Текст книги "Путь Грифона"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 4
Помешательство армий

1920 год. Крым. Симферополь

Как только эскадроны Первой конной втянулись в узкие улочки пригорода Симферополя, город стал тесным от наступающих красных войск. Арьергард армии Будённого стал быстро терять строй среди обозов Второй конной армии Миронова. На одной из улиц мироновцы, а скорее всего это были махновцы из состава мироновской армии, чуть было не взяли Будённого в плен. Надо полагать, старые обиды никуда не делись. А может, это и вовсе были «зелёные» атамана Мокроусова, чьи бойцы самыми первыми вошли в город накануне.

– Это ты откуда такий справный да гарный? – встав сначала одной, а потом другой ногой на ступеньку рессорной тачанки, громко спросил Будённого какой-то боец с блестящими от жира волосяными патлами, торчавшими из-под серой папахи.

Семён Михайлович медленно поднялся, точно выравнивая покосившуюся под весом нахала боевую тачанку. Стоя он показался всем присутствующим выше ростом. Несколько секунд он точно решал, что делать. По-хорошему – надо было говорить речь. Но он не Ворошилов, чтоб за пять минут уболтать неизвестную вооружённую толпу. А личный конвой между тем отстал и был зажат в одном из примыкавших к улице переулков.

– Бачите, хлопцы, якие великие вуси? У Будённого бают такие, – продолжал патлатый под смех хлопцев.

– Тащи его, Никола, до штабу, – крикнул из толпы ещё один боец неизвестной части, облачённый в бурку, – може, он беляк переодетый. Ишь, и орден нацепив. Нехай его поспрошают, що за птиця така важлива…

От бойца бандитского вида разило винным перегаром и луком. Он чуть склонился, разглядывая орден, окаймлённый красной муаровой лентой и прикреплённый поверх шинели Семёна Михайловича. Прокуренный коричневый палец с грязным ногтем потянулся было к награде. Точно владелец грязных ногтей собирался попробовать на прочность красно-белую эмаль. Царский генерал мог бы растеряться от неожиданного хамства со стороны незнакомых нижних чинов. Командующий белой армией, случись подобное, стал бы, наверное, разъяснять, кто он такой. Бывший вахмистр Будённый обыденно отстранил протянутый к нему палец. Потом широко размахнулся другой рукой. Очертив кулаком какую-то немыслимую кривую, состоявшую из полукруга и ещё неизвестно какой фигуры, он со всей силы врезал патлатому по зубам. Получилось как-то сбоку и снизу… Послышался отчётливый хруст. Ноги разговорчивого наглеца, обутые в грязные сапоги, показалось, взлетели выше его неопрятной головы. Серая папаха, несколько раз прокрутившись в воздухе, упала в ряды неизвестных бойцов.

– Гони, – бросил Будённый вознице.

Тачанка дёрнулась с места. Да так, что командарма отбросило на сидушку рядом с пулемётчиком.

– Резани по верхам, – негромко, но твёрдо приказал он бойцу за пулемётом.

Секунда – и длинная очередь поверх голов неизвестного воинства разом прекратила и шум и гам. Народ был обстрелянный, и потому все почти разом бросились на грязные камни брусчатки. Тачанку несколько раз подкинуло. Казалось, что наезжали на чьи-то то ли ноги, то ли руки.

Другие детали инцидента не сохранились. Так или иначе, но атмосфера вражды между двумя красными армиями и «зелёными» союзниками становилась густой и тяжёлой, грозящей вылиться в прямое вооружённое столкновение. Оно и понятно. Одни с боями и с тяжёлыми потерями делали каждый шаг по крымской земле, тогда как другие без потерь и без боёв шли следом. Как говорится, «пришли на готовое». К тому времени в крымских портах разгромленные части белых уже заканчивали погрузку на суда. Те, кому хватило места. И те, кто не верил ни единому слову красной пропаганды, развёрнутой в Крыму.

Второй раз легализоваться в Красной армии было по-прежнему рискованно. Но, как ни странно, опять всё пошло само собой. Суматоха отступления белых, сумбурное наступление красных стали союзниками Суровцева. А ещё вдруг выяснилось, что в августе он покидал одну армию, а вернулся в ноябре в другую.

После трагических, неприятных и горестных событий, связанных с «замаранной» шестой дивизией, в полках произошла невидимая переоценка прежних взглядов и прежнего поведения. Внешнее проявление перемен внутренних тоже не заставило себя ждать. Переход на зимнюю форму одежды придал будённовцам неожиданно единообразный, строгий и даже нарядный вид. Островерхие шлемообразные головные уборы, в большом количестве поступившие в армию, теперь иначе и не назывались, как будёновками. Синие, вертикальные, полудекоративные застёжки на груди шинелей точно заставляли ровнять строй. Как последний признак партизанщины, неизвестно куда исчезли кавказские кинжалы, пистолеты и револьверы, которые ещё летом носили не иначе, как попросту заткнув за поясной ремень. Даже украшенные красными флажками-хоружевками трёхметровые пики в некоторых полках вернулись в строй. Бойцы выглядели необычайно подтянутыми и непривычно дисциплинированными.

Оставив коня на попечение знакомых будённовцев в одном из полков четвёртой дивизии, Суровцев пешком отправился в штаб армии. Встретил его вечно улыбающийся Хмельницкий.

– Ты оттуда? – спросил его ординарец Ворошилова, точно они вчера только и расстались.

– Пять дней за вами иду. Едва догнал, – неопределённо ответил Сергей Георгиевич.

– Про Гриценко уже знаешь? – перестав улыбаться, спросил Хмельницкий.

– Рассказали…

– Вот такие, брат, у нас дела. За назначением пришёл? Это ты правильно сделал. Зведерис, кстати говоря, про тебя спрашивал. Сейчас он притих, да надолго ли… Живучий, сука, – не скрывая удивления, добавил ординарец.

– Рафаил Павлович, скажи как офицер офицеру, как такое могло случиться с Гриценко?

– Да что ты мне душу рвёшь?! – выкрикнул Хмельницкий.

Нелепая, трагическая и неожиданная гибель комполка Гриценко сделала Суровцева человеком узнаваемым. Не интересуясь ни его именем, ни его фамилией, бойцы теперь называли Сергея Георгиевича не иначе как «начштаб Гриценко». Со стороны могло даже показаться, что он начальник какого-то штаба и по фамилии Гриценко. Неожиданно всплыла история со стычкой с польскими гусарами и, обрастая фантастическими деталями, из фронтовой байки стала превращаться почти в легенду.

Что до самого Сергея Георгиевича, то он, против всяких ожиданий, неожиданно ощутил общность с конармейцами. Даже малознакомые бойцы и командиры стали им восприниматься как люди близкие. Само качество этого единения оказалось новым. Что это было? Глупо было причислять себя к красноармейцам. Тем более что будённовцы себя красноармейцами и не считали.

Вероятно, это было проявлением постоянного стремления личности Суровцева к социализации. Неосознанное желание ощущать себя частью чего-то большего. И почему-то опять и опять какой-то труднообъяснимой болью отзывалось в душе каждое воспоминание о Гриценко. Казалось, что сама нелепая и случайная гибель комполка должна была объяснить что-то важное и жизненно необходимое.

Но самое удивительное было то, что в Первой конной Суровцеву были рады больше, чем совсем недавно в белогвардейском Крыму. И если Врангель со своим начальником штаба генералом Шатиловым поспешили от него избавиться, направив с глаз долой в Ливадию, к такому же невостребованному Слащову, то здесь всё было иначе. Казалось, что его здесь ждали. Мельком виделся с Ворошиловым.

– А-а, нарисовался, – протянув руку, приветствовал его член военного совета.

Суровцев собрался было докладывать о прибытии, но Климент Ефремович при этой первой встрече только махнул рукой. Он куда-то торопился.

– Некогда. Потом, потом…

Имея к началу четвёртого года Гражданской войны не только огромный опыт боёв, но и опыт противостояния руководству, и опыт интриг, Будённый и Ворошилов уверенно брали инициативу в свои руки везде, где только появлялись. Не прошёл мимо них и пример Сталина, который, где бы он ни был, сразу же «становился всем». Явившись в штаб Миронова, хмуро и молча обменялись рукопожатиями. Кроме командарма со стороны Второй конной присутствовали члены её реввоенсовета Д.В. Полуян и К.А. Макошин, ещё несколько человек из числа командиров и работников штаба.

– Рады видеть вас, – пощипывая такие же, как у Будённого, большие усы, приветствовал пришедших Миронов.

– И мы рады, – сдержанно ответил Семён Михайлович и сразу же атаковал. – Как же вы попали не на свой участок?

– Я не получал указаний, – точно начал оправдываться Филипп Кузьмич.

– Почему же мы знаем об этом указании? – бессовестно поинтересовался Ворошилов.

– У меня потеряна связь с командюжем, – попытался объяснить командарм Второй конной.

Что-что, а это, находясь сзади наступающей мироновской армии, Ворошилову и Будённому было хорошо известно. Они доподлинно знали, что командарм со своей армией сделал за них всю боевую работу на симферопольском направлении. И не мудрено было потерять связь при таком темпе наступления.

– Плохо получается, Филипп Кузьмич, – не отставал от Ворошилова Будённый, – в Керчи и Феодосии на суда грузятся врангелевцы, а вы отдыхаете в Симферополе. Я понимаю, тут легче – противник бежит… Да, нехорошо…

«Я замолчал. Молчит и Миронов», – написал спустя годы маршал Будённый ремарку к приведённому диалогу. А то что противник бежал от Второй конной, он, можно подумать, не знал и не ведал ни тогда, ни пятьдесят лет спустя.

– Да вы знаете, что у нас под Карповой балкой было?! – давясь обидой, выкрикнул кто-то из мироновцев.

– Не знаем. И никто не знает. Доклада или рапорта не было – значит, ничего и не было, – закреплял успех интриги Ворошилов. – Нас вон товарищ Троцкий прошлым летом быстро научил. Мы ему про Львов толкуем, а он нам так и сказал… Откуда, говорит, я знаю. Вот и мы не знаем. Приказано вам на Керчь и Феодосию наступать, вот и надо было туда наступать. А вы здесь. На нашем участке.

– Принимаю на себя командование симферопольским гарнизоном. И начинайте учёт пленных, – решительно заявил в свой черёд Будённый.

Обида на несправедливость происходящего быстро распространилась из штаба во все части Второй конной армии. Менее подверженные коммунистическим иллюзиям махновцы непроизвольно стали поглядывать в сторону крымских перешейков, за которыми осталась привольная степь и вольная воля. Но было уже поздно пытаться беспрепятственно выбраться из подобного закупоренной бутылке Крыма. Особый отдел ещё одной красной армии, а именно четвёртой, уже приступил к разработке планов разоружения бывших союзников.

А что же махновцы? Будучи ударной силой армии Миронова, они участвовали во взятии Евпатории, Севастополя, Керчи и Ялты. Пятнадцатого ноября махновская Особая бригада, или, как они сами себя называли, Крымская группа, по приказу Филиппа Кузьмича Миронова начала передислоцироваться в Евпаторию для несения гарнизонной службы. Так получилось, что, пытаясь оградить своих боевых товарищей от соприкосновения с частями других армий, Миронов оказал им медвежью услугу. Теперь махновцы размещались компактно.

Для разоружения и расправы над ними следовало их только окружить и отсечь от возможных путей отступления. Потеряв бессчётно бойцов убитыми и ранеными в самой бригаде и в других частях и дивизиях, к которым они прикреплялись, махновцы были серьёзно обескровлены. Но говорить о том, что их можно брать голыми руками, не приходилось. Эти люди могли и за себя постоять, и дать сдачи любому, кто попытается напасть. К тому же их популярность в Красной армии стала столь велика, что уже и мироновцы стали называть себя махновцами. Чтобы не тратить время на разъяснения, кто к кому прикреплён и какая часть первой вошла в тот или иной населённый пункт.

Впервые в жизни Суровцев не работал и не служил, а, как говорится, «отирался при штабах». Пользуясь тем, что пока до него не было никому дела, он сходил и в штаб армии Миронова, где шумно обсуждался и сразу же осуждался приказ Фрунзе о разоружении махновцев. Заглянул в только что созданный особый отдел Чёрного и Азовского морей. Вышел оттуда с настоящим мандатом с подписью и печатями.

При выходе из помещения, у большой голландской печи с синими изразцами, обратил внимание на разноцветную, пёструю гору непонятного происхождения. «Погоны! Офицерские погоны», – изумился он. Каких их только не было! Большинство чёрных с разными кантами, различных добровольческих дивизий. Алексеевские, корниловские, марковские, дроздовские и другие… В основном обер-офицерские погоны… Хотя попадались и подполковничьи, и полковничьи погоны старших офицеров…

– Что это у вас? – спросил изумлённый Суровцев у молодого чекиста, растапливавшего печь.

– Сам, что ли, не видишь? – нарочито грубо ответил молодой человек.

– Вы ими печь топите? – не мог поверить своим глазам Суровцев.

– А куда их ещё? Солить их, что ли? Их и не перешьёшь ни на что. Жопу и то не подотрёшь, – рассмеялся чекист, – твёрдые…

Эта груда погон расстрелянных офицеров навсегда осталась в памяти Сергея Георгиевича мучительным, щемящим символом уничтожения русского офицерства.

Едва ли не первым, даже раньше командования, узнал от телеграфистов о приказе выводить Первую конную армию из Крыма. «Вступил в должность командующего Вооружёнными силами Украины и Крыма. Приказываю: к 5 декабря 1920 года сосредоточить дивизии 1-й Конной армии в районе Александровки. С последующим выдвижением в направлении Екатеринослав – Харьков», – гласила телеграмма Фрунзе.

Не пропуская ни одного документа, ни одного приказа, попавшегося на глаза, он достаточно хорошо стал представлять военную и политическую обстановку на полуострове. Противоречивая россыпь событий точно стекляшки смальты складывалась в мозаику. Становилось понятно, что процессы, происходившие вокруг, приобретали страшный, необратимый и жуткий характер.

Издав приказ об обязательной регистрации всех офицеров армии Врангеля, получив объёмные списки оставшихся, Крымский ревком силами особого отдела четвёртой армии и особого отдела Чёрного и Азовского морей стал арестовывать зарегистрированных офицеров. То вызывая их для повторной регистрации. То проводя ночные облавы по имеющимся адресам. Сначала слухи, а затем и жуткие подробности повсеместных массовых расстрелов заполонили полуостров. Планомерность и методичность проводимых акций не оставляла ни у кого сомнений в том, что проведение казней санкционировано на самом высоком уровне. Суровцеву попался грязный надорванный плакат с обращением «К офицерам армии барона Врангеля». Это было воззвание, перепечатанное из газеты «Правда» за № 202 от 12 сентября 1920 года. Уцелел он, вероятно, только потому, что был напечатан на качественном картоне. Листовки на обычной газетной бумаге, по обыкновению, сразу после прочтения скуривали в самокрутках.

Воззвание содержало обычную пропаганду о «преступной и постыдной роли, какую вам навязали ваши вожди», о том, что «барон Врангель готов отдать своим покровителям и господам три четверти России на растерзание, чтобы остальную четверть поработить самому». И даже о том, что белогвардейцы являются «сейчас не чем иным, как наёмным войском на службе биржевого капитала и вспомогательным отрядом кровожадной и хищной польской шляхты, ненавидящей трудовой русский народ». И так до последнего абзаца, который гласил: «Во имя единодушного труда всех и всего, что есть честного в русском народе, руководимые заботой о возрождении трудовой России, мы призываем вас: откажитесь от постыдной роли на службе польских панов и французских ростовщиков, сложите оружие, бесчестно направленное против собственного народа. Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти – не понесут кары. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля! Рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения».

Гарантами чистоты намерений выступали: «Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета М. Калинин; председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин); народный комиссар по военным и морским делам Л. Троцкий; главнокомандующий всеми вооруженными силами Республики С. Каменев; председатель Особого Совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами Республики А. Брусилов».

За окном был ноябрь, и сентябрьское воззвание осталось только воззванием и лживой декларацией. Да и кого теперь винить в том, что два месяца Красная армия «протягивала руку примирения» весьма своеобразно.

Что касаемо Брусилова, то Суровцев видел в Крыму точно такой же текст на квартире Батюшина, но за единоличной подписью Алексея Алексеевича. И ещё встречал с десяток различных других вариантов воззвания, заверенных его именем. Одного взгляда на подобные листовки Сергею Георгиевичу хватало, чтоб понять – это чистейшей воды провокация. Никто на самом деле не собирался гарантировать амнистию «переходящим на сторону Советской власти». