Текст книги "Великий Сталин"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Но полностью этот пункт выглядел так:

«…3. Утвержденные цифры являются ориентировочными. Однако наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД не имеют права самостоятельно их превышать. Какие бы то ни было самостоятельные увеличения цифр не допускаются (выделения везде мои. – С.К.).

В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утверждённых цифр, наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД обязаны представлять мне соответствующие мотивированные ходатайства.

Уменьшение цифр , а равно и перевод лиц, намеченных к репрессированию по первой категории – во вторую категорию, и, наоборот – разрешается ».

Надо ли отдельно комментировать суть трюка, предпринятого хрущёвцами с текстом приказа № 00447?

Но и это ведь ещё не всё!

Во-первых, в число репрессируемых входили откровенные бандиты! Например, в Калининской области из примерно 4 тысяч расстрелянных в итоге по I категории их доля составила более 10 процентов. И даже нынешние тверские «демократические» историки об их «внесудебной» участи не жалеют.

Во-вторых, в приказе 00447 суммарный «расстрельный» лимит по регионам СССР (он составился, к слову, из учётных данных , представленных местными органами НКВД) был определён в 72,7 тысячи человек. Репрессировать по II категории предполагалось 193 тысячи человек.

В современных же источниках – со ссылкой на Поспелова – Хрущёва – фигурирует цифра 681 692 (353 074 + 328 618) только расстрелянных за два года.

Где правда?

В постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 июля 1931 года начало чекистской операции по репрессированию было отнесено на 5 августа по всем областям Союза при крайнем сроке по ряду регионов 15 августа. Всю операцию предписывалось закончить в 4-месячный срок, то есть ко времени первых выборов по новой Конституции СССР в Верховный Совет.

Реально же операция продолжалась примерно до весны, а кое-где даже до ноября 1938 года, и тому были свои объективные причины. Репрессии проводились не огульно и не просто так – велось следствие, оно давало новые имена, связи и т. д., и сроки приходилось удлинять. В итоге общее число репрессированных серьёзно превысило первоначальные лимиты.

Но насколько?

Думаю, не случайно итоговые цифры по регионам и областям нельзя узнать и сегодня. Но кое-что узнать можно.

Так, 8 сентября 1937 года Ежов в спецсообщении № 59750 докладывал Сталину:

«Всего на 1 сентября сего года было арестовано 146 225 человек. Из них 69 172 бывших кулака, 41 603 уголовника и 35 454 человека – контрреволюционных элементов.

Из этого количества арестованных осуждено «тройками» – к расстрелу 31 530 и к заключению в лагеря и тюрьмы 13 669 человек».

Сразу обращаю внимание читателя на высокий процент уголовников – 28 процентов от всех арестованных. Причём можно не сомневаться – это были действительно уголовники. Ежову не к чему было записывать в их число кулаков или бывших «беляков» – таких и без этого набиралось более чем много.

Далее… Простая арифметика показывает, что из числа арестованных в 146 225 человек было репрессировано всего 45 199 человек. То есть 101 026 человек репрессированы через месяц после ареста не были. Не думаю, что всех их просто отпустили, однако явно немалое их число отделалось всё же скорее всего стрессом.

Относительно дальнейшего надо сказать, что по некоторым регионам увеличение лимитов – по запросам с мест – было впоследствии очень значительным, особенно по I категории. По Красноярскому краю, например, с первоначальных 750 человек – до 7350 человек, по Омской области – с одной до восьми тысяч человек, по Оренбургской – с 1500 до 3500…

По Ленинградской области первоначальный «расстрельный» лимит в 4000 человек был увеличен до 5500 человек.

При всём при этом к 1 сентября 1937 года в СССР было арестовано в ходе чекистской операции 146 тысяч 225 человек, а расстреляно 31 530 человек. Это цифры точные – их приводит в 2003 году без комментариев Международный фонд «Демократия»!

А по данным Поспелова – Хрущёва в 1937 году было якобы арестовано 918 671 человек, из которых расстреляно 353 074 человек.

Конечно, 1 сентября – не 31 декабря. Но если за первый месяц репрессий было расстреляно тридцать тысяч человек – и это по всему Союзу, по 64 местным наркоматам и управлениям НКВД, – то за оставшиеся до конца года четыре месяца расстрелять в десять раз больше было, простите, нереально. Да и лимиты, даже увеличенные, и близко не дают цифры в триста пятьдесят тысяч расстрелянных за один только 1937 год.

