступ ― я за плечи, ты за ноги, кладем на скатерть и несем к машине.

Это был первый раз со времени нашего знакомства с Ядовым, когда в его взгляде, брошенном на меня, я приметил нечто вроде одобрения.

Ехали к дому молча. Ядов сидел на заднем сиденье «гольфа» и держал голову женщины на коленях. И только когда завернули к нам во двор, он перегнулся ко мне и сухо спросил:

– Что вы хотели рассказать про Нинель?

– Лучше бы потом, ― сказал я. ― Давайте хоть закончим с… с этим.

Но он был настойчив.

– Сейчас.

– Она погибла, ― выдавил я из себя.

Мы притормозили у ядовского подъезда. С заднего сиденья не доносилось ни звука. Взглянув в зеркало, я увидел, что доктор сидит, откинувшись и плотно прикрыв глаза.

– Это точно? ― услышал я наконец.

– Точнее не бывает, ― пробормотал я. ― Она упала с балкона.

На этот раз Ядову понадобилась еще большая пауза.

– Что значит «упала»? ― спросил он отрывисто. – Сама?

– Боюсь, что нет, ― вздохнул я. ― Меня при этом не было, но есть основания полагать, что не сама…

Для человека, который еще вчера нежно называл Нинель «бедной девочкой», Ядов проявил маловато эмоций. Он произнес только одно слово:

– Плохо.

И больше ничего.

На выходе профессор продемонстрировал крепость мускулатуры. Укутанную в скатерть женщину Ядов понес на руках ― я только открывал перед ним двери. На лифте, после попытки войти туда вместе со своей ношей, не потревожив больную, он ехать отказался. Мягко ступая, почти на цыпочках, поднялся с ней к себе на третий этаж.

В прихожей доктор сразу подбородком указал мне на гостиную, не терпящим возражений тоном попросив подождать там, а сам отправился куда-то в глубь квартиры. Он отсутствовал с четверть часа, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы осмотреться.

Собственно, осматривать в этом холостяцком жилье было особенно нечего. Громоздкая немецкая и румынская мебель шестидесятых годов. За стеклами серванта обычный набор припыленных хрусталин. Между ними с десяток сувениров ― дешевые свидетельства посещения памятных мест от Пловдива до Карловых Вар. С моей точки зрения, внимания заслуживали только во множестве украшающие стены портреты ― и то благодаря совсем уж немыслимому смешению персонажей. Да еще тем, что хозяина меньше всего заботила эстетическая сторона своего вернисажа: здесь с легкостью необычайной могли соседствовать картина в золоченой раме, окантованная жестью старая гравюра и кривовато пришпиленные кнопками к обоям вырезки из доперестроечного еще журнала «Огонек».

Сколько я ни вглядывался в эти заполонившие всю комнату лица, никакой объединяющей идеи мне не открывалось. Ну что, скажите, общего могло быть у Чайковского, Гитлера, Максима Горького и Нерона? Каша полная, и это при том, что половину лиц я вообще не идентифицировал. Например, центральное место в композиции занимал портрет маслом (именно он был в дорогой золоченой раме) какого-то бородатого мужчины, который показался мне мучительно знакомым. Но как я ни напрягался, вспомнить, кто это, так и не смог.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Я повернулся навстречу Ядову, готовый покорно выслушать весь поток обвинений. Но профессор лишь произнес с горечью:

– Устроили вы мне вечерок!

Понимая, что оправдания сейчас бессмысленны, я попытался чуть-чуть изменить русло и участливо спросил:

– Как она?

Но лучше бы мне было молчать.

– Вы еще спрашиваете! ― буркнул он, сердито насупив брови и злобно уставившись на меня. ― Я с психотерапевтической целью впервые за долгое время вывожу старую пациентку, так сказать, в свет, в ней все на грани, все очень тонко, очень ранимо, а тут вы врываетесь, как танк в посудную лавку, и провоцируете приступ!

Мне действительно было стыдно за случившееся, и после тягостной паузы я сделал еще одну попытку перевести разговор. Спросил, указывая на галерею у меня за спиной:

– Не могу понять, по какому принципу здесь собраны все эти люди?

