Текст книги "Похищение Европы"

Автор книги: Сергей Кишларь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Выход из штольни закрыт двустворчатыми воротами, сделанными из железных уголков с натянутой на них сеткой рабицей. С левой стороны сетка натянута не плотно, привязана к раме в нескольких местах алюминиевой проволокой. Отдав мне фонарь, Командор легко раскручивает проволоку в одном месте, потом в другом.

– Чем лезть снова через подвал, выйдем как люди.

Во времена моего детства этих ворот не было, и здесь ходили все, кому не лень. Метров на десять в глубину стены штольни исцарапаны надписями, плотность которых возрастает по мере приближения к выходу. Где-то в середине примостилась сделанная мной – ржавым гвоздём по потемневшему от времени известняку: «Денис. 2004».

Командор раскручивает проволоку ещё в нескольких местах и поднимает вверх угол сетки, создавая проход, в который, пригнувшись, легко может пройти человек.

– Давай, десантура, я сегодня выпускающий. – Хлопает по плечу дядю Павла. – Первый пошёл.

Мы выходим наружу. Командор, закручивает обратно проволоку, прикрепляя сетку к раме, я помогаю ему, дед Тудор, не дожидаясь нас, поднимается к городской окраине по идущей наискось в гору тропинке.

– Дядя Тудор. – Управившись с проволокой, Командор идёт вслед за дедом. – Не переживай ты так, мы завтра тебе щит из досок собьём, чтобы дыру закрыть… А хочешь, ещё и обшивку сверху из жести сделаем?

– Ничего ты не понимаешь, – не оборачиваясь и не поднимая руку, небрежно взмахивает пальцами дед. – Не за это душа болит.

Командор разводит руками – мол, что ты с ним поделаешь.

Вздыхая, смотрит, как из-под белых от известковой пыли стёртых каблуков деда стекает вниз по тропинке ручеёк перемешанных с пылью мелких земляных комочков.

Глава 7. Монтана

Каждая поговорка рассчитана на определённый жизненный опыт. Скажите мальцу: «Всё просто, как дважды два четыре». А он только вчера складывал на столе палочки для счёта, сопел, приговаривая: «Две…Ещё две», потом тыкал пальчиком в каждую из них, чтобы убедиться, что их действительно четыре. Для него смысл меняется с точностью наоборот, потому что дважды два – это сложно.

Ещё несколько лет назад я не понимал смысла выражения «Разделяй и властвуй». Мне казалось, речь идёт о дележе каких-то благ: раздели их поровну между всеми и люди в качестве благодарности потянутся к тебе, позволят властвовать.

Или вот ещё: «Все одним миром мазаны». Смысл-то я понимаю: «два сапога пара», но как можно намазать миром? А почему не войной? Давно собираюсь загуглить, но руки не доходят: то гондурасим со стариками до красноты в глазах, то в соцсетях зависаю, то западаю на какие-нибудь фильмы из цикла «Тайны вселенной» и тогда параллельные миры завлекают сильнее, чем миры, которыми мажут.

Я лежу животом на подоконнике, как это обычно делает Влад, только задом наперёд, высунув голову на улицу. Кстати вот ещё поговорка: «Дурной пример заразителен». Хотя, что в этом дурного? Лежу себе и лежу. Ноги согнуты в коленях, босые пятки закинуты к задним карманам джинсов, смартфон прижат к уху.

– Вовремя я кушаю, – оправдываюсь перед матерью. – Самочувствие нормальное… И настроение!

Мать может себе позволить звонить несколько раз в неделю и говорить по пустякам долго и нудно, – у них там зарплата у сиделок не чета нашим учительским зарплатам. И каждый раз одно и тоже: «Кушаешь вовремя?.. Денег хватает?.. Как себя чувствуешь?.. А голос почему такой упавший?»

Нормальный голос. Мне что, на всю Ивановскую от души крикнуть: «Эге-гей, блин!» чтобы доказать, что у меня всё хорошо? А говорю я тихо, чтобы не привлекать внимание Монтаны.

Минут пять назад девчонка подкатила к дому на серебристом «гольфе», и чтобы не загораживать подъезд к воротам, неумело пыталась въехать на тротуар. Прежде чем преодолеть препятствие, автомобиль несколько раз ткнулся колёсами в бордюр, издавая передком характерный посторонний стук.

Припарковав авто неподалёку от моего окна и открыв дверку, девчонка некоторое время возилась, склонившись куда-то к педалям и рулём сбивая с головы поднятые на волосы солнцезащитные очки. Потом бочком выставила на тротуар ноги, стараясь держать голые коленки вместе, и сразу стало понятно, почему она возилась – обувала босоножки на каблуках.

