Текст книги "Тигр в камышах (СИ)"

Автор книги: Сергей Игнатьев

Соавторы: Сергей Беляков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я молча указал на движение Ханжину. Тот коротко кивнул. В этот момент движение прекратилось.

Пара огней возникла почти одновременно с осознанием того, что на этот раз они были куда больше, и совсем не блекло-голубого цвета.

Они были красными. Нешироко расставленными. На расстоянии, которое живо напомнило мне, что в свое время в Махараштре я всаживал «дум-дум» в аккурат между такой же парой…

Тигр замер в десятке метров от нас. Слишком близко. Слишком поздно мы его увидели. Я знал, что любое решение теперь практически не имеет значения. Судьба. Я не успею достать «Лепажи», не успею зажечь фитиль – а даже если и успею, решимость беспощадного орудия убийства, скорость прыжка, живая масса, подвижностью не уступающая ртути, попросту сомнут нас, разрывая на части все, до чего дотянутся жадные резцы-зубы, которые уже не будут подчиняться мозгу – лишь инстинкту.

Зверь был великолепен. Он был действительно белым, полностью, без полос. Альбайно, как говорили офицеры Ее Величества Кавалерийского полка Пондишерри. Полосы выдавали бы его в камыше, подумал я совершенно без эмоций. В свете луны атласная шкура серебрилась похлеще камышовых стеблей, и я даже где-то залюбовался феерией: словно ожила древнекитайская гравюра на черном мраморе.

Краем глаза я заметил, что Ханжин змеиным движением вытаскивает из ножен-нарукавней длинный стилет. Славный мой товарищ. Стилет не остановит слепой ярости зверя.

Чего же ты ждешь, альбайно?

Неясное поначалу, но с каждым мгновением более ощутимое, дрожание земли. Вот из-за чего он медлил. Потом появился звук, протяжный, тонкий свист, который с приближением источника звука обрастал более низкими тонами. К нему подмешивался неприятный металлический лязг, в отдельные моменты попадавший в унисон с содроганием земли.

Я знавал раньше подобное сочетание лязга и тряски. Так шел в атаку отдельный мотор-батальон Циньской Дивизии. Закованные подвижными пластинками гибкой брони стимциклетки с коконами, в которых сидели бомберы, натренированные на метание сосудов китайского «каучукового ужаса», огня, прилипающего ко всему и сжигающего всё дотла… Но свист?

Ханжин жестом указал мне влево.

С горизонта, наискось к тигру, заходила кавалерийская лава. Всадники были еще далеко, но разгоряченное сознание словно приблизило меня к ним… Лунный свет высекал яркие блики из стальных шишаков, украшенных гребнями меди и позолоты, клиновидные прапорцы развевались на длинных, тяжелых пиках, кони храпели и ярились под весом всадников в полных доспехах, от головы до пят, с наличными пластинами, что оставляли открытыми только горящие уголья-глаза. Троекратное «Гусария!» разорвало тишину, и топот, и храп, и лязг, и блики заполнили всё вокруг.

И свист.

Крылья свистели за спинами закованных в сталь всадников, – большие, изогнутые кверху, унизанные причудливыми пестрыми перьями. Именно перья издавали этот тревожный, неприятный звук, от которого тигр запрял ушами, напоследок неслышно оскалив сахарной белизны клыки, и растаял в начинающей подниматься от земли дымке предрассветного тумана.

Конная ала плавно изогнулась в скачке, разделяясь на две части. Одна устремилась в ту сторону, куда скрылся тигр, другая…

Другая мчалась прямо на пригорок, где стояли мы.

Спотыкаясь, на непослушных ногах, мы бросились назад, к дороге… Тщетно.

Дальнейшее фиксировалось в моей памяти отдельными дагеротипами.

Ханжин ловко уворачивается от длинного палаша, просвистевшего в сантиметрах от лица, опасно ныряет под брюхо присевшей от натуги лошади и втыкает ей снизу стилет между армуар-пластинами, прикрывающими грудину… я выдергиваю трясущимися от нетерпения руками «Лепаж» из правой кобуры и нажимаю на привод поджога фитиля – ну же, ну скорее… Вечность спустя из ствола «Лепажа» вырывается тонкая темная струя, точно впиваясь в бок всадника, который уже замахнулся на меня кривой, огромной до изумления, саблею – раздается такой желанный звук «фффухххх», и латы озаряются кровавым, жадным пламенем. Звериный, нечеловеческий крик пронизывает воздух, насыщенный нездоровыми миазмами.

