Текст книги "Кривая империя. Книга 3"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Мы-то с вами понимаем, что это анекдот, что нельзя козла научить печатать на машинке – пальцы у него не той системы. Но в качестве повода сгодится и анекдот. А причину давайте искать глубже, внутри беспокойной человеческой натуры – в желудке, чуть ниже желудка, чуть выше колена.

Пригласили как-то гетмана в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Крестили, ели, пили. И обнаружилась рядом с Иваном Степанычем молоденькая такая кума, бабушка крестницы, старая княгиня Вишневецкая-Дольская. Произошли «дневные и ночные конференции»...

Ну, Историк! Значит, если тебя тянут на перины, так это —«конференция»! Но дальше, действительно, действовали по-научному. Мазепа отправил пани Дольской «цифирный ключ», и влюбленные стали обмениваться шифровками, в которых среди интимных «пупсиков» и «котиков» зашипела змея государственной измены. Подколодная пани Дольская стала склонять Ивана к союзу с новым королем Лещинским, пыталась через Ивана влиять на Петра, обещала шведскую помощь, если Иван восстанет открыто. «Проклятая баба обезумела! – завопил казак, – хочет меня, искусную, ношеную птицу обмануть».

Долго не было шифровок, но потом «ношеная птица» попалась в обычную сеть. Пани написала, что была она на других крестинах, и сидела за столом между фельдмаршалом Шереметевым и генералом Ренне, и хвалила она Ивана зажавшим ее генералам, и они его хвалили. И нашептали ей генералы среди других всяких слов тайное сообщение, будто Сашка Меншиков «роет под Ивана», хочет быть на Украине гетманом.

Кровь ударила Мазепе в птичью голову. Он вспомнил все обиды от Меншикова, все мнимые имперские расклады об уничтожении казачества, выселении украинцев за Волгу, заселении Украины москалями, увольнении всей нынешней старшины без выходного пособия.

В принципе, пьяные схемы Меншикова удачно укладываются в Имперскую Теорию. Так что мы можем и оставить Ивана Мазепу в патриотах.

Всё, незалэжны панове, включайте звук.

16 сентября 1707 года Иван Мазепа получил два ласковых письма, одно от милки, другое от вражеского короля Станислава Лещинского. Стал Иван молиться у креста «с животворящим древом»: «Перед всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа молороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божьей чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли». Какие прекрасные слова! Вот только сказаны они были не богу, а сбежавшемуся секретариату, полковникам, старшине.

Королю Станиславу, тем не менее, ответили уклончиво, а от Москвы тайную измену продолжали скрывать. Тайна стала явью опять из-за женских обстоятельств.

Оперу «Мазепа» мы с вами уже помним плохо. Если у вас будет случай, сходите, послушайте, там все эти страсти пропеты. Правда, нечеловеческими голосами. Поэтому я изложу вам смысл событий по-своему.

Итак, разогретый и просвещенный «конференциями» пани Дольской Иван Степаныч Мазепа решил жениться. Но не на ней, а на ком-нибудь порумяней и побелее. У войскового генерального судьи Кочубея были две дочки. Одна замужем за племянником гетмана, другая – Матрена, крестница Мазепы – пока отдыхала. Казалось, только что ты ее голую держал в руках над купелью, а вот, поди ж ты, какая выросла цаца, и опять хочется ее подержать. Старый судья Кочубей, большой законник отказал гетману в сватовстве на основании известного прецедента Святой Ольги – Константина Багрянородного. «Не может восприемник жениться на обращенной», то есть, отец – на дочери, хоть и крестной. Но Матрене сильно хотелось, и она сама прибежала к Мазепе под покровом украинской ночи. Историк колеблется между физиологической и карьерной причинами ее порыва: Мазепа был и старик, и гетман. Сняв с Матрешки первую стружку, Иван отправляет ее к папе, опасаясь церковного выговора. Возникает любовная переписка, но не шифрованная. Письма Ивана полны прекрасных лирических оборотов, они – просто находка для оперного либретто. Но старый Кочубей лирики чужд. Вспыхивает письменная перепалка Кочубея с Мазепой, разгорается смертельная вражда. Чистый Шекспир. Даже хуже, как если бы Джульетту совратил не юный Ромео, а старый дон Монтекки.

