Текст книги "Кривая империя. Книга 3"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Сергей Кравченко.
Кривая Империя.
Книга 3

Часть 7. Раскол (1645 – 1689)

Алексей Михайлович Тишайший

Алексей осиротел разом. Его мать, царица Евдокия скончалась вслед за царем 18 августа 1645 года. Царевич остался под присмотром Бориса Ивановича Морозова, который воспитывал и обучал его с трехлетнего возраста. Теперь обучение продолжилось на примере управления отдельно взятым великим государством. Морозов стал править решительно и поучительно.

В считанные дни был с честью отпущен домой королевич Вальдемар. Следом за ним мирно уехали польский посол Стемпковский и обомлевший Луба. В Европе потихоньку переставали ворчать на русских.

Зато на Юге явились сразу два самозванца. Казак Ивашка Вергуненок, проданный татарами в рабство еврею из Кафы, сделал себе меж лопаток «царский знак» – татуировку в виде полумесяца со звездой. Стал этот знак всем показывать и называться сыном царя Дмитрия. Народ конечно поверил. Хозяин Ивашки продал его – уже дороже – в Крым. Там хан велел держать претендента в железах про запас. Но нашлось слишком много свидетелей уголовного прошлого самозванца, и он подешевел.

В Константинополе объявился Тимошка Акундинов, спаливший заживо свою жену в собственном доме и убежавший на Юг. Тимошка назвался сыном царя Василия Шуйского. Но годы не сходились. Шуйский умер уж 37 лет тому, а Тимошке и 30 не было. К нему тоже потеряли интерес.

В начале 1647 года царь Алексей надумал жениться. Он не понимал тогда, а мы-то с вами слёту схватываем, что его подзуживал 500-летний юбилей родной столицы. Этот неотпразднованый празник не мог длиться в нетях, поэтому всем вдруг захотелось чего-нибудь радостного, и хорошее настроение взялось как бы ниоткуда.

На трубный глас жениха всея Руси столпилось 200 девушек. Этих сортировали бояре и родственники государя. Оставили 6 штук, – чисто по внешним данным.

Из шести царь выбирал сам.

Он однозначно становился на дочери Рафа Всеволожского. Но так резко тормозить не следовало. Несчастная девица не выдержала коронного предчувствия и рухнула в обморок. Сплетни по этому поводу были такие.

1. Иностранные послы считают обморок следствием стресса.

2. Но наши уверены, что это – колдовство матерей невест из отставленной пятерки.

3. Тогда иностранцы высчитывают, что интриговал Морозов, пожелавший породниться с царем, женивши его на сестре собственной невесты.

4. Но наши ловят колдуна Мишку Иванова и уличают его в «косном жжении и наговоре» на Всеволожскую.

В общем, падшая красавица с родней оказалась в Сибири на 6 летнем карантине, а царь и Морозов дуплетом женились в январе 1648 года на сестрах Милославских – Маше и Ане.

Суета народу не понравилась. Стали шептаться, что царь косит на Запад. Вот он и траур по отцу тянул по-европейски, целый год, вместо чем 40 дней поскорбеть, да и врубить свадьбу во всю мочь.

Новые родственники правителей сразу стали борзеть. Они забрали под себя оборонпром – Пушкарский приказ – с основными бюджетными заказами, захватили прибыльное судейское дело.

Жить стало разорительно. Люди толпами собирались у церквей, писали жалобы, передавали их царю. Но жалобы застревали у Траханиотовых, Плещеевых, Милославских и прочих, плотно обложивших царя.