С запозданием я подумал, что, наверное, огнемет – не самое полезное оружие в местах, где игнес фатуи блуждают с частотой зерен в гранате, но мне было, собственно наплевать. Холодная ярость, давно забытая, кипела в крови. Я подхватил на бегу Ханжина, который тщился извлечь ногу, прижатую упавшей лошадью, одновременно выдергивая второй «Лепаж»; щелк-щелк… пауза… снова долгожданное «фффуххх», и тот всадник, что собирался уже наколоть моего друга острием пики, выронил ее из рук и, слетев с лошади, с диким криком побежал в камыши, безуспешно пытаясь сбить пламя, радостно лизавшее сталь доспехов, нетерпеливо проникающее внутрь…

Мы не помнили, как вернулись к «Пружинке». За нами полыхала прерия. Всадники исчезли – те, что уцелели в огне. Двух выстрелов огнемета хватило, чтобы густой белый дым прочно оседлал верхи языков пламени, бушующего на огромном пространстве, пожирающего то, что еще меньше часа тому было темной массой колышущегося моря камыша.

Моря, в котором нас ждал Альбайно.

Нас ли он ждал? И за ним ли – или по наши души? – прискакали тени гусарии пана Вишневецкого, которые горели не хуже живых…

– Что мне непонятно, Брянцев, – неожиданно и совершенно спокойно сказал Ханжин, заводя машинерию, – так это глупое сочетание гусаров Вишневецкого и охотников Стаха в одной кавалерийской але. Как вы полагаете, это намеренно или случайно?

Истерический смех не отпускал меня до самого Смурова.

* * *

– … Голубчик… Всеволод Григорьич… Беда, ой беда-а-а-а… Барин-то… Батюшка наш, Мстислав Игоревич, прости господе и помилуй… – губы старого слуги, Ерофея, прыгают, орошаясь незваными слезами. Он топчется на пороге маетка, главного дома усадьбы, бесцельно всплескивая руками в тщетной попытке донести до нас идею события, которое мы уже осознали, лишь только он обронил первое упоминание беды и Господа вкупе с именем хозяина.

Запекшаяся кровь делает лицо Ханжина зловещим. Тем не менее, его голос ровен:

– Где? Веди, Ерофей!

Гулкие шаги по паркету бесчисленных коридоров – наши с Ханжиным, размеренные и тяжелые от усталости и новой, неожиданной вести, в сопровождении семенящих, легких шарканий летних чувяк Ерофея. Галогенный фонарь в руке слуги пляшет в отчаянии, по пути выхватывая светом старинные рундуки с оббитыми медью углами, головы охотничьих трофеев на стенах, барочную мебель, канделябры, современные механизмы непонятного предназначения – Усинский был большим чудаком, сочетая любовь к прошлому с тягой к новому… Был. Теперь уже был.

Чертова ночь.

– Вот… Туточки я его и нашел… Бездыханные оне. – Ерофей поставил, почти что уронил фонарь на пол, зайдясь в приступе плача.

Усинский полулежал, полувисел в экзерсисной машине. В прямом, беспощадном свете фонаря видение было страшным даже для моих закаленных нервов. Я не выдержал и отошел к двери кабинета, сообщающегося с комнатой для физических упражнений высокой одностворчатой дверью, – нащупал у косяка краник подачи газа в светильник-шандалу и повернул его.

«Больше света» в данной ситуации не привело к «меньше жути».

Как врач военно-полевых шпиталей, я видел в жизни всякое, но скажу однозначно, такое я встретил впервые.

Казалось, что в теле несчастного помещика не осталось ни единой целой большой кости: руки, ноги, хребет изогнулись в совершенно нелепых углах, зажатые взбесившимся механизмом, который продолжал дергаться, шипеть и лязгать бесчисленными захватами, толкачами, поршнями, шатунами, а главный маховик монотонно вращался на четверть оборота – туда-назад, туда-назад, отчего труп Усинского, словно кукла на невидимых нитях, жутко дергал изломанными конечностями… в довершение ко всему, голова бедолаги, вывернутая на лицом на спину, болталась так угрожающе-свободно, что казалось – еще мгновение, и она отвалится.

Ханжин опомнился первым и остановил адский агрегат. Я пробормотал: «Несчастный случай?» – но мой напарник отрицательно мотнул головой и молча указал пальцем на верхние и нижние прутья рамы аппарата. Кисти и щиколотки помещика были накрепко привязаны к ним веревкой.

– Всем оставаться на своих местах! Полиция Смурова! Старший сыскной советник Лестревич наличествует на месте преступления! – металлический голос стряпчего, традиционно оповещающий о прибытии законников, не предвещал ничего толкового.

Ханжин медленно сделал пару шагов, приблизившись ко мне, и сложил руки на груди.

– Ни звука о том, где мы были и что делали прошедшей ночью… – опустив голову и прикрыв лицо тульей шляпы от наводняющих комнату полицайных, прошептал он. – Мы провели все это время в сбитень-автоматной, помните, на выезде из города? Там никого не было…

Я согласно прикрыл веки.

ССС Лестревич, молодой человек возрастом явно до тридцати, с пронзительно-властным взглядом стальных серых глаз, пушкинскими, но светлыми кучерями на объемистой голове и небольшими, холеными усиками, быстро подошел к нам.

– Господа Ханжин и Брянцев, если я не ошибаюсь? – Крупная заколка советника в его петлице небрежно опиралась на семиконечную звезду выпускника Муромской Академии Сыска, которая удобно примостилась на лацкане модного пиджака с тремя фалдами.

– Если, – процедил сквозь зубы Ханжин и вызывающе выставил вперед правую ногу. Мне стало жарко. Зная впыльчивость моего напарника и его нелюбовь к «сыскарям» («Брянцев, они – сыскари, а мы – сыщики! Чувствуете разницу?»), а также скандально известную в Питере репутацию Ханжина как записного дуэлянта, я с должным основанием мог рассчитывать на продолжение едва завязавшегося диалога на свежем воздухе. Ханжин выиграл двадцать семь дуэлей, более двадцати из них – на пистолетах…

– Вы квартируетесь в поместье господина Усинского? – последовал небрежный кивок в сторону несчастного помещика. – Я официально приказываю вам немедленно вернуться в свои кватеры и пребывать там под домашним арестом вплоть до особых… распоряжений, – напористым тоном объявил советник.

– Арестом? – не выдержал я. – Помилуйте, господин советник, но это же…

– Ахинея! – с издевкой обронил Ханжин.

– Послушайте… дохтур, не суйтесь в серьезные дела. Могут нос прищепить, – заносчиво произнес Лестревич, по-бульдожьи поддернув верхнюю губу. – А вам, господин-хороший-сыщик, – губа снова дернулась, – я рекомендую хорошо подумать над алиби. Вы же будете утверждать, что не имеете причастия к гибели помещика Усинского?

Нелепые подозрения, высказываемые Лестревичем весьма категорично, накалили обстановку. Я, тем не менее, проглотил обидное «дохтур» и принялся, как мог, снимать напряжение, приводя всевозможные аргументы в нашу пользу, а статский в то же время упрямо гнул свою линию, явно пытаясь пристегнуть нас к гибели Усинского. Его напор был совершенно необъясним.

Пока мы пикировались, полицайные, будто муравьи, наводнили комнату. Надо было отдать должное той деловитости, с которой подручные Лестревича освободили тело несчастного покойника, уложили его на пол у аппарата, накрыв белою простыней, и затем стали методично обыскивать комнату, аккуратно переставляя предметы, проверяя содержимое выдвижных ящиков во встроенных стенных шкафах… Один из них участливо увел по-прежнему вслипывающего Ерофея на половину прислуги.

В момент, когда мой напарник, все же не стерпев, угрожающе шагнул к статскому, а я подумал, что теперь, похоже, стычки не избежать – со стороны кабинета донесся сдавленный возглас.