Родители держат Матрену взаперти, мать ее обижает, ограничивает в удовольствиях. Матрена жалуется возлюбленному старцу. «Сам не знаю, що з нэю гадиною чинити...», – пишет Иван о «теще», грозит скорой местью. Но Кочубей упреждает месть. Он посылает монаха к князю Ромодановскому с явной жалобой на изнасилование дочери и тайным доносом об измене гетмана государю. Этот донос попал не в ту московскую канцелярию и «потух» под сукном. Возможно, он и сейчас там лежит и найдется позже. Тогда нам будет что предъявить в Европейский суд, чтоб забрать Украину на полном законе...

Второй донос Кочубея долетел через киевского воеводу Голицина боярину Головкину. В нем сообщение об измене в пользу Лещинского и Швеции усиливалось рассказом о покушении на царя Петра. Будто бы Мазепа заподозрил, что в московской делегации под именем Александра Кикина приезжает в Батурин инкогнито сам Петр, так нужно этого Кикина пристрелить.

Этот донос дошел до царя. Но донос – документ процессуальный, бюрократический, волокитный. Началось долгое разбирательство. Сам Петр писал Мазепе, на самом ли деле ты мне изменяешь?

– Ну, что ты, государь! Мы вам такие верные, такие справные, что и дыхание перехватывает от усердия. Это Кочубей, его гадюка-жена, его писарь Искра нарочно хотят развалить государственное управление Украиной.

Кочубей спрятался у себя в Диканьке. Следственная группа в составе Головкина и Шафирова приехала в Смоленск и вызвала туда всех истцов и ответчиков. Кочубей приехал и подал жалобу о 24 пунктах. Эта жалоба сама по себе очень интересна, в ней описаны и проказы с Дольской, и тосты Мазепы против Москвы, и встречи с польскими шпионами, и организация покушения на царя, и участие в «крещении жидовки» и прочие измены и ереси. Но нет в иске эпизода с изнасилованием Матрены. Зато есть поэтическое (!) приложение в 64 строки: «Дума Гетмана Мазепы, в которой знатное против державы великого государя оказуется противление».

Дума эта приписывалась заявителями перу Мазепы, но, видно по всему, они ее сочинили сами. Никогда ранее и нигде более я не встречал доноса в стихотворной форме. Никогда и нигде, даже в странных моих снах не видел и не слышал я исполнения кляузы под бандуру.

Это пение смутило и следователей. Доносчиков стали пытать. С 5-8 батогов они запутались в показаниях и стали сознаваться в оговоре, а зря. Их выдали гетману и 14 июля 1708 года казнили под Белой Церковью. Кочубея не стало. Дело было закрыто, но Петр продолжил Мазепу подозревать.

Тут Карл поворотил не на Москву, как надеялся Мазепа, а на Украину. Царь стал требовать от гетмана военных действий. Мазепа собрал «старшину», спросил, что делать. Все закричали, что нужно переходить под знамена Карла. Царю написали отписку. Осенью армия Меншикова нигде не могла найти казачьих войск, они ушли на соединение со Шведами. Наконец Александр Данилыч убедился, что Кочубей покойный был прав, о чем и доложил государю 27 октября. Последовал высочайший манифест, в котором Мазепу называли не Иваном, а Иудой.

Мазепа убежал к шведам, а его верные люди засели в гетманской столице Батурине. Меншиков успел осадить Батурин до прихода шведской армии. Батуринцы пытались хитрить, но Меншиков тоже был «искусной птицей», он сжег Батурин и перебил всех ходячих и лежачих.

Новым гетманом выбрали полковника Скоропадского. Мазепу прокляли во всех церквях.

Весной 1709 года запорожцы начали делать вылазки из Сечи в пользу Мазепы. Русский полковник Яковлев приплыл с полками из Киева, разбил запорожцев, сжег Сечь. Теперь на обугленной сцене оставались только Петр и Карл.

В начале мая всё действие как-то сместилось к Полтаве. Город был атакован шведами, наши отбились. 7 мая на рассвете пехота Меншикова совершила «диверсию». Были захвачены 300 шведов, но потеряно 600 «диверсантов». 27 мая Петр выехал к Полтаве из Азова и 26 июня лично обозревал расстановку сил. На 27 июня была назначена баталия, но шведы опередили наших. Они бросились в атаку перед рассветом. Возникла сложная многоходовая партия, в которой обе стороны проявили тактическую виртуозность, запутались в перелесках, болотцах, степных речках, потом осмотрелись, и к 9 часам утра стало, наконец, понятно, где чьи войска. Началась «генеральная баталия».

2 часа продолжалась жестокая рубка. Петр сам лез в огонь, ему даже шляпу прострелили. Карл ходить не мог, у него нога болела, и его возили в коляске. Неожиданно, на виду у всей армии в эту командно-штабную машину попало русское ядро, Карл тряпичной куклой взлетел на воздух. Шведская армия в ужасе побежала. Уцелевший Карл велел поднять себя на перекрещенных копьях, стал кричать: «Шведы! Шведы!», в смысле – вот он я – живой!, но шведы уже драпали, куда попало. Шведские генералы сдавались пачками, у победителей сделалось головокружение от успехов. Они занялись сервировкой победного стола, пригласили за него даже пленных шведских офицеров, радостно насчитали на поле битвы 9234 неприятельских трупа (да по лесам и рекам сгинуло бог весть сколько), стали пить, гулять. Потом кто-то подсказал, что неприятеля нужно преследовать, рубить без пощады, захватывать обозы, пленных и т.п. Меншикова уже утром вытащили из-под стола в погоню. Когда он с 9000 конницы доскакал до Днепра и стал оглашать окрестности фанфарами, обнаружилось, что остатки шведско-мазепинского войска – вот они! – никак не могут переправиться на правый берег. Самого Карла перевезли прямо в карете, поставив ее на две связанные лодки, Мазепа переплыл в отдельном челне с двумя бочонками золота, а остальные шведы запросились сдаваться. Алексашка принял их в плен с сохранением жизни и личных вещей и нераспространением этой милости на казаков Мазепы.

Начались великие торжества и награждения. Меншиков стал фельдмаршалом, всех генералов повысили и завалили деревнями и крепостными, золотыми табакерками и бриллиантовыми портретами царя. В Москве все улицы уставили столами, выпивка и закуска за казенный и спонсорский счет не прекращались «несколько дней сряду».

Карл успел спрятаться у турок, Петр поехал в Киев болеть и командовать, русские армии разошлись «уничтожать дело Карла» в Польше, на Украине, в Прибалтике.

Гетман Иван Степанович Мазепа умер 22 сентября 1709 года «от старости, усталости и горя» и был похоронен в Варнице близ Бендер, не доставшись сбившейся с ног московской охранке.

Август Саксонский сразу вернулся на польский престол, заключил с Петром союзный договор, после чего царь отправился в Москву долечиваться на фоне дел гражданского устройства.

Осколки Северной войны

Полтавская «виктория» умыла немецких медальеров, но «Северная война» тянулась и тянулась. В июне 1710 года наши взяли Выборг, в сентябре – Кексгольм, вся Карелия теперь была завоевана. В июле после многомесячной осады сдалась Рига. Рижанам было оставлено европейское законодательство, сохранены привилегии и владения. Петр заранее известил жителей Пернау, что если при штурме студенты и преподаватели туземного университета не полезут на стены с кипятком, то царь милостиво сохранит сей прославленный ВУЗ со всеми его кафедрами, лабораториями и деканатами. Петр даже обещал прибавить профессоров, «экзерциций», прислать своих студентов. В общем, божился лелеять студенчество, не посылать его в колхоз, на брюкву и сакман. Понятно, что уже в августе Пернау и Аренсбург сдались под «Gaudeamus».