Моя бывшая девушка, с которой мы недавно разбежались без особого сожаления, обожает ездить без обуви: «Когда чувствуешь босой ногой педаль, эт-та что-та! Сексуальная связь с машиной. Чесс слово!»

Но у Монтаны другая причина езды босиком – каблуки. Вот тогда я и вспомнил о том, что все стервы одним миром мазаны. Лишить их каблуков, всё равно, что у номофоба мобильник отнять.

– Я поняла. – Девчонка стоит у раскрытой автомобильной двери, разговаривая по телефону, вернее слушая и отделываясь коротким поддакиванием: – Хорошо, мама… Ладно…

Она, наверное, отвечает на такие же надоедливые вопросы, на которые отвечаю я, с той лишь разницей, что я делаю это на русском языке, а она на румынском.

– Денег хватает, – ещё сильнее понижаю я голос, хотя Монтана занята своим разговором и ей не до меня. – А что личная жизнь? Бабушкой тебя в обозримом будущем не сделаю, не переживай.

–Ма-ма! – капризно топает каблучком девчонка. – Да поняла я!

Вздыхая, смотрит в небо, бочком подносит ко рту палец.

У той, у которой «сексуальная связь с машиной» тоже такое бывало: машинально тянет палец ко рту, правда ногти не грызёт – вовремя спохватывается, хмурится от того, что детские привычки имеют свойство ни с того ни с сего просыпаться в самый неподходящий момент.

Заметив, что я за ней наблюдаю, Монтана отдёргивает палец ото рта, опускает со лба на нос очки «кошачьи глазки», поворачивается ко мне спиной. Лёгкое как ветер платье льнёт к ногам, на секунду обрисовывает плавными линиями стройную фигуру, и тут же скрадывает формы, повисает в ожидании следующего дуновения ветра.

– Денис, ау! – голос матери возвращает меня к действительности. – Слышишь меня?

– Слышу. Чё ты переживаешь, сказал же – вовремя кушаю… Хорошо, не «чё», а «что», я помню. Кстати, объясни мне: «одним миром мазаны» – это как? Тем миром, который после войны, или тем который нас окружает? Это аллегория какая-то?

Ответ обескураживает меня.

– Прикольно! – говорю упавшим голосом. – Никогда бы не додумался…

Получается, не такой уж я умный, каким кажусь себе, а в данной мне стариками кличке «философ» больше иронии, чем серьёзных на то оснований. Надо порыться в книжном шкафу, там были сборники поговорок и крылатых выражений, какая-нибудь «Чаша мудрости» или «Крылатые слова». Как говорит Командор, когда не может въехать в простые компьютерные понятия: «Пора подтянуть знания, япона мать!»

По рассказам деда Тудора, в старые времена в протекающей неподалёку от нашего городка речушке водилось столько рыбы, что мальчишки ситом черпали её вместе с водой. Я это к тому, что в интернете крылатых выражений тоже хоть ситом черпай, только доверие к ним подорвано.

Копипаст – тот же испорченный телефон. Добавьте к этому элементарное желание безопасно похулиганить, или стремление прыщавого юнца обновить мысли «старых пердунов» и станет понятно моё сомнение.

То ли дело сборники, изданные на бумаге. К их созданию привлекались лучшие из лучших. Поэтому, когда в моей руке тяжесть книги, я чувствую защищённость и от ехидного тролля, и от готового лопнуть от злости завистника.

Монтана заканчивает разговор, кидает смартфон в лежащую на водительском сидении сумочку, а я всё ещё оправдываюсь:

– Какая разница – здорово или прикольно, я же не на заседании академии выступаю.

Мать столько лет боролась за чистоту русского языка, что ей трудно остановиться. А в Италии с кем бороться? Разве что с самой собой за чистоту итальянского.

– Я помню – привычка вторая натура. Буду отвыкать. Ладно, мам, давай вечером по скайпу поговорим… Ага… И я тебя целую.

Девчонка за ремешок тянет вслед за собой с сидения сумочку и объёмистый пакет с логотипом сети кишинёвских супермаркетов, с силой захлопывает дверку.

– Если так хлопать, дверь долго не выдержит, – говорю, небрежно постукивая одна об другую закинутыми к ягодицам босыми пятками.

– Твоя машина? – Вскидывает она на меня такой короткий взгляд, что я едва успеваю разглядеть в стёклах её очков чёрные квадраты своего окна.

– Была бы моя, я сайлентблоки поменял бы.

– Что?