Все разом замолчали и повернулись к двери.

Анна Усинская, белее простыни, покрывающей труп ее брата, обессиленно оперлась на стену. Я понимал ее ощущения в этот момент. Да, она не любила брата, считая, что он отравлял самоё существование ее свояченицы, и в какой-то момент полагала, что это он сгубил Марысю. Но они были Усинскими, наследниками древнейшего литовского рода, и их связывало нечто куда большее, чем семейные распри – а возможно, даже большее, чем кровь пришедшей в их семью незванки, девушки из менее знатной семьи…

Первым опомнился чиновник:

– Анна Игоревна, Христом Богом… Пройдемте, прошу! Никитин, живо, уносите же! Где этот чертов доктор… Да не вы, Брянцев! – с досадой бросил статский. Он суетился вокруг разбитой увиденным девушки, постепенно выпроваживая ее в кабинет, подальше от неподвижного силуэта под простыней.

Я с изумлением наблюдал за переменой; эка вон, выходит, Лестревич был неравнодушен к девушке! Что-то странное, тяжелое заворочалось у меня в груди, но неприятные мои размышления прервал Ханжин, который ловко утащил меня за руку в полуоткрытую дверь переходного коридора.

* * *

– … да скорее же вы, недотёпа! – бурчит Ханжин. – Мы пока что с гандикапом…

Куда он тащит меня? Пора пояснить ему, что привычка недоговаривать о догадках или умозаключениях предельно истощает мое терпение.

Ханжин ориентировался в огромном пространстве нескольких домов, соединенных крытыми переходами, как рыба в воде. Завидное качество.

– Здесь! – бросает он через плечо. Лязгает клямкой старинная, под стрельчатой аркой, дверь.

В помещении за дверью сыро. Подслеповатое оконце с толстым катаным стеклом вековой давности, почти под потолком, не дает много света, несмотря на яркое утренне солнце.

– Где мы? – я тру виски пальцами, стараясь отогнать усталость.

– В подвале, под трапезной… Помните, в наш первый вечер, во время ужина, я встал и прошелся от стены до стены? Тогда я промерял ширину комнаты; мне показалось забавным, что крепежная заглушка крюка для подвески шанделира, вот этого самого… расположена не по центру комнаты там, наверху. – он указал на потолок, на причудливый газовый шанделир; он имел восемь симметрично расположенных горелок-рожков, направленных вовнутрь, к большому стеклянному шару. Шар, закованный в железную раму, выглядел нелепо; да и вообще вся конструкция смотрелась странно. – Зато здесь канделябр висит ровно по центру… Вам это ни о чем не говорит?

Я устало-отрицательно качаю головой.

– Ну же, Брянцев! Смотрите, – Досадливо сморщив рот, сыщик сделал пару шагов к стене напротив двери и сильно стукнул по ней кулаком. Потом повторил то же у другой стены. Звуки различались… Я, кажется, начал понимать! Похоже, что стена, которая издавала глухой звук, была фальшивой, она скрадывала примерно три-четыре аршина в глубину.

Только теперь до меня дошло, что странного было во всей конструкции. Я увидел, что светильник висел на тонкой цепи, пропущенной через крюк, но цепь не заканчивалась на нем, она тянулась дальше, к стене – той самой, что издавала более глухой звук под кулаком Ханжина. Я также обратил внимание на то, что шар в центре светильника заполнен какой-то мутной жидкостью. Газовые рожки… форсунки…

Мы переглянулись.

Ханжин быстро подошел к стене, открыл шкертик, вентиль подачи газа – щелкнуло кресало, и восемь синих язычков пламени растеклись по поверхности мутного шара.

«Жидкость» в шаре вскипела неожиданно быстро, из отверстия сверху пошел пар, и светильник вдруг начал подниматься выше под потолок. Баланс нарушился, сообразил я; скрытый противовес за стеной опустился вниз, подтянув шанделир… и заодно открыл потайную нишу в стене под оконцем.

Ханжин первым бросился к нише, в которой виднелся медный рычаг, и потянул рычаг на себя.

Фальшивая стена беззвучно ушла в пол.