На сей раз я угадал: профессор даже слегка смягчился лицом. Но все равно пробурчал:

– Зубы мне заговаривать не надо. Во-первых, это старое ярмарочное шарлатанство. А во-вторых, я и сам это умею.

Отодвинув от облезлого полированного стола два стула с засиженными многими задами потертой обивкой, Ядов сел сам и кивнул мне:

– Только осторожно. Клей рассохся, может и не выдержать.

Я со всеми предосторожностями опустился на этот без пяти минут антикварный раритет. И Ядов не слишком любезно, но уже без прежней откровенной неприязни, проворчал, обводя широким жестом свое художественное собрание.

– Это, если хотите, в определенном смысле тоже пациенты. У меня еще в кандидатской была глава «Психопатография гениальности». Повесил тогда как наглядное пособие, чтоб все время иметь перед глазами. Давно это было, лет тридцать уже. А снять с тех пор недосуг.

Я почувствовал, что нащупал узкую тропку, по которой, если повезет, можно перебраться от наших нынешних зыбких отношений к нормализованным настолько, чтобы продолжить доверительную беседу о семье Шаховых-Навруцких. Но для начала надо было, размеренно дыша, пройтись по этой тропиночке прогулочным шагом.

– Очень интересно! ― восхитился я. ― А о чем же была вся диссертация?

– Не так увлекательно, как кажется со стороны, – уже немного мягче пробормотал он. ― О роли наследственности в психических заболеваниях.

– Постойте, постойте, ― заинтересовался я. ― Если я правильно понимаю, все эти… э… деятели были шизиками, причем не в первом поколении?

– Не надо так упрощать, ― нахмурился Ядов. ― Во-первых, не шизиками. Такого термина, к вашему сведению, в науке нет. Психических заболеваний великое множество, но о наследственных факторах нам известно мало: не хватает материала. Все эти войны, революции, эмиграции… Гибель семейных и государственных архивов… А в результате кто из нас может достоверно рассказать о заболеваниях своих предков? Считаные единицы.

– А за людьми знаменитыми наблюдали более пристально! ― догадался я.

Он задумчиво потер пальцем переносицу и заговорил сначала как бы через силу, а потом все больше увлекаясь:

– В общем, да. Во всяком случае, не так варварски уничтожали архивы. Гений ― само по себе отклонение от нормы. А уж сколько среди них откровенно психопатических личностей, и говорить нечего. Ничто в природе не возникает на пустом месте, а возникнув, никуда потом не девается. Поскреби, и у каждого психопата найдется в роду что-нибудь этакое: нервная болезнь или на худой конец серьезное отклонение.

Ядов прервался, вяло махнув рукой:

– Да вам это не должно быть интересно. Так про что вы спрашивали? Ах, да… Как положено обывателям, нас интересуют сплетни.

И пока я раздумывал, обижаться мне на эту новую колкость или лучше не стоит, Ядов, повернувшись к стене с портретами, ткнул пальцем в дешевую репродукцию известной картины «Наполеон на острове Святой Елены»:

– Вот, например, Бонапарт. Отец ― тяжелейший алкоголик и садист. Или Гете: дядя был слабоумным, сестра страдала маниакально-депрессивным психозом. А у Льва Николаевича Толстого дед покончил самоубийством, бабка галлюцинировала, а последствия сказывались еще долго: один брат нашего классика то юродствовал, то развратничал, другой, судя по симптомам, страдал аутизмом. Плоть от плоти, кровь от крови, как раньше говорили. Ну и так далее.

– А кто вот этот, с бородой? ― поинтересовался я, показывая на золоченую раму.

В ответ доктор осуждающе покачал головой и посмотрел на меня так, будто я сморозил какую-то глупость.

– Этого с бородой, молодой человек, зовут Зигмунд Фрейд.

– Ну точно, Фрейд! ― с силой хлопнул я себя ладонью по лбу. ― Толкование сновидений!