Пытаясь понять мои слова, она смотрит в этот раз чуть дольше, и я успеваю различить в очках не только искажённую тёмными стёклами геометрию окна, но даже два крохотных силуэта своей головы, над которой ушами торчат вверх и чуть в стороны ступни ног. Зайчик из плейбоя, блин.

– Передний мост пора в порядок привести.

– Без тебя разберусь. – Девчонка щипает указательным и большим пальцами брелок сигнализации, заставляя «гольф» коротко пискнуть и моргнуть фарами.

– Что у вас ремонт так долго?

Она вместо ответа указательным пальчиком поправляет очки на переносице таким презрительным жестом, что так и хочется нагрубить ей, но я вместо этого лишь кривлю ответным презрением губы, молча смотрю, как она, постукивая каблучками, идёт к воротам, из-за которых ползёт со двора рассеянный голубоватый дым. Похоже, в соседнем дворе снова жгут огородный мусор.

Выждав пару минут, чтобы не встретиться с девчонкой в подъезде, выхожу во двор. За пятнистым стволом платана, там, где сходятся углы четырёх дворов, и голубой вьюнок оплетает провисшую сетку-рабица, горит куча растительного мусора: оставшаяся ещё с весенней обрезки винограда лоза, будылья помидоров, сухой бурьян.

Белый дым такой густой, что солнечные лучи вязнут в нём, смутно высвечиваясь где-то в глубине, придавая ползущим сквозь сетку клубам переливчатый перламутровый окрас.

Рассеиваясь и становясь прозрачно-голубым, дым заполняет всё пространство между асфальтом и виноградным небом. Послеобеденные солнечные лучи косыми прожекторами высвечиваются в дыму, пятнами лежат на асфальте, сплетаются в световое кружево.

Стуча шлёпанцами по ступеням, со второго этажа сбегает тётя Лариса с выбивалкой для ковров в руке. Я едва успеваю посторониться с её пути.

– Ну, паразит! Что ты с ним будешь делать! – Она бежит к персидскому ковру, висящему на перекладине как раз на пути ползущих во двор перламутровых клубов. – Ну, ты посмотри на него! Сколько стоит тот вывоз мусора.

На шум выходит из раскрытой двери сарая Командор. На нём камуфляжные шорты и неизменная майка-тельняшка. Вслед за ним выглядывает дядя Павел с отвёрткой в руках. Уже два дня старики собираются отремонтировать старый пылесос, но только сегодня дошли руки.

– Ты же его знаешь, – вытирая ветошью руки, Командор пренебрежительно кривит на одну сторону рот. – За копейку удавится.

– Рома, поговори с ним, – воинственно трясёт выбивалкой тётя Лариса, – а то я не знаю что! В экологию позвоню. Стучать не красиво, но ей-богу позвоню. Пусть на штрафах разорится.

Она обходит перекладину, которая служит и для выбивания ковров, и в качестве турника, кричит в соседний двор, отмахиваясь выбивалкой от дыма:

– Гриша!.. Банарь!.. Ну, ты посмотри на него! У меня же весь ковёр провоняется.

Но вместо соседа из-за сарая выходит тётя Надя с глубокой пластмассовой миской, наполненной кукурузными зёрнами, – у них с дядей Павлом за сараями пристроен небольшой курятник.

– Что за революция здесь?

– Гриша опять со своим мусором.

– Слушай, – Командор берёт меня повыше локтя. – Тут твоя Монтана приехала, сходи, узнай номерок её отца. Жуть как хочется с ним пообщаться. А я пойду с Банарём разбираться.

Поручение мне не нравится, – не люблю иметь дело с теми, кто нос задирает и смотрит на меня свысока. Где-то в сети было мнение, что стерв не любят только те мужчины, которые не умеют общаться с ними.

Похоже на правду. Не умею и не хочу!

Видя мою нерешительность, дядя Павел поигрывает отвёрткой.

– Давай-давай, заодно и познакомишься. Вам молодым легче общий язык друг с другом найти. Был бы я помоложе, давно был бы уже там.

Показать свою слабость никак нельзя и я, нарочито небрежно пожав плечами, возвращаюсь в подъезд.

Большое окно на лестничной площадке расчерчено тонкой деревянной рамой на девять квадратов. В нижних ячейках гнутся и льнут к засиженному мухами стеклу виноградные листья, в верхних – белые облака.

Из-за двери доносятся шарканье мастерка и голоса строителей. Палец на секунду нерешительно замирает у кнопки звонка.

– Гриша!.. – доносится с улицы зычный голос Командора. – Алло, гараж!

Палец топит кнопку. Дверь открывает молодой, обнажённый по пояс строитель.

– Хозяйку позовите, – говорю, заглядывая через его плечо.

– Какую хозяйку?