Пахнуло плесенью и еще чем-то чужеродным, отчего внезапно обострились все ощущения и почему-то захотелось поднять шерсть на загривке. Я не понимал, что происходит: усталость прошла бесследно, словно ее и не было.

Огромный камень занимал приличную часть открывшегося за фальшпанелью помещения. Собственно, он сам служил стеной – черный, гладкий, слегка матовый. Почти всю высоту камня занимала гравюра, подобие наскального рисунка, выполненного в одну тонкую линию. Рисунок явно был сделан много лет тому назад: нижняя часть его стерлась со временем, словно основание камня подмывалось речкою.

С рисунка на нас, печально наклонив непропорционально большую чанообразную голову, смотрел Глинько.

Сомнений в этом не было. Слишком много историй слышали мы про местного страшилку, слишком часто люди описывали эту нескладно велькую голову, соединяющуюся практически без шеи с пнем-туловищем, из которого торчали руки-крюки и ноги-ходороги, и те, и другие без пальцев, словно он был в… словно он надел…

Черт возьми, ошалело подумал я, и похоже, произнес это вслух, потому что Ханжин согласно кивнул головой и неожиданно громко икнул – похоже, он сообразил практически одновременно со мной.

Глинько, чудовище, жупел местечкового фольклора, был никем иным, как человеком в подводном костюме. Возможно, для смуровских обывателей, никогда не видевших аквакостюм, он являлся атрибутом исчадия ада, но мы насмотрелись на них вволю (а мой друг даже опускался под воду в аквакосте), когда расследовали исчезновение стиммарины «Невель», пропавшей из доков Петербурга летом одиннадцатого года. Мы разыскали подводное чудо века после двух недель упорной работы, в Петергофе… долгая история, заслуживающая отдельного рассказа.

Итак, Глинько невыразительно глядел на нас одним глазом-иллюминатором посередине тщательно выписанного на черном камне шлема акванавта. Но меня по-прежнему не отпускала непонятная тревога, что-то, все так же ерошащее загривок… древнее, подкожное чувство, доставшееся от предков.

Я понял, чем было это самое «что-то», когда Ханжин подошел к камню и стал рядом с рисунком.

Глинько был как минимум на две головы выше Ханжина. На те самые, которые без особого труда поместились бы в его «кастрюле»-шлеме. Безусловно, масштаб необязательно должен был отражать истинное соотношение, но…

Что-то громко чавкнуло под ногами Ханжина. Его ботинки залипли в черной субстанции, выступившей сквозь пол – она сочеталась по виду с материалом камня, но выглядела явно более податливой, словно разогретая смола. Он попытался выдернуть правую ногу из «смолы», но та не поддавалась… сыщик неловко оступился и, чтобы не упасть, оперся рукой о камень.

Кисть Ханжина погрузилась в черное нечто, которое до этого мы принимали за камень, увязнув в нем так же основательно, как и ноги.

Я подбежал и, ухватив друга за свободную руку, попытался подсобить, но не тут-то было. Он не паниковал, однако ощущение того, что тебя, как муху, поймали на липучку, было явно не из приятных. Прошло несколько секунд бессловесной борьбы с болотно-вязкой материей; пользы это не принесло, наоборот, Ханжин опустился в нее по колени…

– Что делать, Всеволод? – лишь в очень серьезных ситуациях позвлял я себе назвать моего друга по имени.

– Судя по скорости, до полного погружения осталось чуть больше минуты. У вас нет сигариллы, случайно?

Я пораженно взглянул на сыщика. Невероятное самообладание или безумство храбрых?

Краем глаза я заметил, что рисунок постепенно погружается в «камень», словно растворяясь в черной субстанции. Еще несколько секунд – и он исчез, но на его месте тут же появилось изображение… стимходки.

На мгновение мы позабыли о том, что жизни Ханжина угрожает опасность, настолько невероятным было превращение рисунка. Потом стимходка растворилась так же, как и Глинько, и вновь проявившиеся линии сложились теперь в силуэт женщины… Марыся! Я был уверен в этом; очертания фигуры молодой женщины легко угадывались и, главное, походили на те, что были запечатлены на ее портрете над камином в большой зале усадьбы.