25 мая 1648 года царь верхом возвращался из Троицы, когда его лошадь была схвачена под уздцы дерзкой рукой. Толпа, нахлынувшая со всех сторон, стала жалобно упрашивать государя отставить судью Плещеева и поставить кого-нибудь с человеческим лицом. Царь милостиво обещал и поехал себе дельше. Тут же в толпу врезались конные люди Плещеева и стали пороть нагайками российский народ – вцелом. Народ рассвирепел и взялся за любимое оружие – булыжник. Плещеевские хлопцы кинулись спасаться в Кремль, не ожидали они такой грубости народной. Толпа увязалась следом. Кремлевские обитатели сильно испугались. Было громко объявлено, что Плещеев воистину вор, так его сейчас и поведут казнить – вон из тех сеней – да вон в те сени. Вышел опереточный палач, стали чего-то зачитывать, изображать, но когда вывели Плещеева, то народ наш решил не дожидаться, пока вора куда-нибудь замылят. Напёр, налез, ухватил гада и растерзал на сувениры.

Боярин Морозов вышел успокоить народ, – чуть было не убили и его. Начались погромы. Спалили дом Морозова, ободрали с его жены украшения, разграбили еще несколько домов, и тут вспыхнул пожар. За день выгорела половина центра Москвы, пострадали и посады. После пожара буйство возобновилось, но в дело вмешались немецкие наемники. Они прошли красивым строем, с развернутыми знаменами и барабанным боем. Москвичи расступились. Немцы окружили Кремль, выставили стражу у дворца. Начались переговоры да уговоры. Народных представителей два дня поили и кормили. Наконец пообещали им разобраться с беглыми Морозовым и Траханиотовым. Ну, последнего поймали и казнили. А Морозова тихо сплавили в монастырь и объявили во всероссийский розыск. Пока искали, царь лично писал ему, чтоб не высовывался.

Летом на освободившиеся должности назначили «добрых» людей. Потом царь во время крестного хода со слезами стал просить народ не понуждать его казнить Морозова. Ну, в самом деле, жалко же свояка! Мы его казним, Аня Морозова расстоится, будет рыдать сестре – царице Маше, и семейная жизнь государя разладится. Увидав слезы царя, народ дружно запел ему многие лета, и стал сам просить о милости к Морозову.

Свояка вернули, но звезда его закатилась.

Карьера благословенная

На пустом месте появился новый «воспитатель». Звали его Никон.

Никон родился в мае 1605 года вместе с русской Смутой. Поначалу его крестили Никитой. Отец у него был крестьянин Мина. Получалось – Никита Минин, однофамилец будущего народного героя.

Никита сформировался как личность в тяготах сельского средневекового детства. Матери не помнил совсем. Мачеха у него была такая, что жизнь мальчика не раз висела на волоске. От страха и отчаяния Никитка научился читать. Тогда это было, как сейчас – нечаянно окончить Сорбонну. Тут зачастили к Никитке какие-то колдуны мордовские, проповедники христианские. Они стекались посмотреть на чудо – в глухой лесной деревушке Вельдемановке, Княгининского уезда, в 90 верстах от Нижнего щенок чёрной породы УМЕЕТ ЧИТАТЬ!

Колдуны, как входили к Никитке, так в голос пророчили ему царство. Или всея Руси, или всея Церкви. Ну, для Руси надо было хоть какое-нибудь, хоть наиподлейшее дворянство иметь, а для церкви – уже всё имелось: грамота, духовные книги, страшный внутренний жар и ободранная до мяса ласками второй мамы обратная сторона медали.

Никита ушел в монастырь Макария Желтоводского учиться дальше. Но в монахи вступить ему не дали. Родственники вытащили его из монастыря, женили. Стал Никита служить обычным, белым попом. Но читал уж очень складно, и его «перезвали» в Москву. Бог вёл 20-летнего мессию и далее. У него скончались три младенца подряд, – это ли не знак мирского отторжения? Никита уговорил жену на развод. Супруги разошлись в прямом смысле. Она – в московский Алексеевский монастырь, он – в другую сторону, – в Анзерский скит на суровом Белом море.