Эстляндия и Лифляндия покорились России, а Курляндия извернулась. Молодой герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм успел молниеносно просватать царскую племянницу Анну Иоанновну. Петр так спешил сплавить дочь ненормального брата, что освободил Курляндию от аннексий и контрибуций, отдал 200000 рублей в приданое, причем 40000 – сразу и чистым золотом, а остальные – взаимозачетами по старым долгам.

Эта свадьба навеяла на Петра мысли и о личных делах. Шестилетний роман с Анной Монс закончился в 1704 году скандалом. Во-первых, Анхен завела боковой роман с прусским посланником Кайзерлингом, и он её не аля-улю, а замуж приглашал. Во вторых, целых шесть лет пользоваться царской лаской и не попользоваться соответствующими возможностями Анна с папашей никак не могли, – немцы же! Папаша стал лоббировать при дворе разные подряды и заказы, Анна в спальне тоже успевала прокручивать сложные товарно-денежные схемы. Когда эта резвость всплыла на поверхность, пришлось посадить 30 коррупционеров не самого последнего пошиба. Чтобы сохранить такую хлебную любовь, Анна еще и привораживала Петра разными колдовскими средствами. Это было уж слишком. Ты воруй, но дрянь в стакан не сыпь!

Пришлось Анну поменять. Меншиков хотел подсунуть царю свою сестру, но рядом с ней в свите царевны Натальи Алексеевны царем была замечена лифляндская военнопленная девица Екатерина Самуиловна Скавронская. Она как-то легко умела обращаться с Петром, и в октябре 1705 года уже подписывалась в групповых письмах на фронт: «Катерина сама третья». Ещё бы не третья, когда у ног ее ползали две латышечки Аня и Лиза – обе Петровны. Катерину крестили по-нашему, отчество ей дали Алексеевна – по крестному отцу, царевичу Алексею, фамилию она приняла «мужнину» – Михайлова. Ну не Романовой же ей было называться, не венчаясь. Катерина не гнала лошадей. В переписке со своим старым другом Меншиковым она перешла с «вы, хозяин наш» на «ты, твоя милость» за 5 лет. И только 30 апреля 1711 года в письме Данилыча грянуло: «Всемилостивейшая государыня царица!».

6 марта тайный брак царя стал явным, Петр дал Екатерине слово —»пароль» – жениться, и молодые отправились в свадебное путешествие – турецкий поход.

Война с турками была объявлена еще 25 февраля 1711 года. Войска двинулись через Польшу и Украину. 9 апреля в Луцке Петра задержал сильнейший «палаксизм». Припадок бил его более суток, думали, помрет. Потом градом хлынул пот, другие разные воды схлынули, и царь обрадовался: «Учусь ходить»!

Пока Петр приходил в себя и веселил Екатерину на шляхетских балах, армия Шереметева при недостатке провианта форсировала Днестр, принудила Молдавского господаря Кантемира объявиться за русских и оказалась лицом к лицу с мощной турецкой армией, переплывшей Дунай. В русском штабе произошел военный совет, на котором здравым расчетам Шереметева было противопоставлено политическое мнение «большинства» во главе с товарищем Шереметева по зажиму пани Дольской, генералом Ренне. Большевики советовали наступать. Петр через фельдъегерей согласился с ними. Армия Петра шла вдогонку за Шереметевым и уже добралась до Ясс, где 27 июня буйно праздновали двухлетие Полтавы. 7 июля русские встретили турок, переправившихся через Прут. В спину нашим выходили татары крымского хана.

Турок было 120000, татар 70000, русских только 38246 человек. Пришлось отступать вверх по Пруту. 9 июля враги догнали наших у Нового Станелища. Началась жестокая перестрелка и наезды турецкой кавалерии. Ночью турки стали лагерем, а наши палили в ту сторону наугад. Импровизация всегда получается удачнее вымученной школы, – янычары успели потерять за ночь 7000 убитыми и не решились возобновить атаки. Начались переговоры, и был заключен мир. Русская армия как бы вернулась с того света, ибо все уже считали себя покойниками. Была радость всеобщая, только Петр грустил, – он видел себя крестоносцем, хотел изгнать турок с Балкан, дойти до Царьграда и, стоя над Босфором мечтать о завоевании Гроба Господня! Не получилось.

Прутский мир был тяжек. Пришлось сдать туркам Азов, срыть Таганрог, отдать всю правобережную Украину до Киева, дать бешеные взятки султанской родне и бюрократам.

Кое-как выпутались. В утешение царь сдержал «пароль», – 19 февраля 1712 года состоялась его свадьба с Екатериной.

Потянулись годы «мирного строительства». Петр действовал целеустремленно, энергично, дипломаты трудились успешно, торговля развивалась, создавались фабрики, осваивалась Сибирь, и новая царица во всем помогала Петру, ездила за ним повсюду. Дворяне стали охотнее учиться, убывать за границу на лечение, заводить всякие плезиры, карликов, модные вещи, посещать ассамблеи. Боролись с раскольниками и кликушами, смиряли церковь, которой вместо патриарха назначили групповой орган – Синод. Всё бурлило, а нравственность не исправлялась. Петр всего себя отдавал Империи, но сформулированной нами имперской арифметики не вытягивал. Империя его увеличивалась, каменела, но выходила какая-то неустойчивая, колючая, кривая.

Основным гражданским делом было, как и ныне, собирание денег. Их выкручивали, где только могли. Перечислю некоторые доходные источники; может быть их восстановление поможет нынешним финансовым руководителям.

Итак:

Конфисковали частные запасы соли и продавали ее по двойной цене.

Продавали лицензии на рыбную ловлю.

Конфисковали элитные, дубовые гробы и продавали потом по учетверенной цене.

Взыскивали пошлину за бороду, усы – по 60 рублей с чиновников и по 30 рублей с граждан в год. С бородатых крестьян брали 2 деньги на въезде в город.

Взымали с извозчиков 10% таксы.

Национализировали и монополизировали торговлю табаком, дегтем, мелом, рыбьим жиром, смолой. Цены на эти товары взлетели.

Собирали с постоялых дворов налог 25%.

С домашних бань – от 3 до 5 алтын в год.

Кроме денежных поборов и жесткой ценовой политики устанавливались хозработы. Людей выгоняли на устройство мостовых, заставляли убирать грязь и падаль от своих дворов, чинить заборы и деревянные тротуары.

Воры

Шло капиталистическое, буржуазное развитие государства по западным образцам, но, увы, с элементами военного коммунизма и из русского материала. Воровство пресечено не было. Даже поверхностное следствие главного мытаря Курбатова выявило страшные злоупотребления чиновников: в Ярославле украдено 40000 рублей; во Пскове – 90000 рублей водочных акцизов; от выяснения остальных цифр псковичи и ярославцы откупились взяткой в 20000. К тому же в губерниях были введены всякие местные налоги и повинности, которые шли прямиком в карман губернскому начальству. Собранные «федеральные» налоги тоже не всегда попадали в Москву, разворовывались, не отходя от кассы. Уже тогда в ход пошли сложные схемы, актуальные по сей день. Например, убогих, освобожденных от поборов, записывали в зажиточные, драли с них обычные три шкуры, забирали убогие деньги себе, а в Москву отправляли сбор, сделанный по правильной социальной разнарядке.

Был также сочинен сюжет под названием «Мертвые души». В липовую ревизскую сказку живые крепостные записывались мертвыми, значит, налогов для Питера с них не полагалось. В натуре «покойников» обирали. как и всех прочих, денежки заупокойные, естественно, оставляли себе. Так что, Павел Иванович и Николай Васильевич придумали ход намного безобидней. Куда им было до настоящих воров. Вот был бы прикол, если бы к Чичикову явились купленные им мертвые души. Причем, случиться это должно было по закону жанра – прямо в кабинете управляющего банком, где Чичиков пытался эти души заложить. И заголосили бы ожившие покойники: «Куды ж ты, батюшка, нас закладываешь?», – вот бы жулик оторопел...

Страна жила своей, привычной жизнью, и Петр не понимал, что в этой стране первично, а что – вторично. Не сумел он залатать прореху в структуре государства. Эта прореха – отсутствие опыта честной жизни, генетическое неприятие ответственности. В Европе первое ощущение новорожденного – это жжение в нежных тканях от плетей, отпущенных тридцати поколениям его предков за воровство. А наш младенец, не успев родиться, сразу начинает совершать пухленькими пальчиками забавные хватательные движения.

При такой наследственности первичным у государя должно быть не строительство корабликов и муштровка солдатиков, а строительство тюрем, судебных заведений, лагерей, спецзон для начальства. И тут же нужно было создавать тепличные условия для честных людей на всех уровнях власти. А потом прокручивать через это теплично-лагерное хозяйство все беспокойное население великой страны. И делать это много лет и поколений.

Но Петр, как почти все наши хозяева, был человек обычный, он хоть и произносил фразы стратегического звучания, но делал всё в пределах «этой жизни». Поэтому на нашей аморальной почве настоящего капитализма ему построить не удалось. Поэтому у нас до сих пор и сам капитализм считается аморальным.

Вместо опричной пирамиды Петр учредил «управительный Сенат». Это богоугодное заведение должно было придать европейский лоск новой России, но, не имея под собой прочного фундамента «римского права», стало рассадником коррупции, академией госслужбы по-русски. Сенат должен был «денег, как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны». Так что, если вы вообразили себе наших сенаторов в белых простынках и плетеных сандалиях на босу ногу за рассуждением о пользе поэзии Гомера для нравственности народа, то вы это бросьте. Наши сенаторы занялись привычным и полезным делом – наполнением казенной артерии народными выжимками и тихим внедрением в эту артерию своих сосущих хоботков. Естественно, что за 300 лет эта наука у нас отполировалась до мраморной гладкости римских изваяний. Короче, при Петре вместо имперской пирамиды самопроизвольно выросла пирамида воровская. Снова у русских было только две большие буквы «В» – «Война» и «Воровство». А остальные буквы – маленькие, как у всех прочих людей.

Чем глубже Петр вникал в мирное хозяйство, тем больнее била ему в голову очевидная истина: «Воруют!», «воруют все!», «воруют всё и отовсюду!».

Воровали бояре, воеводы, градоначальники, попы и весь благословенный корпус их замов, помов, дьячков и подьячих. Воровали обворованные крестьяне, монахи, мещане, рабы. В законе воровали воры, уличные и домовые тати, дорожные разбойники, организованные казачьи бандформирования. Сами у себя воровали хозяева страны – самые верные соратники царя-реформатора и царя-созидателя.

Меншиков, обласканный и усыпанный бриллиантами, неуемно тащил отовсюду, вывозил из завоеванных окраин телеги трофейного барахла (целый год после Полтавы не мог отправить из Польши свой обоз, всё добавлял), лопался от взяток за протекции, концессии, назначения. Уж как его Петр ни уговаривал, ни стыдил, как ни указывал на всемирно-историческую роль «светлейшего», ничего не помогало. «Николи б я того от вас не чаял...», – писал Петр «дитяти сердца своего», дорогому Данилычу, – «Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту».

Петр пытался бороться с тайным злом открытыми, конституционными методами...