Новая смена рисунка, и на черной поверхности появилось изображение мельницы… затем – снова Глинько, опять Марыся, и снова мельница.

Ханжин, пыхтя от напряжения, выдавил:

– Брянцев, вы понимаете, о чем это говорит? Глинько – Марыся – мельница… Нам во что бы там ни было нужно пробраться к чертовой молотилке. Я уверен, все ключи к разгадке находятся там!

Он сумасшедший, с отчаянием подумал я, продолжая без особой пользы тянуть Ханжина за руку.

– Да отпустите же вы меня! Вы что, не видите?! – Сыщик вытянул подбородок в сторону рисунка, который теперь показывал… самого Ханжина (по крайней мере, мне очень хотелось так считать), погрузившегося по колени в «смолу». Следующим было изображение моего напарника в какой-то овальной штуковине наподобие большого яйца, застрявшей в некоей стене. Штуковина плавно превратилась в мельницу, затем снова в Глинька, и снова – в Марысю.

Мои нервы, наконец, не выдержали. Я заорал в полную мощь легких и изо всех сил дернул руку Ханжина – наверное, я повредил бы ему или локоть, или плечо, но, к счастью или нет, потерял равновесие и шлепнулся в «смолу» боком.

К моему огромному удивлению, я здорово ушибся: та же самая вязкая субстанция, что неумолимо втягивала Ханжина, оказалась твердой, как базальт, для меня. Неестественность подобного явления на несколько мгновений парализовала мое сознание. Я отпустил руку Ханжина. Оказалось, этого было достаточно, чтобы он, судорожно всхлипнув, буквально провалился в ставшую жидкой, как вода, черноту под ногами.

– Ханжин! – Я упал на колени, по-глупому пытаясь воткнуть руку в мгновенно затвердевшую материю вслед за моим другом… Тщетно.

На матово-черной, идеально ровной поверхности лежало большое, пестрое перо птицы. Крупная дрожь пронзила меня.

Это был тот самый «предмет», что Ханжин снял с кафтана городского дурачка, пускающего слюни и несущего белиберду. Страусиное перо.

Такое, что использовались гусарами Вишневецкого для их поющих крыльев. Тех, которые мы слышали сегодняшней ночью в камышах.

* * *

Полицайная стимходка квохчет, стараясь развести пары помощнее, но получается неважно. Мои кисти схвачены наручниками. Мне плевать.

– Вы представить не можете, какую роль играл господин Усинский и его мельница в жизни Смурова, – возбужденно жестикулируя, говорит Лестревич. Он, кажется, является патриотом города. Но с патриотами мы единожды уже имели дело в ресторации…

Восторг, любовь, с которыми он говорит об Анне, больно резонируют в моем сердце. Лестревич знал Анну Усинскую с детства, их родители дружили семьями. Прикидывая, что в отрочестве он (по традиционному сценарию) наверняка поклялся ей в вечности своих чувств, я морщусь и переключаю мозг на события последних дней – благо, для это не нужно сильно напрягаться.

В памяти, кажется, навечно отпечаталось лицо Ханжина, наполовину ушедшее в «смолу». Ступор от происшедшего с ним сделал всю процедуру моей «поимки» бескровной. Я попросту сдался полицайным; они радостно навалились на меня кучей-малой в полтора десятка вонючих шинелок и стоптанных кирзачей.

Лестревич везет меня в уезд. Стимходка статского не отличается скоростью, но бесплатной, то бишь государственной, стимходке «трубу на ходу неча клёпить», как сказала бы Анна Усинская, переводя на риветхедский сленг обычное «дареному коню в зубы не смотрят»…

Все, однако, повернулось совсем иначе.

Сначала над кромкой чащи полыхнуло красным, и яркий шар, поднявшись выше, внезапно заклубился, подернулся черными разводами и рассыпался сажей. Спустя несколько мгновений после вспышки до конвоя докатился странный звук, что-то вроде свистящего «хиссс», вслед за которым земля содрогнулась от мощного «буммм». Статский встревоженно привстал с кожаных подушек и стал пристально вглядываться в сторону чащи.