Здесь Никита стал монахом Никоном. Казалось бы, в монахи идут для успокоения души после вавилонских драм. Для этого и имя меняют, чтобы начать с нуля. Но нет. Наш Никита-Никон и здесь обуреваем был нутряным огнем. Его речи во спасение мира и города насмерть перепугали беломорскую братию. Никон перебрался в Кожеезерский монастырь под Новгородом. Тут его слушали, развесив уши, и в 1643 году избрали игуменом. В 1646 году, выступая в Москве по делу, Никон был услышан молодым, холостым царем. Никона оставили в столице, посвятили в архимандриты Новоспасского монастыря и обязали по пятницам являться в дворцовую церковь к заутрене, а потом вести с царем заумные беседы. В беседах Никон не унимался. Он стал грузить царя какими-то бедами народными, «печаловаться» о судьбах вдов, сирот и прочих. Царю было недосуг разбирать весь этот соцкультбыт, – он как раз желал жениться, – и поручил Никону лично печаловаться, о ком сам знает. Никон открыл приемную по работе с населением, к нему валом повалил народ.

Популярность Никона стала опасно расти, и его немедленно повысили. В начале 1648 года Никон очутился митрополитом новгородским. Так уж торчал ссылочный царский вектор с иван-васильевских времен, – всех жен разведенных – в Новгород, попов опальных – в Новгород.

В это время произошел описанный выше народный бунт. В Кремле стали разбирать его причины, разгребать кучи челобитных, создали комиссии, затребовали отчеты от губернских начальников и церковных чинов. Молодой царь заподозрил, что причина беспорядков, и вообще всех российских неурядиц, не в конкретных драках, воровстве, поджогах, клевете, казнокрадстве и прочих нехороших привычках, а наоборот, – сами эти безобразия происходят из-за некоего отклонения российского бытия от истинного божественного пути. То есть, система государственных законов, практика их исполнения не соответствуют христианской морали и нравственности. И велел царь все законы и дела подзаконные проверить по священным книгам на предмет этого соответствия-несоответствия. Такой вот старинный конституционный суд. Браво, Алексей!

В Новгороде и Пскове, конечно, бунтовали, громили, грабили, пытали, сбрасывали с мостов и колоколен не хуже, а лучше, чем в других местах, фактически здесь шла гражданская война. Никон был уличен толпой в том, что пытал каленым железом одного из заводил – Гаврилку Нестерова. Пришлось Никону успокаивать толпу, что это была душеспасительная беседа – пострадавший «дурно» жил с женой. Но пришлось Никону и в Москву писать разъяснения новгородских смут. И что бы вы думали, он написал? Покаяние? Репортаж о беспорядках? Криминальную хронику? Нет. Написал наш Никон киносценарий.

Главный антигерой по фамилии Жеглов подбивает блатных и фраеров на беспредел. Никон уговаривает, смиряет, убеждает. Жеглов со своей бригадой осаждают Никоново подворье. Никон обращается к Богу. Звучит неуловимо знакомая музыка из телефильма. Жеглов орет в жестяную трубу, что надо Никону немедленно сдаваться и выходить с поднятыми руками, а заточку крестовую выкинуть в снег. Никоном овладевает отчаяние. Он как бы находится в подвальном тупике и окружен бандитами. Но тут из темного угла кельи выступает светлый лик и Никон бредит белым стихом:

«Творя молитву Иисусову,

Стал я смотреть на Спасов образ местный, Что стоит перед нашим местом, Списан с того образа, Который взят в Москву царем Иваном Васильевичем, Поставлен в Москве в соборной церкви И называется Златая риза, От него же и чудо было Мануилу, греческому царю. И вот внезапно я увидел венец царский золотой На воздухе над Спасовою главою; И мало-помалу венец этот стал приближаться ко мне; Я от великого страха точно обеспамятал, Глазами на венец смотрю И свечу перед Спасовым образом, как горит, вижу, А венец пришел и стал на моей голове грешной, Я обеими руками его на своей голове осязал, И вдруг венец стал невидим. С этого времени я начал ожидать иного себе посещенья».

Жегловцы Никона избили в кровь, хотели убить, но Спас его спас.

