Текст книги "Принцип мести"

Автор книги: Сергей Зверев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я постарался не думать об этом и, прежде чем что-либо предпринять, решил составить список первоочередных дел. Перебрав в уме все пункты в порядке убывания их важности, я понял, что дел у меня не так уж много. Если вычесть завещание ближайшим родственниками, согласно которому моя квартира, все движимое имущество, включая книги, коллекцию солдатиков и кота, отходило к жене и дочери, а все домашние растения и кухонная утварь – теще, то мне следовало написать два, всего два письма. Одно из них было адресовано Светлане.

Я долго промучился над его черновиком, и в конце концов после непосильных творческих мук состоялся акт рождения образчика эпистолярного жанра следующего содержания: «Дорогая Светлана, любезная моя жена! Извини, что не смог с вами попрощаться (с тобой и нашей маленькой дочуркой) – я уезжаю в срочную командировку, и когда буду – неизвестно. Не держи на меня зла. Если ты согласна начать все с начала, я тоже готов попробовать. Увидимся мы не скоро. Быть может, это и к лучшему. Но я постараюсь думать о тебе, а ты постарайся думать обо мне, разговаривать со мной, посылать мне воздушные поцелуи. Я очень люблю воздушные поцелуи, прилетающие издалека. Обещай мне, что не будешь из-за меня волноваться. А чтобы я не беспокоился о вас, поезжайте к нашему другу лесничему и поживите у него с месяц-другой на шишкосушилке (ты помнишь, это самая большая шишкосушилка в области) или в домике лесника, где мы встречали с тобой Новый год. На этом простимся – твой Дмитрий».

Письмо это не нравилось мне. Было в нем что-то несерьезное, неуместно-игривое и где-то даже фиглярское. Но именно такой тон, обычный, ничем не настораживающий, мог бы успокоить Светлану. Ей и нашей дочурке, по-видимому, тоже могла угрожать опасность. Я не стал ничего исправлять или переписывать. Что есть, то есть. К тому же у меня не было твердой уверенности в моем скором возвращении в пенаты. Какое-то предчувствие подсказывало мне: я еще столкнусь с непростым выбором и если уцелею, возможно, предпочту сказаться пропавшим без вести, чтобы не возвращаться к своей прежней жизни. Федеральная служба безопасности была готова предоставить мне волшебный шанс стать другим человеком, гражданином другой страны, и я не исключал вероятности того, что этим шансом когда-нибудь воспользуюсь.

Следующее письмо я написал сестре Садовского. В нем я просил ее не торопиться с продажей квартиры и по мере возможности затягивать переговоры с бандитами, обещая выплатить часть затребованной суммы в первом полугодии следующего года. За это время я надеялся решить денежную проблему собственными силами или с помощью своих друзей (в их число я включал и сотрудников ФСБ, которых собирался посвятить в детали, касающиеся похищения Садовского). Можно было, конечно, обратиться и в милицию, хотя похитители настоятельно не рекомендовали этого делать, но уверенности в том, что она своей топорной работой не загубит все на корню, не было.

Когда письма были запечатаны и брошены в почтовый ящик, я почувствовал страшную усталость – и моральную, и физическую. Зверски захотелось спать. Наверное, это была реакция организма на психические перегрузки. Едва коснувшись головой подушки, я в буквальном смысле провалился в сон, свинцово-тяжелый и мутный, как предрассветный туман. Спустя целую вечность, в продолжение которой моя душа блуждала в неведомых горних высях или бездонных пропастях, меня разбудил настойчивый стук в дверь. Я поднялся с кровати и, предварительно поинтересовавшись, кто соблаговолил посетить отшельника в его уединенной келье, открыл. Передо мной стоял Игнатий с графином водки и банкой соленых огурцов. Эффект дежавю. Мне показалось, что это уже когда-то было. Я даже знал, о чем мы будем с ним говорить, но не имел ничего против повторения застолья и неспешной духовной беседы. Игнатий молча сел за стол и разлил по рюмкам отнюдь не святую воду.