Думаю, итоговое число репрессированных по I категории, то есть приговорённых к расстрелу (что не всегда означало реальный расстрел) превысило начальный лимит приказа № 00447 примерно втрое и не более чем вчетверо и составило за два года до двухсот пятидесяти – трёхсот тысяч человек.

Немало… Хотя до пятидесяти тысяч из них были, напоминаю, просто опасными бандитами, которых ликвидировали, используя внесудебные методы. Практика, в принципе, не такая уж и предосудительная.

Вышеприведённые подсчёты, конечно, очень приблизительны, но, как говорят учёные, порядок явления они выявляют и показывают: почти миллион расстрелянных жертв «Большого террора» объективными данными не подтверждается!

Впрочем, что до этого «демократам»! И в выпущенном в свет в 2003 году научным (!) издательством «Большая Российская энциклопедия» карманном энциклопедическом словаре «История Отечества» нас уверяют, что в 1937–1938 годах в СССР было арестовано семь миллионов человек, а три миллиона умерли или были расстреляны.

Что ж, кто больше?

Ведь даже хрущёвцы запустили в оборот хотя и злостно завышенные, но не настолько уж беспардонно лживые цифры.

Впрочем, абсолютный рекорд лжи поставили, пожалуй, не «историки». Его, похоже, поставил физик академик Сахаров. В своих «Воспоминаниях» он написал:

«Для расследования чрезвычайного происшествия (в 1951 году бесследно «пропал» лист, содержащий всю геометрию и все данные первой водородной бомбы!!! – С.К.) из министерства (Министерство среднего машиностроения было образовано 26 июня 1953 года, а до этого существовало ПГУ при СМ СССР. – С.К.) приехал начальник секретного отдела – человек, вызывавший у меня физический ужас уже своей внешностью, остановившимся взглядом из-под нависших век; он был начальником Ленинградского управления ГБ во время так называемого «ленинградского дела», когда в городе было расстреляно около 700 высших руководителей…»

Для представителя точных наук Андрей Дмитриевич допустил, во-первых, непростительную стилевую неряшливость – число высших руководителей, да ещё в одном городе, в любом случае исчисляется не сотнями, а единицами. Но главное в том, что по «ленинградскому делу» – вполне, к слову, обоснованному – к высшей мере наказания было приговорено 23 (двадцать три) человека. Это – абсолютно точная цифра, взятая из справки министра внутренних дел Сергея Круглова и его заместителя Ивана Серова от 10 декабря 1953 года, представленной ими Хрущёву в рамках подготовки реабилитации «ленинградцев» (всего их было осуждено 214 человек, при этом к различным срокам заключения – 85 человек, один – к принудительному лечению в психиатрической лечебнице, остальные – к высылке).

Итак, если стандартный «коэффициент лжи» демократов равен примерно 10, то «коэффициент лжи» Сахарова составил 700: 23 = 30,43 раза!

Соответственно, и «десятки миллионов» «узников ГУЛАГа» имели и имеют место лишь в злобных фантазиях клеветников на Сталина. Между прочим, самый известный из этих «узников» – Солженицын (надо же, как Бог и народ точно наградили фамилией его предков и его самого!), пройдя «все ужасы ГУЛАГа», без проблем дожил до 90 (девяноста!) лет… И не он один!

Во втором, дополненном, издании своей книги «Берия: лучший менеджер ХХ века» я рассмотрел тему репрессий – особенно в «низах» более подробно, а здесь просто сообщу, что политической реальностью второй половины 30-х годов в СССР было наличие внутри страны не только «верхушечной», но и «низовой» «пятой колонны», и репрессии 1937–1938 годов её сильно ослабили, хотя и не уничтожили до конца.

Эти «низовые» репрессии тоже зацепили часть невинных – что признавал впоследствии и Сталин. Но вина в том была не Сталина, да и зачастую не самих чекистов, в массе своей честно исполнявших свой долг. Основные издержки «низовых» репрессий объяснялись деятельностью сохранившихся и не разоблачённых троцкистов, антисоветчиков, объяснялись бытовыми наветами и прочим подобным, включая пакости пакостников из числа Ванек и Манек.