После чего счел нужным пояснить:

– Была у меня в агентах одна гадалка, жуткая, между нами, мошенница. У нее была картинка-перевертыш, она ее перед сеансом всем клиентам демонстрировала: сперва смотришь, вроде голая тетка с длинными волосами. А приглядишься ― лицо этого самого Фрейда: нос, лысина, бородка. Вот так и сны, говорила, видишь одно, а понимать надо другое. Она тоже по снам будущее предсказывала, и знаете, что самое интересное? Иногда сбывалось!

– Боюсь, я вас разочарую! ― морщась, словно от неприятного запаха, прервал меня Ядов. ― В отличие от вашей… э… агентки… Зигмунд Фрейд будущего по снам не предсказывал. Он был великим психиатром и занимался исследованиями подсознания, в том числе использовал для этого сны людей.

– И тоже немножко… того? ― с сочувствием спросил я, кивая на соседствующие с ним изображения.

– Нет, ― ухмыльнувшись одними уголками губ, покачал головой Ядов. ― Как вообще свойственно всем психиатрам ― да. Но не более. А висит он здесь, потому что докторскую я писал по некоторым новым методам лечения с помощью психоанализа. Который Фрейд открыл и ввел в научный обиход. Вы хоть знаете, что такое психоанализ?

– В общих чертах, ― промямлил я. ― Оговорки по Фрейду?

– Вот именно, ― кивнул он, как мне показалось, с некоторым даже удовлетворением от демонстрации моего невежества. После чего заговорил медленно, как с ребенком, явно подбирая слова попроще, более доступные моему пониманию:

– Чтоб вы знали, оговорки это даже не столько психоанализ, сколько всего лишь один из подтверждающих теорию примеров. Главная же заслуга Фрейда в том, что он открыл существование подсознания, или, как он это называл, бессознательного. Куда вытесняются многие наши эмоции, детские обиды, страхи, давние психические травмы. Мы уже не помним о них, но они живут там, в глубине подсознания. И могут стать причиной психических отклонений. Так вот, психоанализ Фрейда ставил задачу вытащить их оттуда наружу, вместе с больным разобрать, растолковать их, а значит, сделать нестрашными и неопасными. Короче, нейтрализовать. Кстати, за сто лет эта наука сильно продвинулась и видоизменилась…

Мне показалось, что я снова увидел просвет в линии обороны, и живо рванул туда в надежде найти слабое место и как-нибудь разговорить неприступного доктора:

– Насколько я понял, вы тоже принимали в этом участие?

– По мере сил, по мере сил… ― пробормотал Ядов, но научная добросовестность потребовала уточнить: ― И в достаточно специфической области.

– В какой? ― тут же уцепился я.

– Не уверен, что это будет вам интересно, ― пожевал доктор губами, но все-таки не удержался, ответил: ― Я занимаюсь ролевыми играми.

Думаю, этим он хотел и ограничиться. Но выражение моего лица и собственные профессорские привычки не позволили ему оставить слушателя в состоянии туповатого непонимания. Вздохнув, он нехотя продолжил, но отрывисто, почти тезисно, как бы давая понять, что не намерен читать профану пространные лекции:

– Это, если хотите, театр. Пьеса на заданную тему. Не просто словесный разбор ситуации, а проигрывание ее. Вернее, разыгрывание. С поиском иных поворотов и финалов. Цель ― во-первых, лабилизация…

э… смягчение последствий, например, имевшей место когда-то в прошлом, часто в детском возрасте, психической травмы. А во-вторых, необходимая сублимация… Вы знаете, что такое сублимация?

– Пока нет, ― признался я.

– В очень общем виде сублимация ― это переключение. Такой защитный механизм психики, который перенаправляет аффективные влечения в более, скажем так, приемлемое русло. Классический пример: у вас садистские наклонности ― займитесь хирургией. А если вернуться к нашей теме, то речь идет о переориентации больного либидо, то есть извращенного сексуального влечения, на более безобидную цель, благодаря чему и будет снято внутреннее напряжение.

– Ага, ― сообразил я. ― Надо подсунуть насильнику резиновую куклу из секс-шопа.

– Довольно вульгарный подход, ― неодобрительно пожевал губами доктор. ― Хотя и такой метод имеет место, особенно при попытках самолечения. Мы скорее говорим о переключении на социально приемлемые цели, например творчество. Творческий подход к роли позволяет заново, причем изнутри, пережить давние травмирующие события, в идеале ― добиться катарсиса. Про катарсис вы тоже не слышали?