– Я не спрашиваю, будешь ли ты, но интересуюсь, не мелка ли посуда.

– Говорят, если выпить стакан водки наперстком, упадешь замертво.

– Не будем проводить столь бесчеловечный эксперимент. Просто выпьем, – сказал протоиерей. Он был задумчив. Русскому человеку пристало пить водку задумчиво. Я легко согласился бы с этим, тем более что причин для веселья у нас не было.

– Ты подписался?

– Еще нет. Но деваться-то некуда. А ты?

– Я уже. Утром мне назначено явиться на инструктаж.

– Мне тоже. Я тут подумал-подумал и решил: дело это верное и в принципе богоугодное. Что-то вроде послушания. Не для себя стараюсь. Хотя и для себя тоже.

– Тогда тем более нет повода не выпить, – согласился я. – Мне выбирать не приходится. Я не свободен...

– А что такое свобода? – задался вопросом Игнатий. – И как она связана с теодицей?

В этот вечер, как я успел заметить, теодицея, то есть проблема существования зла при всеблагом Боге, волновала нас особенно. Она была тесно связана с проблемой свободы, а свобода, как и ее отсутствие, с каждым из нас. Но приступить к этому разговору без того, чтобы определиться с табу, я не решился, поскольку имел дело со служителем культа.

– Ты не обвинишь меня в святотатстве?

– Нет, если твоя главная цель – поиск истины, – сказал Игнатий. – Преодоление противоречий Библии, развитие представлений о Боге – это и есть путь познания.

– А как же церковь, догматы?

– Догмат оплодотворяет, но не насилует. Любой свободно мыслящий человек для ортодоксальной церкви – ересиарх. Но я склоняюсь к тому, что Бог благоволит к тем, кто против него восстает или не во всем соглашается с ним. Это ответный творческий акт со стороны человека. Недаром сказано, что в основании всякого глубокого сомнения лежит отсвет истины. Тут я не соглашусь с отцом Флоренским, для которого самое стремление к разумной вере есть начало дьявольской гордыни, желание выдать себя за Бога.

Договорившись таким образом о правилах игры, чем-то напоминающих «бои без правил» (эта ассоциация по вполне понятным причинам возникла не только у меня, но и у Игнатия), мы пустились во все тяжкие.

Существует противоречие, которое обнаруживается, как только мы начинаем размышлять об отношении зла к воле Божьей и его предвечному замыслу о мире. Если Бог создал человека свободным, то он тем самым допустил возможность зла. Если зло включено в предвечный замысел о человеке, то Бог так или иначе является виновником зла, если же нет, то не служит ли наличие зла доказательством бессилия Бога?

– Не так, – возразил Игнатий, выслушав меня. – Бог осуществляет добро не через зло, поскольку безусловное добро и Бог – одно. Зло есть нечто иное, как активное отрицание добра, коренящееся в свободе человека.

– Значит, свобода – зло?

– Вовсе нет, это инструмент, с помощью которого человек достигает совершенства. Приведу здесь высказывание одного русского философа, утверждавшего, что вместе с любовью и свобода есть необходимое условие абсолютной полноты бытия. Только свободное существо может быть совершенным. Вместе с тем свобода выступает здесь как условие возникновения зла. Мир во зле лежит. Свобода – величайший дар Господа и свидетельство его доверия к человеку.

– Я не согласен, что свобода – дар. Это нечто существующее помимо Бога. Раз уж мы решили ссылаться на авторитеты, напомню высказывание другого русского философа. Несотворенная свобода, сказал он, объясняет не только возникновение зла, но и творческой новизны, небывшего...

Я перевел дух, прислушиваясь к ощущениям, которые вызывает водка, выпитая в паузах между логическими посылами, и перешел к следующему пункту доказательства.

– Как известно, Люцифер, этот ангел, «несущий свет», отпал от Бога, возомнил себя выше Бога и превратился в дьявола. О чем это говорит? О том, что свобода существовала и до него. Теперь что касается Адама, якобы принявшего дар свободы. Если запретный плод от древа познания добра и зла сделал человека свободным в его выборе (ведь свобода – это возможность грешить или воздерживаться от греха), то как мог Адам ослушаться Бога, не будучи свободным? Ведь он не знал о существовании добра и зла и, лишь вкусив от древа познания, увидел, что есть что.

– Ты же и сказал, что Бог сотворил человека свободным. Вот человек и ослушался его наказа и не внял божественному предостережению – «смертию умрешь».

– Не мог Адам быть свободным, не зная разницы между добром и злом. Он стал свободным, ослушавшись Бога. А до того он пребывал в неведении, в незнании свободы... Следовательно, сотворен он был несвободным или отчасти свободным. Свобода пришла к нему вместе с грехопадением. Другое дело, что Адам совершил бессознательный грех, то есть неосознанно выбрал зло. Но это означает лишь то, что он все-таки совершил выбор. А выбор – это и есть свобода.

На сей раз Игнатий прислушивался к своим ощущениям.

– Хорошо, – сказал он, – я готов признать существование несотворенной свободы. Ангельский верховный князь Люцифер своим восстанием только подтверждает это. Как и то, что за ним последовали целые небесные полчища. Возбудив в себе адский огонь, он сделался дьяволом. Своим неполсушанием противопоставил себя Богу и Адам. Это значит, что и он воспользовался своей свободой. Ответственность Бога за свободное волеизъявление твари таким образом снимается.

– Но тем самым признается существование чего-то помимо Бога?

– Да. Это несотворенная свобода.

– Бог – первый демократ. Именно ему мы обязаны свободой выбора. Ему и Люциферу, поскольку он олицетворяет зло.

– Дьявол есть сила, паразитирующая на добре. Я позволю себе цитату...

Игнатий уронил подбородок на грудь и с видом величайшей сосредоточенности замолчал. Безмолвствовал он так долго, что я не удержался и постучал вилкой по графину, требуя немедленно озвучить обещанную цитату.

– Не ручаюсь за точность, но смысл высказывания таков: Бог допускает зло, поскольку в своей премудрости имеет возможность извлекать из зла высшее благо или наиболее возможное совершенство. Это и есть причина существования зла. Нельзя допустить ни того, чтобы Бог утверждал зло, ни того, чтобы он отрицал его безусловно: первого потому, что тогда зло было бы добром, а второго потому, что зло не могло бы существовать вовсе, но, однако, оно существует. Бог отрицает зло как окончательное или пребывающее, и в силу этого отрицания оно и погибает. Но Он допускает его как преходящее условие свободы, то есть большего добра. Бог терпит зло, поскольку прямое его отрицание или уничтожение было бы нарушением человеческой свободы, а значит, большим злом, так как делало бы совершенное, или свободное, добро в мире невозможным...

Я слушал Игнатия со смешанным чувством: какая-то часть моего существа была поглощена предметом нашего разговора, увлечена сложной траекторией мысли, ее пируэтами, но было во мне и что-то чуждое всему этому, противящееся столь категоричной постановке вопроса и глубоко недоумевающее по поводу всего происходящего. Возможно, на меня слишком сильно воздействовала абсурдность обстановки (ночь, келья, богословские споры, прерываемые лишь сорокоградусным стаккато) или публичная форма обмена религиозными взглядами, сокровенным. И еще мне казалось, что кроме нас вряд ли найдется на земле хоть один человек, которого в такой же степени волновали бы обсуждаемые нами проблемы. Мертвый, схоластический спор. Но оставалась маленькая надежда: возможно, где-то там, в недоступном для простого смертного измерении, к нам прислушивается сонм русских философов-богоискателей, тени которых мы имели неосторожность так дерзко потревожить, а за ширмой времен прячется незримо присутствующий среди нас Ориген, незаслуженно раскритикованный отцами церкви за вольнодумство.