Надо сказать, что Никон очень рисковал, посылая царю такое. А ну, если бы Алексей вспомнил, как далеко-далеко и давным-давно вот такой же грамотей собирался быть новым царем Израиля, грозился разрушить храмы, разогнал банкиров и агитировал за коллективизацию частной собственности. Тут и до венца недалеко! Только не царского, золотого, а воровского – из верблюжьей колючки.

Но Алексей был лёгок, глупостей в голову не брал. На чудо реагировал положительно, и в следующем 1650 году Никон снова оказался ближайшим советником царя. Он начал с символических актов. По его настоянию в Успенский собор стали свозить останки высших церковных чинов: патриарха Гермогена из Чудова монастыря, патриарха Иова из Старицы, митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым по приказу Грозного, – из Соловок. За останками Филиппа Никон поехал сам и действовал по инструкции. Он вычитал, что император византийский Феодосий, посылая своего попа за мощами св. Иоанна Златоуста, замученного его матерью, написал покойнику покаянное письмо. Это письмо было читано у гроба. У святого просили прощения и согласия переехать в Константинополь. Никон тоже хотел так. Он и дальше будет круто строить мизансцены, ставить сценические сверхзадачи и решать их. Родиться бы Никону позже, – как бог свят, оказался бы он третьим в теплой компании Станиславского и Немировича за столиком «Славянского Базара». А так пришлось третьим звать какого-то Данченко...

Поехал Никон на Соловки с письменными извинениями молодого царя к покойному Филиппу: «Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить согрешения прадеда нашего царя Иоанна». По дороге Никон то молился безмерно, то постился, то каялся и всё это заставлял проделывать сопровождающих лиц – высших бояр, которых жёстко подчинил себе. Он переигрывал, не принимал в расчет человеческого фактора. Толстые бояре наши Хованские, да Отяевы, да Лобановы в письмах жаловались царю, что этот демон заставляет их целыми ночами стоять на коленях, не дает жрать по-человечески, придирается к выправке и одежде, и лучше бы им служить на Новой Земле (тогда еще нерадиоактивной), чем под командой Никона. Царь осторожно заступался за обиженных. Вообще, Алексей подпал под такое влияние Никона, что писал ему каждый день, а если какой день пропускал, то дико извинялся; без конца спрашивал, а так ли мы служим эту службу, да эту, да вон ту. Царь был, как бы сам не свой. Когда он отправил ближнего боярина Бутурлина сторожить дворец и кладовые покойного патриарха (царь их сам описал: «Если б я сам не стал переписывать, то все раскрали бы»), то обнаружил с удивлением, что его приказы и пожелания выполняются немедленно! Оказывается, царь наш не очень то до поры и царствовал!

К Никону Алексей обращался с совершенно культовыми словами: «О, крепкий воин и страдалец отца небесного, и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко!». Такие обороты следовали целыми аршинами и были выдержаны в искренних тонах. Никон владел Алексеем, как потом и Распутин не владел Николаем.

И Никон так заигрался в эту игру, что чуть было не прозевал судьбоносный момент. В Москве скончался патриарх Иосиф. Алексей сразу написал Никону письмо, полное мистических сцен. Под Пасху в великий четверг посреди пения «Вечере твоей тайне» в домовую церковь царя вбежал келарь и объявил о смерти патриарха. Тут же, как нарочно, и будто бы сам собой трижды ударил Царь-колокол. У всех от страха подкосились ноги.

Ночью царь пошел ко гробу патриарха и обнаружил, что церковь открыта, знатных сидельцев никого нету, и один лишь рядовой попик непристойно-громким голосом кричит дежурные молитвы. Оказалось, что на всех участников бдения напал дикий страх, они разошлись из церкви и вообще разъехались из города. Сам чтец держался до последнего, но когда у покойника в животе что-то стало шевелиться и стал он распухать, а изо рта его послышались некие звуки, то поп понял: сейчас встанет и задушит. Вот и открыл он двери против правил, вот и читал молитвы громким голосом, как Хома Брут, чтоб не страшно было.

Так или иначе, но впервые за много лет Светлое воскресенье ознаменовалось гибелью высшего церковного иерарха. Это был знак!

Алексей стал звать Никона быстрее в Москву на выборы нового патриарха Феогноста. Другой бы на месте Никона обиделся, что еще за Феогност? Но Никон по-гречески понимал превосходно: «Фео» – Бог; «гностос» – известный. «Богу известный»! Никону этот кандидат тоже был известен. Как же не знать себя самого? Скорее в Москву!

Тут случился перегиб, красочнее годуновского.

Никон был единогласно избран патриархом и немедленно, прямо у свежепривезенного гроба Филиппа решительно и однозначно отрекся!

На чистого и доверчивого Алексея это произвело убийственное впечатление. Он рухнул на сыру землю у могилы, рыдал натуральными слезами, умолял святого отца не оставлять его и т.п. У всех разрывалось сердце. Никон выдержал паузу и согласился на жестком условии: «Будут ли почитать его как архипастыря и отца, и дадут ли ему устроить церковь?». Все клялись, что будут и дадут. Было это 22 июля 1652 года. Никон, первым из патриархов выпросил право круто перестроить церковный обиход. Он получал над страной власть неимоверную и становился для властей светских тем же, кем был Папа Римский для католических королей.

Хмельная доля

Перестройка церковная только замысливалась, а перестройка государственная уже назрела вполне, – Украина просилась в союз. Вернее, она собиралась возвратиться в состав России, под правое крыло двуглавого орла, обращенное на Запад. Вот как это было:

В польской Руси завелся антипольский вождь. Полное имя его – Зиновий Богдан Хмельницкий. Богдан, сын казацкого сотника, убитого турками, тоже побывал в турецком плену, а вернувшись, сделался полковым писарем. Хмельницкий имел собственный хутор, землю, скот.

Как часто бывает, великие политические события начинаются с мелкой соседской свары и личной мести. Хмельницкий поссорился с крупным чиновником и шляхтичем Чаплинским. Малолетнего сына Хмельницкого панские люди насмерть запороли на базаре, с хутора Богдана стали пропадать кони, самого Хмельницкого «нечаянно» треснули палицей по затылку – в суматохе боя «попутали с турком». Так бы и угасла карьера Богдана, когда бы не сквознячок дворцовых интриг.

Король польский Владислав собрался на турок. На приданное молодой жены нанял немецкую пехоту. Большие деньги потратил на десантный флот. Но тут паны радные запретили ему воевать. Им, видишь ли, хотелось мира и покоя. Владислав от такого разорения тихо бесился. Тут и подвернулся Хмельницкий. Он приехал к королю в команде челобитчиков и жаловался на разные налоговые поборы и прочее. А здесь уже дожидался встречный донос, что Богдан собирает пиратскую флотилию грабить турок. Вообще-то, такие дела официально были запрещены, дикое казачество считалось изжитым, а реестровое – малочисленным. Но в данном случае Хмельницкий попал в масть обиженному королю-завоевателю. У истцов, настучавших на Богдана, чуть очи не повылазили от удивления, когда король пожаловал ответчику именную саблю с дарственной надписью, произвел его в атаманы, говорил ласковые слова.

К осени 1647 года король собрался-таки на султана. Хмельницкий был провозглашен гетманом запорожским. Король обещал ему 170 000 злотых, а Богдан планировал собрать на эти деньги 12 000 войска запорожского сроком на полгода и построить 100 челнов. Такое денежное счастье не остается безнаказанным. Еще деньги и получены не были, когда на двор Хмельницкого ввалилась бригада из 20 ликвидаторов, посланных шляхтой. С Хмельницким было только трое хлопцев. Стали в круг. Богдан сам зарубил пятерых гостей, остальные разбежались. Гетман Хмельницкий немедля убыл в Запорожье.

Отсюда Богдан стал распространять свою программу. Она была достаточно путанной.

Он собирался просить у короля былых привилегий казачеству.

Обещал посчитаться с «негодяем Чаплинским».

Собирался объединиться с оскорбленным Доном и организовать морской поход на турок.

Заступался за угнетаемое православие.

Но всё это было ширмой. На самом деле Богдан не надеялся на короля, не надеялся на православную церковь, не надеялся на донские сабли. Он надеялся только на свою саблю. Хоть и жалованную королём. И воевать Богдан собирался с парчовой, хлебной Польшей, а не полуголодным, оборванным Крымом.

Богдан тайно поехал в Крым поднимать басурман на Польшу. Хан опасался подвоха и медлил. Хмельницкий оставил в заложниках сына Тимофея и принес присягу на сабле, – ханской, позолоченной. Тогда хан дал ему отряд в 4 000 обычных сабель.

В Запорожье произошел общий сбор, на котором Богдан был избран гетманом (королевское назначение в счет не шло) и объявил поход на поляков. Из всего казачества было отобрано 8 000 войска, остальные должны были сидеть по домам в горячем резерве. Это происходило 18 апреля 1648 года, но еще 18 февраля гетман коронный Николай Потоцкий выдвинулся на Украину и держал штаб в Черкасах. Мирное население Малороссии тоже было в курсе дела и помаленьку точило ножи...

В детстве мне подарили мельхиоровый подстаканник. На нем был изображен памятник Хмельницкому в Киеве. Мне очень нравилась фигурка Богдана на возбужденном коне, с палицей, обращенной куда-то вбок. Всё было ясно: вот наш народный герой ведет русских и украинцев в бой за волю, за союз нерушимый, против проклятых польских оккупантов. Подтверждением этому служил и любимый детский фильм «Богдан Хмельницкий»...

Но оказалось всё шиворот-навыворот. 5 мая 1648 года у Желтых Вод встретились 8000 казаков Хмельницкого и 4000 крымских татар Тугай-бея с одной стороны, и регулярное войско польское, состоявшее, в основном, из русских под командованием Степана Потоцкого – сына гетмана, – с другой. С войском польским шло еще реестровое казачество, но по дороге казаки убили атамана Барабаша, офицеров, верных присяге, и перебежали к запорожцам.

За три кровавых дня 5,7 и 8 мая у Желтых Вод полегла вся русско-польская армия. Из нескольких тысяч человек уцелело не более десятка. Умер от ран и молодой Потоцкий. Теперь Хмельницкий взялся за старого.

16 мая у Корсуня-днепровского казаки разгромили и его войско. Пало 9000 человек, сам Потоцкий и гетман польный Калиновский были пойманы и отправлены в дар крымскому хану.

Хмельницкий нажал и на революционную педаль. Он разослал 60 «универсалов» с призывом бить богатых и знатных, его ватаги прокатились по Украине, и, поскольку вырубалась только шляхта, простой народ с удовольствием сам взялся за вилы и косы. Образовались шайки – «гайдамацкие загоны». Украина, вслед за центральной Россией начала отсчет своего, малого Смутного времени.

Тем временем, московское войско по союзному договору с Польшей шло на Крым. В конце мая стало известно о поражении Потоцкого, и через несколько дней – о смерти короля Владислава. Вся Украина горела. Наше войско в недоумении замерло под Путивлем. Хмельницкий стал переписываться с русскими и звать их на Польшу. Одновременно зондировал обстановку в польской столице. Он прикинулся веником и в середине июня послал покойному королю длинную грамоту с жалобами казаков, изложением причин гражданской войны, условиями мира. Попутно, обращаясь как бы к королю, гетман в хвост и гриву ругал шляхту, раду, чиновников и всех прочих. Это была провокация.

Посыльные Богдана «застали короля во гробе». Они, небось, думали, что их на месте порубают, но паны составили комиссию по исследованию казачьих требований. Возглавил ее старый приятель Богдана Кисель. Паны пытались прельстить гетмана республиканскими свободами. Основным мотивом увещеваний была мысль о том, что ты, пан Богдан, другой такой страны не знаешь, где так вольно дышит человек. Это было правдой, если иметь в виду ухватки соседних государств – России, Турции, Крыма.

Кисель пошел и дальше. Он звал Хмельницкого на совет об избрании нового короля и заранее предвкушал дипломатическую победу. Он даже стал намекать архиепископу-примасу, чтобы его миротворческая миссия «не осталась без памятника». Но унять всенародную резню только посулами чести и воли было уже нельзя. Дурная кровь должна была сойти.

Поляки выбрали нового короля Яна Казимира. Он зачем-то послал Богдану гетманскую булаву и знамя. Шляхта оскорбилась, но так и не поднялась «всей Речью Посполитой». Хмельницкий триумфально вошел в Киев.

Историк вздыхал: Хмельницкий был даровит как предводитель народный, но оказался негоден как правитель гражданский. Он беспробудно праздновал победу, впадал то в веселье, то в истерику. Он не знал, что делать с Украиной. Возвращаться в Польское подданство не получалось – пришлось бы вернуть в холопство до 15000 своих солдат.

Кисель с обширной свитой привез королевские подарки. Потянулись застольные переговоры. Поляки стали очень уступчивы. Соглашались амнистировать и включить в реестр 15000 бойцов, разрешали казакам жить пограничным грабежом, и т.д. и т.п. Но по мере провозглашения тостов стали вспоминаться недавние обиды, и польские делегаты помышляли уже не о заключении мира, а, как бы убраться поздорову и хотя бы выручить пленных.

Вокруг творился беспредел. По городам потоками лилась кровь – резали всех неправославных от шляхты до черни, от младенцев до старцев. Да что там! Покойников выкопали на киевском кладбище, привязали к крестам, в руки им вставили католические книжки. Людей сажали на кол. Объявили поголовную мобилизацию, не желающих становиться в строй топили. И делал это не Хмельницкий, – он в это время занимался внутренними разборками и прятал в огороде золотишко, – это делалось само по себе, по обычной русской привычке. Ну, южно-русской, если угодно.

Наступала весна 1649 года, народ, заскучавший за зиму, поднимался гулять по зеленой травке. Более 1000 бандитов окружили Киев и начали погром. Жгли католические монастыри, грабили всё подряд, на спор охотились по улицам за шляхтой – за день настреляли три сотни дворян, посадили на лодки больше сотни женщин, детей и ксендзов и перетопили в Днепре.

Затем и основное казачье войско село в седло. Все лето провели в позиционном противостоянии под Збаражем и Зборовском. Казаки, в общем-то, одолевали. Но тут поляки воспользовались дипломатическим искусством. Они подкупили крымчан миром и обещанием дани, напомнили о личной милости покойного короля к хану Исламу, когда тот был в польском плену. Ислам сразу вступил в переговоры. Хмельницкий оказался на грани поражения и присоединился к торгу. В результате переговоров получилось следующее:

Войско Запорожское может быть по реестру до 40000.

Гетман лично получает Чигирин с округом.

Полная амнистия казакам и всем примкнувшим.

Казаки и коронные войска на одних землях не стоят.

На казачьих территориях «жиды не будут терпимы».

Православный митрополит киевский заседает в сенате, религиозное размежевание с унией последует на первой же его сессии.

Все должности в православных воеводствах король раздает только православным.

Иезуитов – долой.

Хмельницкий представился королю, просил прощения и был прощен.

Наступил мир, и в Москве расстроились. Оказывается, мы очень внимательно наблюдали за играми братьев наших меньших.

Забросили пробный шар, обычную придурь:

– А чего это ваши в Конотопе титул нашего государя пишут не по правилам? Ну-ка бы их казнить?

Но Хмельницкий оказался груб и чужд этикета. Он отрезал:

– Ездите вы не для расправы, для лазутчества. Идите себе домой, а я иду на Московское государство, поломаю Москву и все московские города.

Во всех станицах заговорили о московском походе. Надо же «войску» с кем-нибудь воевать?

Царь Алексей послал к Хмельницкому посла Неронова. Выпивая с новым гостем, хмельной Богдан плакал, что готов служить царю православному, и даже имеет соглашение с ханом о совместном подданстве. Кому? Кому Богдан захочет. Получалось, еще рюмка – и крымская проблема будет решена окончательно.

Оставив гетмана во хмелю, Неронов медленно проехал по Украине и в два счета установил общее настроение. Общим на Украине тогда был ужас, страх леденящий перед завтрашним днем. Все люди русские, – уж позвольте мне вслед за Историком называть так моих полтавских и черниговских предков (вот и в паспорте моем написано – «русский»), – понимали, что завтра с утра нападут на них лютые панове, к обеду всех в капусту изрубят анархисты Хмеля (так, естественно, с детства звали Богдана по хуторам и малинам), а в темную ночь нагрянут джигиты хана Ислама. Таким образом, народ к разврату был готов.

Война на Юге возобновилась в феврале 1651 года. 20 июня Хмельницкий и Ислам-Гирей потерпели поражение. Татары бежали с поля боя, Хмельницкий поскакал «возвратить» их; оставшееся казачье войско попало в окружение и было уничтожено. Князь литовский Радзивилл взял Киев; позиции Богдана стали шатки. Этим воспользовались два московских агента в его штабе – монах Павел и Иван Тофрали. Они стали склонять гетмана к союзу с Москвой. Хмельницкий соглашался и звал Москву на подмогу. Москва вежливо наблюдала.

Осенью – снова поражение, снова договор на худших для казаков условиях. А нечего было прежний нарушать! В течение следующих лет Богдан метался, как муха на стекле.

В 1652 просился в царство Московское.

В 1653 опять просился, но Москва разыграла сцену уже по-своему. Наши решили, что пора с поляками рассчитаться по старым долгам и обидам. Послы московские явились к Яну Казимиру и потребовали немедленной казни пред их глазами преступных исказителей царского титула, таких-то и таких-то. А заодно и предъявили претензию о неисполнении Зборовского договора, как будто это они его заключали! Король с панами стали жалко лепетать.

Тем временем, Хмельницкий шантажировал Москву угрозой государственного объединения с Крымом под властью турецкого султана. Ну, то есть, не Крым присоединился бы к Украине, как сейчас, а наоборот.

Дела Богдана стали совсем плохи. Король шел на Украину. Собранное казачье войско в 60000 топталось без дела. Сына гетмана, Тимофея молдоване осадили в далеком городке его тестя – Сочаве. Пьяный Богдан хотел идти выручать сына, полковники отказались. Богдан поранил саблей одного из них и пошел за помощью к народу. После бочки вина народ влез на коней и поехал на Молдавию. Только отъехали, встретили конвой с гробом Тимофея. С горя повернули на поляков. Снова поражение, переговоры, уступки. Опять просьбы в Москву – да возьмите вы нас, хоть за три рубля!

24 декабря получено было послание из России: готовы взять вас с городами, землями, народом, со всеми потрохами.

6 января 1654 года съехались в Переяславле казаки и московское посольство Бутурлина. Сначала состоялась тайная рада. Решили отдаться Москве, «под государеву высокую руку подклониться». 8 января состоялась и явная Переяславская рада. Она хорошо знакома нам по одноименной картине в старом учебнике Истории для начальной школы. Но в жизни не всё так благостно было. Казаки присягнули Алексею. Бутурлин отказался присягать за царя:

– Это вам не Польская республика. Мы все теперь холопы государевы!

Атаманы трижды выходили посовещаться, потом проглотили первую обиду.

На другой день присягало войско. 16 января вся рада с москвичами уже входила в Киев.

И это означало войну, потому что одновременно начиналось движение русских войск на Запад.

Чумное правление

26 апреля армия князя Трубецкого после красочных торжеств, многих речей и возлияний, выступила на Брянск. Никон кропил уходящих святой водой. Царь Алеша радостно сидел рядом на помосте. Потом царь говорил речь ласковую, а Никон говорил речь грозную, и Алексей из уважения стоял.