Что же до основного контингента репрессированных, то напомню, что во время войны на стороне Германии воевало или служило примерно 800 тысяч советских граждан (это – без «власовцев»). Если бы не репрессии 1937–1938 годов, их число составило бы, скорее всего, полтора-два миллиона. И победа России досталась бы тогда ещё более кровавой ценой, потому что надо было бы сломать более мощное сопротивление рейха и его прихвостней.

То есть репрессии 1937–1938 годов имели в немалой мере характер превентивной войны России против своих потенциальных предателей. А ведь даже нынешние «демократы» не осуждают послевоенные казни нацистских пособников из числа советских граждан.

Но, впрочем, не репрессиями же была отмечена эпоха Сталина в первую очередь! В первую очередь это была эпоха всестороннего развития России, эпоха её растущих мощи и величия.

Глава восемнадцатая
Лучший друг трудового народа

В 1913 году, от которого давно «пляшет» вся статистика и который считается пиком достижений царской России, её жилой фонд составлял 180 миллионов квадратных метров. Реальной жилищной нормой в городах для рабочего люда была при этом норма карцера – полторы квадратные сажени или две кубические. Квартиру в Питере имело 28 процентов рабочих семей, комнату – 17 процентов, полкомнаты – 46. Ещё пять процентов «имели» « углы».

Итак, у почти половины рабочих семей в российской столице было по полкомнаты на всё про всё… Целуй, рожай, гуляй и помирай – всё в условиях «широчайшей гласности»…

Учись?

Э-э-э, вот этого – фи́га!

Пришёл Октябрь, прошла гражданская война. Наступило время «Жилищного передела» – квартирной реформы 1918–1922 годов. Шестьдесят четыре процента семей въехали в квартиры, сорок шесть – в комнаты. Но жилищный передел – это ещё не жилищное строительство. Оно было впереди.

Вначале – не ахти какое. За одиннадцать лет до первой пятилетки Россия «нэповская» построила 43 миллиона квадратных метров жилья. Россия же социалистическая за двенадцать лет после первой пятилетки построила втрое больше: 123 миллиона.

На карте новой России появилось 523 новых города и 495 новых городских посёлков.

И это были не просто новые населённые пункты. Каждый город и посёлок – это новый завод или фабрика, рудник или шахта.

А перед их постройкой надо было провести изыскания, сделать проекты, подготовить кадры. Свои кадры, потому что зависеть от иностранных специалистов уважающая себя страна не может.

Правда, не все иностранцы приезжали в СССР в то время только за высоким заработком. Приезжали и за новыми идеями, или – ссобственными новыми идеями. Так, выдающийся архитектор XX века французский конструктивист Ле Корбюзье именно в Москве в 1934 году реализовал свой первый крупный и блестящий строительно-архитектурный замысел, поставив у станции метро «Кировская» здание Центросоюза (ныне – здание Центрального статистического управления).

В обиход входило новое слово «реконструкция»…

Архимеду нужна была одна точка опоры, чтобы перевернуть мир. Реконструкция, то есть индустриализация, коллективизация и культурная революция, стала той точкой опоры, которая позволила Сталину и народу России в срок одной, по сути, пятилетки перевернуть Россию.

Причём перевернуть с ленивой головы на работящие ноги, после чего и голове лениться уже не пришлось!

Но могло ли здесь быть всё гладко?

Что ж, на этот вопрос ответил сам Сталин на кремлёвском приёме в честь металлургов 26 декабря 1934 года:

«У нас было слишком мало технически грамотных людей. Перед нами стояла дилемма: либо начать с обучения людей в школах технической грамотности и отложить на десять лет производство и массовую эксплуатацию машин, пока в школах не выработаются технически грамотные кадры, либо приступить немедленно к созданию машин и развить массовую их эксплуатацию в народном хозяйстве, чтобы в самом процессе производства и эксплуатации машин обучать людей технике, выработать кадры. Мы избрали второй путь. Мы пошли открыто и сознательно на неизбежные при этом издержки и перерасходы, связанные с недостатком технически подготовленных людей, умеющих обращаться с машинами. Правда, у нас наломали за это время немало машин. Но зато мы выиграли самое дорогое – время и создали самое ценное в хозяйстве – кадры. За три-четыре года мы создали кадры технически грамотных людей как в области производства машин всякого рода (тракторы, автомобили, танки, самолёты и т. д.), так и в области их массовой эксплуатации. То, что было проделано в Европе в течение десятков лет, мы сумели проделать вчерне и в основном в течение трёх-четырёх лет. Издержки и перерасходы, поломка машин и другие убытки окупились с лихвой».

А 4 мая 1935 года в речи в Кремлёвском дворце на приёме в честь выпускников академий РККА (6 мая речь опубликовала «Правда») Сталин говорил:

«Мы получили в наследство от старого времени отсталую технически и полунищую, разоренную страну… Разорённая четырьмя годами империалистической войны, повторно разорённая тремя годами гражданской войны, страна с полуграмотным населением, с низкой техникой, с отдельными оазисами промышленности, тонувшими среди моря мельчайших крестьянских хозяйств, – вот какую страну получили мы в наследство от прошлого…»

В подобной оценке не было ведь ни малейшего преувеличения – Сталин ещё и не всё вспомнил. Но сказанное о прошлом лишь предваряло основное, насущное, о чём Сталин сказал так:

«Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс… темноты на рельсы современной индустрии и машинизированного сельского хозяйства… Вопрос стоял так: либо мы эту задачу разрешим в кратчайший срок… либо… наша страна… растеряет свою независимость и превратится в объект игры империалистических держав…»

Надо было создать первоклассную индустрию… А для этого надо было пойти на жертвы и навести во всем строжайшую экономию, надо было экономить на питании, и на школах, и на мануфактуре, чтобы накопить необходимые средства для создания индустрии… Понятно, что в таком большом и трудном деле… успехи могут обозначиться лишь спустя несколько лет. Необходимо было поэтому вооружиться крепкими нервами, большевистской выдержкой и упорным терпением, чтобы преодолеть первые неудачи и неуклонно идти вперёд…»

С точки зрения русской грамматики Сталин говорил в прошедшем времени. Однако время, о котором он говорил, и с исторической точки зрения уже ушло в прошлое.

Что же до места, где Сталин говорил это, то сами приёмы в Кремле были тоже деталью нового. Раньше высшая власть, то есть царь, устраивала приёмы дипломатов, знати, ну – выпускников Академии Генерального штаба.

А теперь в кремлёвских залах приветствовали Труд. И можно было без преувеличения сказать, что это был Свободный Труд. Если, конечно, понимать под свободой не возможность делать что тебе вздумается, а осознанную необходимость честного участия в созидательной жизни общества.

Ведь подлинная свобода возможна лишь там, где человек лишён прикрытого «законом» права причинять вред другим и обворовывать их, решая за счёт этого свои личные проблемы.

Такая свобода – свобода от жлобоввсех сортов – и начинала формироваться в СССР. Зарубежный троцкист Исаак Дойчер рассуждал о «принудительности» труда в Советской России, однако на самом деле перед страной стояла другая проблема – научиться работать.

Просто работать, изо дня в день.

Увы, далеко не все в рабоче-крестьянском государстве были к этому готовы. И как раз в годы первой пятилетки – то есть тогда, когда работа начиналась «всерьёз и надолго», появилось понятие «летун». Нехорошее понятие, но уже одно оно опровергало болтовню о «советском рабстве». Возникло в то же время и другое понятие в противовес первому – «самозакрепление».

В 1930 году крупная промышленность потеряла из-за прогулов 16 (шестнадцать) миллионов человеко-дней, в 1931 году – 25 (двадцать пять) миллионов. Обломовы из русской жизни так просто не исчезали.

Более того! Возник новый их тип – деятельный. Ильфо-петровский инженер Талмудовский в поисках лучшего «оклада жалования» забирался даже на строительство Туркестано-Сибирской магистрали и, отхватив очередные «подъёмные», тут же исчезал.

Менее известны его сельские «коллеги», описанные прекрасным советским литератором Валентином Овечкиным в очерке «Без роду, без племени». В конце тридцатых Овечкин писал:

«Непоседливых искателей богатого трудодня называют в станицах «колхозники до первого градобоя». Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств…»

Да, тут и впрямь было бы нелишним подумать о принуждении к труду. Вот география «путешествий» только одного, описанного Овечкиным, «талмудовского от сохи»: Забайкалье, Сибирь, Кубань, Башкирия, Казахстан, Дон…

Одновременно возникало, впрочем, и массовое новое отношение к труду и к своей стране. Уже осенью 1930 года только в Ленинграде двести тысяч инженеров, техников и квалифицированных рабочих обязались…

Читатель, я обращаю твое особое внимание на то, что они всего лишь обязались не покидать свои предприятия до конца первой пятилетки ! На Украине такие же обязательства по «самозакреплению» принял на себя каждый… третий металлист.

Всего лишь один из трёх.

А что остальные два?

А они предпочитали высматривать и выгадывать, куда отправиться на заработки: то ли в Днепропетровск, то ли в Днепродзержинск, то ли в Запорожье, то ли в Мариуполь… Опытных-то старых металлистов в первые годы индустриализации было не намного больше, чем новых заводов!

Искать «где лучше» человеку, хотя и не всякому, свойственно. Однако прошлая жизнь с её крепостным правом давала русским людям не очень-то много таких возможностей.

И не только русским. Нужда гнала за океан иммигрантов из Ирландии, из Италии, из австро-венгерской части Украины…

Тысячелетиями основными стимулами к труду для труженика были плеть, голод, та же нужда… Реже – жажда наживы, которую утолял один из сотни.

Теперь, впервые за всю историю человека, целая огромная страна, растянувшаяся на шестую часть мира, должна была найти новые регуляторы трудовых отношений взамен старых. В том числе – и совесть.

И раньше кадровый рабочий имел рабочую совесть, профессиональную гордость. Но польза от этого была не ему, а его хозяину. Теперь же надо было использовать эту совесть как чуть ли не плановый элемент экономики, улучшающий жизнь миллионов тем больше, чем более «совестливо», сознательно они работали.

В начале тридцатых годов весь Советский Союз исколесил английский промышленник Гартель. Вот его слова:

«Энтузиазм никогда не рождался из рабства. Если бы Советская Россия при осуществлении пятилетки зависела от принудительного труда, она распалась бы на следующий же день».

Прекрасно сказано! И – точно!

Не так ли?

Будущий премьер независимой Индии Джавахарлал Неру проехать по СССР тогда не мог. Он «путешествовал» тогда из одной индийской тюрьмы в другую. Но, сам отдавший себя делу народа, он и так хорошо понимал наши трудности и наши устремления.

9 июля 1933 года он писал дочери из очередной тюрьмы:

«В Советском Союзе действует принцип: «Кто не работает, тот не ест!». Но вдобавок к этому мотиву большевики привели в движение новый стимул к труду: работать ради общественного благосостояния. В прошлом этот стимул лежал в основе деятельности идеалистов и редких личностей, но общества в целом, усвоившего и реагировавшего на такое побуждение к деятельности, раньше не было.

Подлинной основой капитализма является конкуренция и личная выгода, получаемая всегда за счет других. В Советском Союзе этот мотив личной выгоды уступил место социальному стимулу: рабочие в России, как сказал один американский писатель, учатся тому, что «от признания взаимной зависимости рождается независимость от нужды и страха»…»

Между прочим, Неру сумел увидеть на расстоянии и такую важную примету новой жизни в России:

«Избавление от ужасного страха перед нищетой и небезопасностью, повсюду довлеющего над массами, является великим достоянием. Говорят, что ликвидация этой угрозы почти полностью положила конец психическим заболеваниям в Советском Союзе».

Последнее было лишь желаемым, а не действительным, однако наличие такихслухов об СССР тридцатых годов, доходивших даже до Индии, говорит само за себя!

Честно посмотреть на новую Россию могли не только умный английский капиталист Гартель или борец против владычества Англии в Индии Неру, но и французский художник Альбер Маркё, один из выдающихся художников ХХ века.

Его городские и морские пейзажи редко и мало населены людьми, но почти на каждом из них есть не праздный наблюдатель, а труженик и его работа. Для Маркё труд – это необходимая часть природы, населённой человеком. Пожалуй, только один его младший современник – Георгий Нисский из Советской России – в полной мере обладал таким же умением наполнить пейзаж ощущением человеческого созидания даже без присутствия человека на полотне.

Маркё объездил всю Европу, а в 1934 году приехал в СССР: Ленинград, Москва, Харьков, Тбилиси, Батуми… 23 августа 1934 года газета «Советское искусство» поместила его статью с показательным названием: «Обновлённая жизнь. Впечатления художника». Маркё разбирался в политике настолько же слабо, насколько хорошо разбирался в живописи. Но жизнь он видеть умел и поэтому выделил главное в увиденной жизни чужой страны – обновление !

Потом он открыто восхищался удивительной страной, где деньги не играют никакой роли, поражаясь бескорыстию молодёжи этой страны. И Маркё был прав! В том самом 1934 году, когда он ездил по СССР, советскому художнику Георгию Нисскому исполнилось тридцать лет. Сын фельдшера с белорусской узловой станции Новобелица, в восемнадцать он был командирован в Москву на учебу во Вхутемас – Всероссийские художественно-театральные мастерские.

В старой России было два основных типа художника: 1) признанный состоятельный и 2) талантливый, признаваемый, однако – неимущий.

Нередки были, впрочем, и талантливые, неимущие и непризнанные.

Но разве мог любой русский художник в старое время представить себе свою жизнь такой, как описывал её Нисский: «Мастерство волейбола постиг глубже, быстрее и совершеннее, чем мастерство живописи, и, признаюсь, что часто писал урывками между состязаниями и матчами. Сетка и летящий мяч увлекали меня больше».

В спортивном зале, а не в мастерской Нисский познакомился с Александром Дейнекой, который был на четыре года старше. Нисский писал: «Встретил и полюбил Дейнеку. Понятно почему. У меня были здоровые, быстрые ноги, крепкие бицепсы. Я был здоров и молод, во мне рос новый человек. А на его рисунках и полотнах я впервые увидел новую жизнь, обстановку и тех людей, с которыми я встречался на улице, в цехах, на спортивном поле»…

Да, в новой России даже большой художественный талант иногда уступал спортивному азарту, а в старой России ни таланта, ни азарта не хватало даже «чистым» спортсменам. На Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 году футбольная сборная России проиграла сборной Германии со счётом « 0:16( ноль-шестнадцать )»! В России это тогда расценивали как «спортивную Цусиму».

Так ведь и вся тогдашняя олимпийская сборная России заняла 15-е место из 18!

К слову, «россиянская» олимпийская сборная всё более движется, похоже, к чему-то подобному. Да оно и неудивительно – ведь ельциноидная «Россияния» находится в ближайшем «духовном» родстве со старой «Расеей».

Что же до России Сталина, то в 1932 году – всего через два десятка лет после царской «спортивной Цусимы» – в спортивных клубах СССР занималось в двадцать раз больше спортсменов, чем их было в Российской империи в год футбольной «Цусимы». От пятидесятитысячной «белой» публики – к миллиону молодых рабочих парней и девчат – вот путь, пройденный Россией Сталина к 15-летию Октября! А ведь это – не считая новых, привычных к солнцу и воде миллионов мальчишек и девчонок!

Нисский в 1932 году, после двухлетней службы в Красной Армии на Дальнем Востоке, написал пейзаж «Осень. Семафоры»…

Низкий горизонт, рыжая полоска земли с железнодорожными путями, стальные нити проводов с ласточками на них, чистое, просторное серое небо с лёгкими клочками белых облаков… Туда же, ввысь, рвутся клубы белого дыма паровоза, проносящегося под входными семафорами, на одном из которых красное, взлетевшее вверх «крыло» показывает: «Путь открыт».

Через год появилась картина «На путях», где фигурка девушки в белом платье с книгой в руке не теряется на фоне станционного путевого раздолья, а становится приметой жизни, возможной лишь теперь, здесь, в этой стране.

Нисский признавался: «У меня с семафором больше интимности, чем с берёзкой. Паровоз выразительнее и современнее, чем левитановская копна, около него наше сегодняшнее настроение».

Но это сегодняшнееу Нисского не давило природу, а вписывалось в неё.

Чуть позже, в 1937 году, в том самом году, когда московские троцкисты сидели на скамьях «московских процессов», а сам Троцкий публиковал в Лондоне и Нью-Йорке статьи о «мрачной сталинской тирании», друг Нисского Дейнека напишет свое лучшее, быть может, полотно – «Севастополь. Будущие лётчики»… То время дало много картин, точно выражающих время, но вряд ли можно найти другую, так принадлежащую и настоящему новой страны и её будущему.

Простор моря и неба… Гидросамолёты… Солнце… И три сидящие фигуры – взрослого и двух мальчишек, смотрящих на воды летней бухты и, одновременно, в своё солнечное завтра.

Рабочий Порфирий Полосухин до службы на флоте работал в Свердловске. За шесть лет до того, как дейнековские будущие лётчики уселись на севастопольской набережной понаблюдать за полётами, краснофлотец Полосухин следил вместе с товарищами с палубы крейсера, как над той же бухтой от набравшего высоту гидроплана отделяется чёрная точка. Знаменитый парашютист Леонид Минов впервые в истории прыгнул над Чёрным морем.

Пройдёт немного времени, и русский рабочий парень с Урала сам станет известным пилотом воздушных шаров и парашютистом-испытателем. В СССР Сталина для этого не требовались титулы или деньги. Достаточно было способностей и желания. Девизом жизни становилось: «Кто весел, тот смеётся, кто хочет, тот добьётся»…

В августе 35-го года на Всесоюзном парашютном слёте Полосухин познакомился с изобретателем ранцевого парашюта Глебом Евгеньевичем Котельниковым. До революции проект Котельникова рассматривала Комиссия военно-технического управления генерала Кованько. Генерал иронически улыбался:

– Всё это прекрасно. Но, собственно, кого вы собираетесь спасать?

– То есть как? – не понял изобретатель.

– Если ваш спасающийся выпрыгнет из самолёта, то ему уже незачем будет спасаться!

– Почему?

– Потому, что у него от толчка оторвутся ноги.

– ??!!

– Да-с, ноги…

А ведь Кованько был ещё не худшим. Он сам поднимался в воздух на привязных шарах, в 1909 году совершил свободный полет на аэростате, в авиации служил его сын.

Белоэмигранты в Париже издевались над «невежественными московскими комиссарами», взявшимися управлять Россией, но вот документально зафиксированное мнение «просвещённого» царского шефа Российских воздушных сил великого князя Александра Михайловича: «Парашют в авиации – вещь вообще вредная, так как лётчики при малейшей опасности, грозящей со стороны неприятеля, будут спасаться на парашютах, представляя самолёты гибели».

Вот как «верил» в боевые качества даже лучших русских офицеров один из высших официальных деятелей царской России и ближайший родственник нынешнего «демократического» кандидата на первое место в истории России.

В Советской России по поводу такого мнения даже не посмеялись бы, даже не пожали бы плечами…

12 июля 1935 года над Тушинским аэродромом накрапывал дождь. Однако настроения спортсменов Центрального аэроклуба он не охлаждал. Приехали Сталин и Ворошилов. Начался авиационный показ.

Взлетали планеры и самолёты. Инструкторы Полосухин и Щукин с московским рабочим Коскиным прыгали затяжными прыжками с трёх «У-2», а с двух тяжёлых «ТБ» прыгнули пятьдесят парашютистов.

Лётчик-ас Алексеев веселил публику номером «Первый самостоятельный вылет пилота-ученика». Самолёт в воздухе дёргался, заваливался, на посадке давал сильного «козла» – нелепо прыгал…

Все весело смеялись, а Алексеев уже набирал высоту для демонстрации мастерской посадки с последнего витка многовиткового штопора.

Виток, второй… пятый… И, не выходя из шестого, машина врезается в Москву-реку. Фонтан брызг, и полное молчание зрителей.

Со старта срывается санитарная машина, через пару минут возвращается к группе во главе со Сталиным. И из неё вылезает… мокрый, с забинтованной головой, сконфуженный Алексеев:

– Товарищ народный комиссар обороны, лётчик Алексеев потерпел аварию.

– Причина?

– Дождь, мокро, в последний момент сапог соскользнул с педали.

Может, конечно, Алексеев и просто ошибся в увлечении, да как тут ругать его? Ворошилов, однако, деланно хмурится, но тут к неудачнику широко шагает Сталин и пожимает ему руку. Потом молча обнимает.

И снова самолёты уходят в воздух…

Пустяк? Нет – стиль Сталина. Невольную ошибку, особенно своему , простить можно. Халатность, даже своему, – нельзя.

И уж тем более нельзя простить вредительство и саботаж чужим .

А вот ещё такая деталь…

Американский профессор Лорен Грэхэм в 80-х годах ХХ века возмущался тем, что когда в конце 20-х годов Сталин начал проводить политику ускоренной индустриализации, он якобы «совершенно игнорировал» при этом вопросы здравоохранения и «счёл специалистов по общественной гигиене опасными оппонентами».

Надо полагать, что лишь по недосмотру Сталин не счёл здесь опасным оппонентом также Корнея Чуковского с его «Мойдодыром», а заодно – и Владимира Маяковского. Ведь в своём «Рассказе о людях Кузнецкстроя» Маяковский прямо писал: «Под старою телегою рабочие лежат./Сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут./Свела промозглость корчею – неважный мокр уют,/сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют».

Какая уж тут гигиена – сплошная антисанитария…