И тогда я решился высказать одну из самых крамольных своих мыслей, то есть именно то, с чем никогда и ни с кем, кроме близкого друга, не поделился бы.

– Сатана – это не противовес Богу, а полюс свободы. Уничтожив Сатану или заковав его на тысячу лет, мы тем самым лишим человека свободного выбора. Следовательно, если свобода несотворена, то и зло неуничтожимо. Бог не может «отменить» несотворенную свободу. Это именно то, что он не в силах сделать.

– Чересчур смелый и скоропалительный вывод, – нахмурился Игнатий. – Но я не возражу и не стану раздуваться от праведного гнева. Ибо Бог от одной крови произвел весь род человеческий, дабы они искали Бога.

– Да, человечество – дитя кровосмешения...

– Оставим драматический вопрос об отцовстве. Речь о другом. Я опять возвращаюсь к терпимости. Поиск Бога, как ни крути, сопряжен не только с благочестием, но и с нечестием. И все-таки это не есть оскорбление имени и лика Божьего. «Ибо, – как сказал Господь, – Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений». На твое же утверждение попробую ответить словами святого Дионисия Ареопагита: «Ни в демонах, ни в нас нет зла как сущего, и проявляется оно только как оскудение совершенств и при отречении от присущих нам добродетелей». Это моя излюбленная тема. Что сие означает? Лишь то, что крайним полюсом свободы вовсе не должно быть зло, но меньшее добро, нежели абсолютное. Свобода в идеале заключается в выборе не хорошего, но лучшего. Зло существует только за счет положительных сил бытия. Поэтому Ориген отрицал вечный ад и признавал даже спасение дьявола, а значит, полное искоренение зла. Не могу не привести здесь высказывание Франка, особенно близкое мне: «Единственный способ реально уничтожить зло есть вытеснение его сущностным добром; ибо зло, будучи пустотой, уничтожается только заполнением, и, будучи тьмой, рассеивается только светом».

– Но это лишь частная победа света над тьмой. Не окончательная, – возразил я.

Как это ни странно, мы практически не пьянели, и алкоголь вопреки всему не притуплял нашей способности излагать свои мысли. Возможно, так нам только казалось, и какой-нибудь случайно забредший на огонек калика прохожий принял бы нас за сумасшедших.

– Нет, окончательная. После всеобщего воскресения и преображения зло преткнется. Бог да пребудет во всем, а поскольку он суть любовь и добро, злу негде будет укорениться.

– Но свобода останется, так?

– Пожалуй, что так.

– А свобода чревата бунтом. Мы почему-то называем точкой отсчета грехопадение Адама. Но восстание Люцифера, самого сильного из ангелов, было прежде. И именно оно предопределило грехопадение и всю человеческую историю. Люцифер создал пространство, в котором человек реализует свое право на свободу. И самый трудноразрешимый вопрос религии вовсе не в том, почему согрешил Адам, а почему восстал князь Света. Библия не дает на него ответа. Да, он захотел быть превыше Бога. Но почему захотел? Да, он порицал Бога? Но что заставило его порицать? Все свидетельствует о том, что по достижении Царства Божия и воцарения космической гармонии или чего там еще опять появится некто подобный Люциферу и начнет бунтовать против устоявшегося порядка. Это неизбежное следствие несотворенной свободы. А поскольку отрицание Бога как следствие свободного волеизъявления ведет к новой «порче» и распространению зла, то зло неистребимо, как неистребима свобода. Я вновь возвращаюсь к выводу, что дьявол – это полюс свободы.

– После победы света над тьмой никто не восхочет такой свободы, – устало проговорил Игнатий. – Злые духи перестанут упорствовать в злобе своей, и полнота образа Божия коснется их. Мы не знаем ничего о временах и сроках, не ведаем, как это будет. Замыслы Божии непрозрачны для нас, как и сам Его образ. Говоря словами апостола, мы видим Бога как бы сквозь тусклое стекло. Но надо верить, и Царство Божие не замедлит явиться.