Я отрицательно помотал головой.

– Греческое слово. Имеет массу толкований, но ближе всего к нашей теме ― очищение через переживание чужой трагедии или драмы, обычно в театре. Только у наших пациентов драмы ― свои собственные.

– Все ясно, ― кивнул я с видом понятливого ученика, сам в то же время прикидывая, как бы это половчее и без лишнего скрежета перевести стрелки на нужные мне рельсы, не попав при этом снова под паровоз. ― Значит, чтобы стать психом, надо иметь либо проблемы в детстве, либо родственников в анамнезе. ― И тут же ловко, как мне самому хотелось верить, ввернул свое: ― Мы ведь, собственно, про это вчера с вами и толковали, помните? У Шаховых-Навруцких во всех поколениях то суицид, то садомазохизм, то нимфомания. А вчера вот и до галлюцинаций докатились…

Но Ядов категорически отказался заглатывать блесну. Проговорил, снова недовольно насупившись:

– Я уже вам сказал и повторяю еще раз: ничье здоровье я с посторонними обсуждать не намерен.

Сам себе я не казался таким уж посторонним в этой истории. Мое собственное здоровье, причем не только физическое, тоже понесло в недавнее время определенный урон. Но предполагал, что мои доводы не обязательно покажутся психиатру убедительными. И все же решился на последний, фланговый удар.

– Ну, что ж поделаешь, понимаю: профессиональная тайна и все такое… Но о Нинель-то говорить можно? Она мертва. И там по всем признакам либо убийство, либо доведение до самоубийства. Как ни крути, без ее психологического портрета следствие не обойдется…

Ядов ухмыльнулся. То есть нет, конечно. Это была не ухмылка ― это был оскал, нехорошо искрививший ему губы. Но профессор после короткой борьбы совладал с ними, заставив вновь артикулировать вежливые и обкатанные, как речная галька, слова:

– Помнится, в нашу прошлую встречу вы уже использовали этот аргумент ― насчет компетентных органов. Тогда я даже попался, позволил себе пооткровенничать. Но ничего хорошего из этого не вышло: чувство меры вам неведомо. Поэтому давайте договоримся: следствие так следствие, ему и карты в руки. А мы с вами, милейший, никаких разговоров об этой семье больше не ведем.

Короче, меня опять выставляли вон.

А учитывая непростой анамнез наших взаимоотношений, не стоило надеяться, что Ядов будет в дальнейшем при каждой встрече кидаться мне в объятия. Я терял, безвозвратно терял всякий контакт с важным свидетелем, и только отчаянием можно объяснить еще одну безнадежную попытку хоть как-то завладеть его вниманием.

– Как скажете, Виктор Петрович, ― понурился я покорно ― надеюсь, не слишком переигрывая. Но старый хрыч все равно был настороже и смотрел на меня с откровенным недоверием. ― Тем более Люсик…

э… Людмила Игоревна уже сама не так… э… не так настаивает на расследовании… Но у меня будет к вам просьба ― на этот раз действительно только как к специалисту. Вы разрешите мне вам позвонить?

– Как специалист я всегда к вашим услугам, ― сухо согласился он, поднимаясь.

Делать нечего ― я тоже встал и поплелся к выходу.

И тут Ядов все-таки не выдержал. Лифт уже подошел на площадку, когда он, стоя на пороге квартиры, наконец промямлил:

– Насчет Нинель… Вам известны какие-нибудь подробности?

Подавив в себе первое непроизвольное желание отправить его за подробностями к обожаемому им следствию, я взял себя в руки и чуть только не пропел:

– О, масса подробностей! Разве я не говорил вам, что она упала с балкона м о е й квартиры?

Шагнул в кабину и, прежде чем двери с резиновым всхлипом окончательно отрезали меня от профессора, успел не без удовольствия сообщить:

– Я тоже как специалист всегда к вашим услугам.

Надо меня понять: дело было к ночи, а это маленькое моральное удовлетворение было едва ли не самым крупным за весь прошедший день.