– Ну… Дочку его.

– Так не было её.

– Она минут пять назад в подъезд вошла.

Строитель оборачивает голову к подъездному окну на голос Командора: «Банарь! Оглох, что ли?», потом смотрит на меня спокойными, честными глазами.

– Слушай, у меня нет времени дурью маяться. Не знаю, кого ты там видел, но от хозяев никого сегодня не было.

Он захлопывает перед моим носом дверь. Только и остаётся, что с чувством проваленного задания спуститься во двор, где тётя Лариса и дядя Павел сворачивают ковёр, постепенно стягивая его с перекладины, а Командор неподалёку переругивается с подходящим к ограде соседом:

– Ты можешь сжигать мусор в другом месте, а не у меня под носом?

– Так там другие ругаются.

У Командора в кармане шорт пиликает телефон, но старик, не обращая на него внимания, продолжает перебранку:

– Пусть лучше другие ругаются, чем я.

Соседу уже хорошо за пятьдесят, – лысый, пузатый, тяжело переваливается во время ходьбы с ноги на ногу.

– Чего ты вскобенился? Я что знал, что ветер в вашу сторону пойдёт? Ещё минут пять-десять и прогорит. Шума больше чем проблемы.

Я перехватываю у тёти Ларисы конец скатанного ковра, помогаю дяде Павлу донести его до скамейки у подъезда.

– Ну, что там? – дядя Павел глазами указывает на подъезд.

Пристроив на скамейке скатку ковра, жму плечами.

– Говорят, нет её.

– Как это нет? В воздухе растворилась что ли? Сейчас поднимусь, шорох там наведу.

Командор отмахивается от соседа и наконец подносит к уху упрямо пиликающий телефон. В ту же секунду его сердито сдвинутые брови распрямляются, губы расплываются в широкой улыбке.

– Лёва! – радостно орёт он в трубку. – Привет!

Наш бывший сосед Лёва Лейдерман уехал в Израиль лет двадцать назад, когда я ещё пешком под стол ходил. Я его не помню, но столько слышал о нём от стариков, что мне уже и самому кажется, будто я знаком с ним целую вечность.

Энное количество лет назад, когда Командора забирали на службу в армию, Лёва уже учился на первом курсе сельскохозяйственного института. Была там какая-то история: любовь, русская девочка, возмущение родителей и несогласие всего еврейского сообщества с тем выбором, который сделал Лёва.

Понимая, что не сможет преодолеть мощное сопротивление родственников, Лёва то ли в знак протеста, то ли по каким-то другим соображениям явился к военкому и сам напросился на службу в армии. При этом проявил такую настойчивость и так расчётливо давил на советский патриотизм, что добился направления в ту же воинскую часть, в которую распределили Командора.

С детства Лёва был своенравным ребёнком и зачастую нарушал неписанные законы добропорядочной еврейской семьи советских времён: вопреки воле родителей бросил музыкальную школу и ушёл в секцию вольной борьбы; спорил на уроках с учителями, заставляя «предков» краснеть на родительских собраниях, а лет в шестнадцать, беря пример со своего школьного друга, записался вслед за Командором в секцию парашютного спорта. Последнее обстоятельство и помогло ему добиться распределения в десантные войска.

Уже в армии Командор и Лёва сдружились с дядей Павлом. По рассказам самого дяди Павла, в школе над ним посмеивались из-за того, что он танцульками занимается. Другие на футбол ходят, на бокс, а он на такое не пацанское дело. Но когда он в составе труппы съездил за границу и привёз три пары настоящих левайсов – прикусили языки и даже зауважали. Но в душе у дяди Павла обида осталась, потому он преднамеренно завалил вступительные экзамены в институт, дождался призыва – и в армию! Себя проверить и другим доказать.

После службы Лёва и Командор помогли ему перебраться с севера Молдавии к нам в городок, с тех пор и тянется дружба «современных трёх мушкетёров», как называют их тётя Лариса и тётя Надя.

А может, и не с тех пор, может, вправду, с прошлой жизни.

Когда Лёва переехал в Израиль, квартиру его купил отец Виорела и открыл в ней комиссионку. Потом там был продуктовый магазин, а лет десять назад Виорел выучился на стоматолога и открыл зубоврачебный кабинет.

Такая вот история, если я ничего не напутал.

– Не-не, не дождёшься, – с широкой улыбкой Командор вышагивает взад-вперёд. – Здоров! С некоторыми оговорками. Сам понимаешь – поправочку надо брать на возраст, на экологию.

Разговаривая по телефону, Командор всегда ходит, будто он заперт в тесной комнате: два шага вперёд, два назад. Привычка у него такая. При этом смотрит себе под ноги, будто ищет что-то на земле.