В итоге мы пришли к тому, что ни к чему не пришли. Игнатию не удалось рассеять мои сомнения, мне – эти сомнения разрешить, мы, говоря языком дипломатии, лишь уточнили позиции сторон. Можно было только робко предположить, что Бог – авгур, он не спешит явить себя миру, присутствуя в нем, по выражению одного философа, инкогнито, а свобода – кровообращение Бога. В такого Бога, не абсолютного, но вечно стремящегося к полноте и совершенству и временами достигающего своей цели, верилось легко.

Мне не хотелось трезветь. Мне было хорошо, как бывает хорошо и спокойно не с грозным Богом Универзуса, а с уютным розановским «Богом гнездышка». Но я знал: неотвратимо наступит утро, и будет оно подобно утру после апокалипсиса, пережитому мной однажды на плоту в открытом море, и грядут новые испытания, которые я преодолею или не смогу преодолеть, и будет конец и начало чего-то нового. Наверное, Игнатий испытывал нечто подобное.

За окном раздались приглушенные аплодисменты: хлопая крыльями, с крыши храма взлетела стая голубей. И вдруг я понял: пока мы философствовали и пили водку, утро уже наступило.

* * *

Прошло два месяца. Все это время мы с Игнатием под квалифицированным присмотром сотрудников ФСБ отрабатывали соответствующие легенды и усиленно готовились к предстоящей операции. Пытаясь убедить себя в необходимости и неизбежности такого поворота событий, знаменовавшего собой коренной перелом в моей судьбе, я повторял про себя как заклинание: ты должен сделать это, ты должен сделать это... Ты и только ты, никто, кроме тебя. Это все равно что выбирать жену или профессию – если упустишь момент, то эта женщина или эта профессия будет для тебя навсегда потеряна, она не будет твоей. А значит, жизнь твоя пойдет по ложному пути. Возможно, это была не лучшая формула самовнушения, но она помогала мне создать необходимый настрой. Игнатий относился ко всему с философским спокойствием: за каждым фактом он был склонен видеть явление, за явлением – тенденцию и за всей совокупностью фактов, явлений и тенденций – промысел Божий. Это была весьма удобная позиция на все случаи жизни. Конечно, он очень переживал, что ему на какое-то время придется оставить службу в храме, но с этим неизбежным злом легко мирился, поскольку собирался вернуться в лоно церкви при первом же удобном случае.

Жили мы на квартире в заброшенном аварийном доме, который по всем канонам и законам физики должен был превратиться в руины еще четверть века назад, но другого, более благоустроенного жилья «контора» предложить нам не могла, дабы наш имидж безработных лоботрясов не пострадал. Надо отдать должное, «ксивы» нам сделали исправные, ни один паспортный стол и ни одна таможня не усмотрела бы в наших новых паспортинах липу. Под стать бомжующим полуинтеллигентам, коими мы являлись, была и наша экипировка. Я как бывший военнослужащий, выгнанный из армии «за систематическое пьянство», как именуют армейские бюрократы этот стихийный процесс, ходил в форменной куртке с эмблемой РХБЗ, на которой было изображено шестигранное бензольное кольцо с элементами радиоактивного распада. На фоне бензольного кольца в потоках ионизирующих излучений красного цвета была отчетливо видна зловещая фигура ворона... Для полноты впечатления мне не хватало справочника мародера под мышкой. Игнатий ходил в рабочей спецовке и широких матросских штанах. Он был патриотом российской глубинки, о чем свидетельствовал неизвестно где добытый им нарукавный знак – герб города Харовска, заслуживающий отдельного описания: в верхней его части на голубом фоне присутствовала ель и циркулярная пила, чуть ниже – контуры заводского здания, символизирующего развитие деревообрабатывающей промышленности. По легенде, Игнатий был типичным неудачником: отслужив срочную, подался на заработки в районе крайнего Севера, прогорел, вернулся и устроился, по его словам, в спецподразделение трамвайного депо, откуда был уволен за прогулы и ярко выраженную склонность к тунеядству.