Вот и вы улыбаетесь, ибо не может хрупкая Фемида с завязанными глазами упредить блатаря, крадущегося за спину, увернуться от его ножа и дубины. Не может ухватить его наощупь. Однако, у Петра для этого собачьего дела был верный пес, «дворовый прибыльщик» (мелкий налоговый инспектор) Курбатов – человек почти честный, нацеленный на государственный интерес. Петр назначил его президентом Бурмистерской палаты, по-нашему – это министерство налогов и сборов. Курбатов разоблачал воровство неустанно. Он рыл воровскую пирамиду с ущербом для собственного здоровья, не раз ссылался и понижался, оклеветанный мафией. Пока Курбатов проверял, вскрывал и доносил «понизу», светлейший вор Меншиков покровительствовал ему. Но Курбатов нащупал нити, сходящиеся у трона. Все эти нити вели к Меншикову.

Курбатов вступил в бой. Он подкупил служителя Меншикова, Дьякова, который выкрал для Курбатова документы, уличающие братьев Соловьевых – Дмитрия, Федора и Осипа – черных бухгалтеров и бизнес-операторов князя. Агенты Курбатова схватили Осипа в Амстердаме в октябре 1717 года, изъяли у него все бухгалтерские книги, доставили гангстера в Россию. Петр был в отлучке, он разыскивал по Европе убежавшего царевича Алексея. Несмотря на это, Курбатов повел дело. Меншиков и остальные Соловьевы стали судорожно вспоминать все свои махинации, но было поздно, и Соловьевы повинились. Их дела расследовались не в первый раз, теперь обнаружилось, что следователь князь Волконский за взятки замял прежнее дело. В декабре 1717 года Волконский был расстрелян. Пытку большой группы обвиняемых назначили на 13 февраля 1718 года. Утром этого дня банда князя Юсупова, меншиковского подручного, подкатила к дому Курбатова на извозчиках. Следователь был похищен. Меншиков лично напал на Курбатова с допросом. Он наезжал с понятиями типа, как ты мог принять моего слугу?! Курбатов отвечал официально: «В интересах следствия». Меншиков пытался развалить дело, но не смог. Курбатова отпустили. Вскоре вернулся царь, подавленный семейными неприятностями, и «розыск» возобновился. На Соловьевых насчитали воровства почти на 700000 рублей. Своего имущества у них оказалось на 400000. Остальные 300000 подозревались в карманах «светлейшего». Я надеюсь, вы понимаете, что тогдашний рубль был во много раз дороже нынешнего доллара? Весь госбюджет России в те годы составлял 3 миллиона, в том числе Бурмистерская палата собирала без Курбатова 1,3 миллиона, а с его судорогами – до полутора миллионов. Позже выяснилось, что имущество Меншикова оценивается в несколько миллионов. Так что, «светлейший» наворовал не менее одного годового бюджета России. Это – как если бы сейчас некто проворный прикарманил 20 миллиардов долларов! Не слабо!

Останавливать нелепого человека на Руси удобнее всего окриком «Сам дурак!» или «Сам вор!». Курбатова по доносу стали «считать», и насчитали 16 тысяч якобы намытых денег. Летом 1721 года фискальный рыцарь скончался от обиды.

Петр оказался непоследователен в своем возмущении воровством. Он не повесил Алексашку, как собаку, не отрубил собственноручно лукавую голову, не насадил крохобора на кол Петропавловского собора или Адмиралтейский шпиль. Он внимательно и снисходительно рассмотрел начет, списал многие украденные суммы, но многое и осталось. Осталось ненаказуемое право воровать. Остались «древнерусские понятия».

«Где средства искоренить эти понятия? – задыхался в сочувствии к Императору наш Историк, – Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного».

Да нет же, Сергей Михалыч, отрубленная голова не есть «средство материальное», – мы ж её не солить собираемся, не фаршировать капустой и зайчатиной; отрубленная голова как раз и уносит с собой «нравственное зло», нафаршированное в неё дурной наследственностью и прилежным национальным воспитанием. Да и созерцательный момент полезен. Посетители Заячьего острова, купившие билет на казнь, наглядно убеждаются в причинно-следственной связи преступления и наказания...