– Мельница? – мой вопрос прозвучал скорее утвердительно.

Он покосился на меня, но ничего не ответил. После секундного раздумья Лестревич позвал старшого:

– Бузыкин! Веди задержанного назад, в город. Я – на мельницу. Там что-то неладно.

Я качаю головой. Неладно – не то слово. Откуда статскому и полицайным знать, как срабатывает взрывчатка Сударева? Судя по размеру палева, размер воронки будет достаточным, чтобы поместить в нее пяток стимходок Лестревича. Кто – и зачем? – мог рвануть мельницу? Рисунок на «камне» – Ханжин в пузыре, мельница, Марыся – снова всплыл в памяти.

– Слушайте, статский, возьмите меня с собой, – надежды у меня была всего-то толика, но попробовать стоило. Я старался говорить попроще, чтобы звучать более убедительно. – Эта штука… такая взрывчатка на деревьях не растет, тем более у вас, в дыр… в глубинке. Те, кто сейчас там на мельнице орудует, лыком не вязаны, вы понимаете, надеюсь? Я что хочу сказать: мой войсковой опыт побольше вашего будет, вкупе с полицайными. Пригожусь наверняка.

Увидев, что Лестревич колеблется, я поспешил укрепить позиции:

– Слово даю: не убегу.

– Шулепяк, поворачивай аппарат, едем к Чертовым Воротам! – решается он и звякает ключами, снимая с меня наручники.

– Нет, там пально, – я не замечаю, как ввертываю местное словцо. – надо низом, через камыши… или что там от них осталось, – и делаю вид, что не замечаю подозрительного взгляда статского.

* * *

…По гари, мимо хищно изогнутых, тянущих к нам ломаные руки-ветви скелетов деревьев, спотыкаясь в быстро наступающих сумерках, мы бежали к мельнице, к нагромождению скал, ущелью, тайною которого была удивительная, загадочная, зловещая мельница, ключ к разгадке.

Оттуда, из-за скопища каменных громад, доносился гомон толпы, отсветы пламени, и смутно знакомый голос прорезал мутное, грязное небо гулким эхом:

– …Ибо отверзши очи не узрите радуг смарагдовых, и не узрите Восседающего на Престоле промеж ними! Не узрите звезду-вестницу! Не внемлите гласу трубному! Очи застила вам Тьма, рты и слух ваши запечатаны печатью греха…

В завывающий голос подмешивалась полупьяная нечленораздельность, будто у оратора порой заплетался язык, а также восторженная убежденность и напор полководца, ярящего легионы перед решающим сражением.

Этот голос был мне определенно знаком, и страшна была его перемена. Не глупое бубукание трактирного шута, развлекающего пьяную компанию смуровских патриотов. Не бормотание уличного дурачка, пророчествующего нам с Ханжиным казни египетские и Стахову Дикую Охоту.

По прежнему шепеляво-захлебывающийся, но теперь – грозный, повелительный, голос Державина.

Голос не шута, но пророка, многократно усиленный эхом, вещал из-за скал:

– Ибо введя в чертоги свои блудницу вавилонскую, отверзнулся от Света! Разумом помрачнев, устремился ко злу! Повлек за собой и вас, агнцев невинных, и вас – сирых, убогих, повел на заклание! Блудница же его же его спуталась со Зверем из Бездны, что прислан нам грешным в укор и на погибель! Тот, над кем насмехаетесь, кого Глиньком прозвали – есмь исчадие адское, левиафаново отродье, кракен!

Лестревич первым проскакивает узкое гирло растоки; мы спешим за ним.

Вот она какая – мельница… громоздится за линией крылатых всадников, циклопическое сооружение, чудовищных размеров колесо – затянутое мохом, архаичное, мегалитическое, мрачное – под стать окружающим скалам.

В свете самодельных пакляных факелов, в чехарде огненных отблесков, в зловещих отсветах пожара перед нами предстал новый мессия, не шут, но пророк:

– Ибо мельница сия есмь града нашего сердце! Личина его молочноречная, кисельнобережная, она есмь златой орех! И расколется ныне скорлупа орешная, осыпется грешная шелуха! И следом пребудут громы и молнии! И дымы и коням подобные акриды! И космы львиные и хвосты скорпионовы! Ибо тот, кого выбрали вы по неразумению себе в цари, кого зовете вы Мстиславом Усинским – есмь греховник и соблазнитель, и имя его – Аспид. Отринувши слово, оборотился ко мраку и, вас поведя за собою – первым сгинул!..