На жизнь мы зарабатывали доставкой мебели в магазине «Все для дома». Деньги у нас водились, хватало даже на развлечения: каждый день мы посещали какой-нибудь захудалый ресторанчик или пивбар и приблизительно один-два раза в месяц в целях конспирации напивались до положения риз. Однажды мы надрались так, что не смогли самостоятельно выйти из кафе «Ветерок»; Игнатий остановился в дверях, покачнулся и, как сказано в Библии, «пал на лице свое». Он был мертвецки пьян. Я попросту свалился под барную стойку. Однако после того, как разгневанная официантка вызвала в кафе «Ветерок» наряд милиции, нас как ветром сдуло – конфликтов с правоохранительными органами мы старались по возможности избегать.

Впрочем, злоупотреблять своей свободой и спиртными напитками нам было не с руки. Мы все больше склонялись к мысли, что здоровье надо беречь. Так, на всякий случай. Вдруг пригодится?

В перерывах между кратковременными запоями мы спарринговали и занимались силовыми упражнениями для развития выносливости – благо места в брошенном доме было предостаточно. Для выполнения поставленной задачи нам нужно было поддерживать хорошую физическую форму. К началу октября нас уже знал весь городской сброд, дно живущего своей интенсивной ночной жизнью мегаполиса, чего мы, собственно говоря, и добивались. Несколько раз нам приходилось участвовать в пьяных потасовках, из которых мы без особого труда выходили победителями, но дальше драк с деклассированным элементом дело не заходило. С криминальными структурами мы старались не перехлестываться – это выходило за рамки создаваемого нами образа забубенных головушек. Зачем все это было нужно? Несмотря на то что у меня иногда возникали сомнения в целесообразности избранной нами тактики, ничего другого в сложившихся обстоятельствах мы предпринять не могли. По сведениям, поступившим из Непала, где по-прежнему гостевала Анюта, в одном из злачных заведений нашего города производился набор «гладиаторов» для боев без правил. Естественно, устроители состязаний не нуждались в лишней рекламе, поэтому нам приходилось действовать на свой страх и риск.

Однажды Олег, куратор нашего направления, назначил нам встречу – установленным сигналом, оставив записку в тайнике возле городской свалки, он вызвал нас в маленькое привокзальное «Бистро». В условленное время в обычном своем «прикиде», мы пришли на стрелку и заказали по сто грамм «Метаксы». Олег подсел за наш столик и после нескольких ничего не значащих фраз вполголоса сказал:

– Китайский ресторан. Это достоверная информация.

– Когда?

– Чем быстрей, тем лучше. Устройте там небольшой содом и геморрой. Ведите себя так, чтобы вас заметили и сразу зауважали. Но хочу предупредить: весь обслуживающий персонал, по преимуществу выходцы из юго-восточной Азии, в совершенстве владеет приемами у-шу. Шеф-повар имеет четвертый или пятый дан. Будьте осторожны.

Остограммившись, мы тут же отправились в китайский ресторан. Открылся он сравнительно недавно, в помещении бывшей ресторации «Под львом», прославившейся своими дебошами с битьем зеркал, старинных сервизов и потрясенных, ничего не понимающих посетителей. Здесь еще в застойные годы произошло наделавшее много шуму побоище с участием курсантов высшего общевойскового командного училища и местных воров-перекупщиков. Первую скрипку играл в нем Садовский. Незадолго до этого он здесь же познакомился с Сандрой, которую я узнал позже под именем Валерии. Как давно это было. С тех пор утекло немало воды. И, пожалуй, не меньше крови. Валерии тоже не стало – появилась Миледи. А что касается ресторана, неожиданно сменившего европейский интерьер на азиатский, то в нем мне предстояло дебютировать двенадцать лет спустя. В качестве непонятно кого.