– Здесь он, здесь! Куда денется. – Развернувшись в очередной раз, Командор поднимает взгляд к дяде Павлу, который забыв о том, что собирался наводить шорох, курсирует вслед за Командором и примеряется рукой, чтобы выхватить у него телефон.

– Лёва, привет! – Дядя Павел тянет вперёд шею и губы, будто кричит не в телефон, а сквозь него прямо в ухо Командора: – Куда пропал? Кто-то грозился в гости приехать, – не выдержав, он вырывает телефон у Командора. – У тебя раньше слово не расходилось с делом.

Поворачивается спиной к Командору, опасаясь, что тот заберёт у него трубку, уходит вглубь двора. Командор хочет возмутиться, но лишь по-ленински тянет ему вслед руку и взглядом обращается ко мне за сочувствием: мол, смотри, что творит негодяй.

Дым слегка рассеялся и уже не высвечивает солнечные лучи во всю ширину, лишь изредка скользит по их краю тонкой голубой каймой

В подъезде стучат каблучки, во двор выходит Монтана, брезгливо кривит лицо от дыма. Командор направился было вслед за дядей Павлом, но увидев девчонку, оборачивается к ней.

– Здравствуйте. Почему вы от нас прячетесь? Всё-таки будущие соседи как-никак.

Монтана с недоумённым видом поднимает на лоб «кошачьи глазки».

– Ни от кого я не прячусь.

– Подскажите номер телефона вашего отца. Только не тот, который он отключил, а второй.

– Я только один номер знаю, – недоумённо пожимает она плечами. – Пишите.

И отчеканивает номерок.

Пока Командор, пытаясь запомнить цифры, вслед за девчонкой повторяет их вслух, из-за сарая с кудахтаньем вылетает курица, бежит к воротам.

– А, что б тебе пусто было! – Шаркая шлёпанцами, вслед за курицей, выбегает тётя Надя. – Куры как куры, а эта…

Не знаю, может ли курица сойти с ума, если у неё ума «как у курицы», но эта похожа на сумасшедшую: бежит с истошным дробным криком, стучит когтями по асфальту, машет крыльями, пытаясь взлететь.

Уже у самых ворот испуганно меняет направление, семенит к платану, а через нижнюю железную перекладину калитки, об которую постоянно спотыкаются с непривычки случайные посетители нашего двора, впрыгивает «лысая» жигулёвская автошина. Следом вбегает мальчишка лет двенадцати, догоняет шину, притормаживает её ладонью.

У пацана всклоченные рыжие волосы, веснушки по всему лицу. Личность знакомая. Кличка Рыжбан, живёт где-то на окраинной улице, в трёх-четырёх домах от деда Тудора. Как-то довелось разнимать мальчишескую драку с его участием, так он меня в запале за руку укусил. Пришлось в воспитательных целях отвесить подзатыльник. С тех пор пацан старается обходить меня стороной.

– Калитку! – кричит ему тётя Надя. – Калитку закрывай!

Рыжбан растеряно оглядывается на калитку, через порожек которой впрыгивает ещё одна серая, нещадно изношенная шина. Вслед за шиной входит второй мальчишка, опрокидывает шину на землю, прижимает её ногой, растеряно оглядываясь.

Тётя Лариса бежит наперерез курице, тянется к ней выбивалкой, как теннисистка к пролетающему мимо мячу.

– Гоните её! – кричит пацанам. – В тот угол гоните!

По всем правилам первобытной охоты, мальчишки пригибаются к земле, широко расставляют руки, в которых не хватает только дубин и копий. Постепенно сжимают оставшееся курице свободное пространство, загоняют в угол, из которого с новой силой ползут клубы дыма.

Ствол платана превратился в серую тень. Кажется, что это не дым плывёт по ветру, а сам платан отчаливает в соседний двор.

– Тихо-тихо… – присоединяется к мальчишкам тётя Надя. – Надо ласково, без резких движений. Вот так: цыпа-цыпа-цып…

Я иду к ним на подстраховку, на случай если курица прорвёт кольцо окружения, но держусь позади и не вынимаю руки из карманов джинсов. Уподобляться первобытному охотнику перед девчонкой мне не пристало. А она не торопится уходить, видимо решая, – сделать это сейчас, или подождать пока у калитки не закончится облава.

Дойдя до того угла сарая, за которым стоит стоматологическое кресло, дядя Павел возвращается к подъезду, азартно жестикулируя, смеясь и что-то говоря в трубку. Слов не разобрать, только иногда отчётливо долетают фразы: «Да ты что! Молодец!»