Текст книги "Коптитель"

Автор книги: Сергей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Коптитель

Случилось мне как-то прожить несколько дней в тульском селе, в избе колхозницы Нюры Стрепетовой, пока добровольные механики со всего села помогали шоферу Коле чинить машину, на которой я ехал.

Нюре тогда было около сорока лет, и цвела она, как золотая осень, яркой, зрелой, чуть грустной красотой.

Коля – лихач за рулем и в любви, молодой, с бесшабашинкой парень – говорил про нее, судорожно вздыхая:

– Опаляющая женщина. Не то, что те болонки.

Каких «тех болонок» имел он в виду, было неизвестно; я только знал, что болонками он называл всех маленьких крашенных в блондинок женщин и относился к ним пренебрежительно.

Нюра была стройна и туга телом, с лицом румяно-смуглым, с тяжелым комлем черных, но кое-где выцветших до медной рыжины волос на затылке и взглядом каким-то медленным, обволакивающим. И чем красивее выглядела Нюра, тем в большее раздражение приводило Колю то обстоятельство, что замужем она была за мужичонкой вовсе пустяковым. Возможно, в парнях он был и хорош собой – рослый, с крупными правильными чертами лица, – но теперь от запойной жизни приопух весь, обряк, нездорово побагровел и к тому же, опохмелясь какой-то дрянью, потерял голос, – сипел со свистом и клекотом.

По своеобразной Колиной системе определения человеческой сущности он был «коптителем».

– Что это такое – коптитель? – спросил я.

– Не горит мужик, коптит только смрадно и зловонно, – объяснил Коля.

В колхозе коптитель не работал, шабашил, где придется, по печному ремеслу, а еще промышлял лепкой из гипса и раскраской кошек-копилок.

Нюра, видимо, брезговала им, не пускала пьяного в избу, и он спал в сарае на сушилах, если мог туда забраться, а нет – валился прямо у лестницы в пыль и щепной мусор. Тогда рядом с ним пристраивалась собака Стелька – серо-рыжая сука с хвостом в репьях, – и он, наваливая на нее тяжелую пьяную руку, сипел ласково;

– Ах ты, про-по-о-и-иц…

В хмельном изнеможении он был спокоен, но, когда случалось ему не допить, зверел и кидался на людей, всегда с расчетом выбирая слабого.

Однажды ночью мы с Колей были разбужены шумной возней в кухне, грохотом табуреток и сипящим свистом коптителя. Колю подкинуло, как пружиной. Я выскочил вслед за ним в кухню и увидел, что коптитель, схватив Нюру за распущенные волосы, тащит ее к входной двери, а Нюра молча, лишь тихо постанывая, чтобы, видимо, не услышали дети, старается разжать его пальцы и освободить волосы.

Мне показалось, что Коля хрястнул по руке коптителя чем-то тяжелым, – такой был хрусткий, сухой звук. Коптитель схватился за руку и грязно выругался.

– Маленько я ее, стерву, до топора не дотащил, – с трудом выдохнул он. – Быть бы ей без башки.

Почувствовав в небольшом, но жилистом, ловком Коле силу, превосходящую его дряблую массу, он отступил и, уходя, просипел:

– А вы сейчас же… к чертовой матери…

Нюра пятерней выбирала вырванные волосы.

– Ложитесь. Он теперь не придет, – устало проговорила она.

Коля заикнулся было что-то сказать, но Нюра перебила его:

– Я же в рубашке стою. Идите, ложитесь.

Мы вышли.

Утром, как обычно, я проснулся позже Коли. Из боковушки через тонкую перегородку мне было слышно, как Нюра звякала чашками и говорила:

– Нет уж, Коля, что теперь от меня осталось… А в девушках я, правда, хороша была. Только быстрое это время. Мигнуло, как огонек на ветру… Мне семнадцати еще не было, когда немцы сюда пришли, но я была здоровая, рослая и знала, не уберегусь от этих рыжих кобелей, ежели не схитрю. Ох, что я над собой только не делала! Лицо в кровь ногтями раздирала, грязью мазала, чтобы струпья пошли. За пазуху сухой навоз клала, чтоб разило за версту, в рванье со вшами ходила… От этой-то грязи, думаю, отмоюсь.

– Эх, – с досадой сказал Коля и чем-то крепко пристукнул по столу. (Это, как я узнал потом, было у него ребро ладони намято до каменной твердости.) – Подумать, для кого эдакую красотищу берегла!

– Он не всегда такой был, – опять послышался ровный голос Нюры. – Ушел на фронт, мы и погулять-то успели два-три вечерочка, а когда вернулся, сразу поженились. И жили хорошо. Вон, видишь, – четверых народила. Это ж не по неволе делается.

– Ребята у тебя славные, – сказал Коля.

– В любви нажиты, – вздохнула Нюра. – Они всегда так-то хороши выходят.

– С чего ж он у тебя пьет?

– А кто вас, мужиков, поймет, с чего вы пьете? Протрезвеет, поплачет, покается и опять – горькую. Баловство. На суде оправдывался и такую небывальщину про меня наплел, – если б не дети на мне, руки б на себя наложила.

– На каком суде? Какую небывальщину? – спросил Коля.

– Да и вспоминать-то об этом – на душе погано становится. Суд ему товарищеский был за пьянство, когда он еще в колхозе работал. Так он сказал, будто через то пьет, что я в войну с немцем путалась, офицером, который у нас стоял… Все вы тут, кричит, немецкие подстилки… Врет. Я девушкой за него пошла… Даже нецелованной…

В горнице долго молчали.

– Гнала бы, – послышался наконец глухой Колин голос.

– Эко у тебя все просто, – усмехнулась Нюра. – Гнала, а он не идет. Летом в сарае спит, а зимой приползает на крыльцо – нешто я без сердца, дам замерзнуть? Подумаю, что отец он моим, и открою.

– Бабы… – сказал Коля и вздохнул тяжело, протяжно.

Видно, нелегкую задачу задала жизнь молодому бесшабашному уму его. В этот день мы уехали. Всю дорогу Коля молчал, лишь изредка роняя нелестные замечания по поводу усердия самодеятельных сельских механиков в ремонте его машины, и, только когда открылись нам вдали кущи Ясной Поляны, спросил – кого? Меня? Незримый дух великого мыслителя Толстого?

– А подумаешь – что, право, делать бабе? Э-эх…