Наш отнюдь не чопорный вид не смутил деликатных китайцев (так для краткости мы назовем обслуживающий персонал этого заведения); судя по улыбкам, они были рады всем посетителям. Мы с Игнатием расположились за самым большим, сервировнным на десять персон столом и, несмотря на увещевания официанта, его настойчивые просьбы пересесть за любой другой столик, не сдвинулись с места. Я с интересом разглядывал зал, в котором от обилия желтых драконов и аистов, ширмочек и фонариков рябило в глазах. Игнатий с хмурым видом изучал меню. После тщетных потуг вычленить из длинного перечня хотя бы одно удобоваримое блюдо, он недоуменно спросил:

– А поесть у вас что-нибудь есть?

Китаец тут же закивал головой и начал жонглировать экзотическими названиями кулинарных изысков, из которых я разобрал не больше двух-трех – мясо по-пекински и рисовые шарики, залитые молоком.

– Короче, – сказал я. – Ничего этого нам не надо.

– Да, – подтвердил Игнатий, – жареную саранчу мы в пищу не употребляем.

– Сито вы хотели бы? – с настороженной вежливостью поинтересовался официант.

– Я хочу рождественскую индейку, а мой друг – настоящую кулебяку.

– Но мы есть китайская кухня, – с ноткой недовольства в голосе промяукал официант.

– Чего ты таращишь на меня свои узкие глаза-щелочки? – делано возмутился я. – Пока не принесут моему другу кулебяку, настоящую кулебяку, мы отсюда не уйдем.

– Дай я ему вмажу, – вдруг загорелся Игнатий и поднялся из-за стола. По самым скромным прикидкам, он был на две головы выше и в три раза шире бедного официанта. Но тот оказался чрезвычайно вертлявым типом. Игнатий рубанул воздух ребром ладони, затем мощным бивневым ударом кулака поддел китайца снизу, скользнув по его плоской грудной клетке. Впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы официант, сделав тройной тулуп, протаранил своим полудетским тельцем столик на две персоны и, держась за поясницу, бросился наутек. Тотчас, словно по команде, из-за перегородки, отделявшей варочный цех от зала, высыпали поварята. Они были одеты в кимоно, очевидно, заменявшее им кухонную спецодежду. Предводительствуемые невысоким, но устрашающе мускулистым «банзайкой», они построились четырехугольником, приняли боевые стойки и, как на тренировке, пошли в атаку.

Первым, получив удар ногой в грудь, проломил бамбуковую ширму «банзайка»: он был очень сильным, но, как в известном анекдоте, очень легким. За ним отправился его ученик. Довершил дело, начатое своими предшественниками, поваренок, вооруженный скалкой, – он окончательно доломал сооружение из стволов зонтичной сосны. Очевидно, Игнатию было все равно, кто перед ним: китайцы, корейцы, ханты, манси, селькупы или коми-зыряне – он крушил всех подряд.

– У-у, нехристи, – мычал он. – Это вам не лейб-гвардии конно-пионерский эскадрон.

Он, как былинный витязь, расшвыривал «поганых» (от латинского paganus – «язычник») до тех пор, пока они не разбежались в разные стороны и не попрятались по углам за ширмами из шелка и бамбука. Я даже не успел подключиться к групповому поединку, хотя в драке, скажу без лишней скромности, очень неудобен: об меня можно сильно ушибиться и даже что-нибудь сломать. Но самое главное, конечно, было впереди. К нам вышел директор ресторана, некто Су Кин Вон, если я правильно разобрал его имя, и на удивление вежливо поинтересовался целью нашего визита.

– Мы пришли покушать, – сказал Игнатий, разминая ушибленные костяшки пальцев.

– Это не лэкет? – продолжал выспрашивать директор озабоченно.

– Нет, что вы, – успокоил его я. – Мы этим не занимаемся.

– У нас уже есть своя...клыша, – с усилием произнес он, видимо, припоминая забытое слово.

– Нет, мы не крыша. И, собственно, зашли к вам случайно. Извините, если что не так, – переминаясь с ноги на ногу, вдруг завиноватился Игнатий.

– У меня для вас есть пледлозение, – сказал хозяин. – Если вы или длуг, с котолым васа плисла, побьет моего сеф-повала – мы колмим вас без денег. Если он побьет – вы даете мне денег за поломанные этазелки. Хотите такой уговол?

– Мы согласны. Начнем с меня, – опередив Игнатия, принял вызов я.

В центр зала вышел крепко сбитый китаец в черных штанах свободного покроя и рубашке цвета бычьей крови. Он был бос. Я тоже снял обувь и для профилактики пошевелил пальцами. Как видно, это не сломило моего противника морально: он решил воздействовать на мою психику демонстрацией своих физических возможностей – ударом «пяткой сверху» сокрушил сосуд, стоявший на полутораметровом столбике, по-видимому, парную вазу формы «Фюзо». Я отметил это чисто автоматически, вслух же произнес нечто более уместное в данной ситуации:

– Такие горшки мы разбивали на тренировках голыми руками.

Обменявшись любезностями, мы сошлись на дистанции ближнего боя. Конечно, я сильно волновался: передо мной был, вне всяких сомнений, опытный мастер; его бесстрастная манера отслеживать перемещения противника, реагировать на ложные выпады и отвлекающие маневры, «полусонные», словно в нирване, движения, притупляли бдительность. В считаные секунды я поплатился: за плавными колебаниями его рук просмотрел стремительный удар ногой в солнечное сплетение, затем, едва успев пригнуться, по касательной ощутил мощь его кругового удара. Это несколько взбодрило меня и помогло избавиться от лишней робости: теперь вопреки его явно обозначившемуся преимуществу я почувствовал себя намного свободнее и даже достал его в висок «клювом журавля» – клювообразно изогнутой ладонью. Он помотал головой и, кажется, «проснулся»; выглянул из нирваны, плюнув тем самым на возможность вырваться из оков роковой сансары – мучительной цепи, неотвратимо влекущей все живое от перерождения к перерождению по стезе страданий. Я его, кажется, разозлил, а это ничего хорошего не предвещало. Тут мне очень кстати вспомнился старый суворовский принцип: удивить – победить. Не имея шансов превзойти своего соперника в технике ведения боя, я решил использовать подручные средства – схватил стоявший на столе стаканчик с рисовыми палочками и швырнул его в голову шеф-повара. Воспользовавшись его секундным замешательством, я провел хук справа и уложил «сансея» на пол. Возможно, мой боевой стиль выглядел не слишком кинематографично: шеф-повар хрюкнул и, настигнутый роковой сансарой, начал размазывать по гладким доскам пола кровавые сопли, не делая при этом попыток вновь утвердиться на ногах. Он представлял собой малоназидательное зрелище. Я посчитал поединок завершившимся и сказал:

– Будь по-вашему, кулебяка отменяется. Принесите нам что-нибудь на свое усмотрение.

– Желательно, вилку и ложку, – добавил Игнатий.

– Мы не слишком переусердствовали, не подмочили репутацию вашего заведения? – чутко поинтересовался я.

– Ничего. Не подмосили, – зашепелявил директор печально. – Если я с вами, не плотив?

Мы великодушно согласились разделить с ним трапезу и даже выпили по фарфоровому тигельку мутной рисовой водочки – за знакомство.

– У меня есть есе пледлозение, – сказал директор ресторана.

Лестно отозвавшись о наших бойцовских качествах, он посетовал на то, что мы очень бедно одеты, хотя заслуживаем, конечно, большего. Не хотели бы мы попытать счастья и добыть несметные богатства в одной из стран азиатско-тихоокеанского региона? Для этого требуется лишь оплатить билет в один конец. Легче всего оформить выездные документы через турфирму «Кредо Сервис Тур» на восьмидневную поездку в Непал (что, конечно, чревато дополнительными расходами, но не вызовет лишних вопросов) или Таиланд через авиакомпанию и турагентство «Корсар».