Шумела и волновалась разъяренная толпа, окружившая мельницу. Что-то средневековое, бунтарское было в них, вооруженных тем, что под руку попалось – вилами, слегами, топорами, поленьями поухватистей… Блики факелов играли на лезвиях страшных кос с переставленными напрямую, на манер копий лезвиями. Будто страшное эхо кровавых событий темного средневековья, словно ожившая реконструкция книжных гравюр, из смутных эпох, памятных теперешним гимназистам в основном по лаконичной реляции генерал-аншефа С. «Ура! Варшава наша!», и еще более лаконичного ответа Императрицы – «Ура, фельдмаршал!»…

И вот теперь – реалия. Статский, его трое полицайных и я – против взбудораженной толпы новых косиньеров.

А Державин вещал им. Сутулый, но не сгорбленный. Безумец, но уже отнюдь не дурачок. Совсем уже не смешной, а страшный – скакал по-карличьи, плюясь, перед неровным строем, потрясая сжатыми кулаками – вещал, заводя толпу. Как талантливый артист с вдохновенным монологом, как произносящий сокрушительную речь политик, как оперная примадонна, что впитывает в себя эманации слушателей, играя полутонами и интонациями, доводит до экстаза, до катарсиса…

Собирая лоб морщинами, хмурил белесые брови, щурил бесцветные глаза. Кликушествовал, брызгая слюной, скаля неровные зубы:

– …Внемлите, что говорю вам! Устрашитесь и призовите! Противу жал ядовитых и морочных тварей и терзаний души вашей – призовите! Ныне! Когда посланы вам испытания! Ныне – призовите защитников! Заклинаю вас – отриньте тьму! Узрите свет и тропу истинную! Ибо не кары и тьму и зло, но всеблагое светлое царствие, царствие земное обещаю вам! Плодородное и благословенное царствие! Ибо впереди вас – лучшие ангелы человечьего естества!

Державин, с шумом втягивая воздух сквозь прыгающие губы, обвел рукой шеренгу выстроившихся за его спиной всадников. В латах отражались отблески пламени, алые блики озаряли трепещущие крылья за спинами, леопардовые и львиные шкуры, пики с флажками.

– Что за чо-орт? – шипит Лестревич и лихорадочно тянет из кобуры револьвер.

– Статский…

Он косит на меня бешеным глазом. Мгновение – и мы без слов понимаем друг друга. С Лестревичем произошла удивительная перемена: в напряжении прямой опасности сыскарь, выскочка-примерник из Мурома, преобразился: удаль, злость и пенность крови… он стал мне где-то симпатичен.

– Бузыкин, выдай доктору «миротворца»!

Старшой молча протягивает мне трехканальный пистоль.

Гомон толпы стих. Державин, сузив глаза, молча пялится на нас. Численное преимущество не на нашей стороне, но кураж удесятеряет силы.

Набычившись, статский рычит:

– Что за балаган, Дер-ржавин?!

Он мне нравится, определенно.

Державин трясет головой, устремляет скрюченный палец в нашу сторону:

– Узрите же! Вот они, во властные ризы облаченные, называющие себя охранителями и защитниками – но суть оборотни, переверты! Узрите зло! Вот он, чужак, навлекший на град наш столькие несчастия! Оградимся же от них дщерью зла, той, что Аспиду – кровь родная!

Двое облаченных в пестрые карнавальные кафтаны подручных Державина, матерясь, вытаскивают кого-то перед закованным в латы строем гусарии. Я вспоминаю их: конопатый юнец, задиравшийся в трактире, и малиновощекий толстяк-губошлеп. Только теперь от их шутовской неловкости не осталось и следа.

По спине моей змеится лютый холод.

Анна.

Руки связаны, коса распущена – толстяк, глумясь, запускает пятерню в волосы девушки, сладострастно рвет на себя…