Но тут Писец портит по своему обыкновению нашу прокурорскую благодать кощунственным вопросом: «А судьи кто?». И мы вынуждены растерянно умолкнуть. Ибо всплывает перед нами картина неизвестного художника «Этап невинно осужденных врагов народа, конвоируемых на Соловки за измену родине в форме взятки, полученной от иностранной разведки». И сопровождается демонстрация этой картины чугунным голосом, зачитывающим статьи Закона:

Вокруг все – воры.

Воры наверху. Невинные внизу.

Воры подтягивают воров наверх. Сбивают невинных вниз.

Вор вора не осудит.

Вор осудит невинного.

Невинный осудил бы вора, да кто ж ему даст...

Тут суровый голос с нар возмущенно возражает диктору, что это не настоящий Воровской Закон, а литературный бред. В Воровском Законе ничего такого не прописано.

– Ну, правильно, – успокаиваю я Вора-в-законе, – это бред. И в этом бреду, вы, дорогой папаша, – не вор, а практически честный человек. Мы тут говорим о другом, вы уж извините...

С Вором оказался солидарен и генеральный прокурор. Дело было так. Собрал Петр всю свою компанию, зачитал доносы о воровстве, предложил единогласно принять закон о казни за это дело. Закон был прост. Если ты украл столько, что хватило бы на покупку веревки, – тебя вешают, если – на топор, – рубят голову, и т.д. Простой, понятный, честный закон. Писец радостно начал переносить изящную мысль на гербовый лист, но тут встал генерал-прокурор Паша Ягужинский.

– Ну, что ты, ваше величество, придумал, – с доброй улыбкой начал он свою прокурорскую речь, – ты ж один тут останешься. Мы все воруем, – каждый в свою меру.

Честный Ягужинский сел без малейшего трепета. Петр помолчал, потом сорвался в истерический смех. Заржала и вся потешная публика, все дружки петровой юности. Император велел Писцу порвать проект указа и удалиться вон. Так Петр простил своих друзей, простил родную страну, простил народ ее за великое, наивное лихоимство.

Фантасмагория всероссийского воровства и взяточничества не вмещалась в неповрежденные умы. Иностранцы недоумевали и потешались. Историк наш скорбел. Его имперскому сердцу милы были все деяния Петра – от Стрелецкой казни до Полтавской битвы, поэтому всенародную измену великой идее собирания Империи он простить не мог. Гневный вскрик Историка не раз будил нас с Писцом, взрывая вакхические рассветы «Питербурха»: «Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться».

Петр страдал. Бесконечными зимними ночами терзало его до отнятия ног недоумение о русском несчастьи. Даже во сне он спрашивал куда-то в туман над Финским заливом: «Господи, за что ж ты нас так?». В ответ только хохотало, и какой-то пьяный женский голос декламировал с немецким акцентом стихи собственного сочинения:

«Государю достался народ,

Но народ оказался – урод,

Что ни делаешь с этим народом,

Всё равно остаётся уродом!».

Голос узнаваемо грассировал, так что у него вместо «народ» и «урод» получалось «нагод» и «угод» соответственно. И от этого становилось как-то особенно обидно и противно. Потом золоченая фигурка Анхен Монс вспыхивала во мгле, взбиралась на бушприт полированного корабля, обхватывала его голыми ногами и растворялась в тумане. На смену ей в остекленную галерею Монплезира входил покойник Курбатов и монотонно повторял под стук костыля дикую, бессмысленную фразу, – он будто сколачивал эшафотный мост между темным русским прошлым и жутким русским будущим:

«Народ – враг народа!»,

«Народ – враг народа!»...

Наступал серый питерский рассвет, Петр исходил потом, учился ходить заново, и роковая фраза оставалась без комментариев, за порогом сна...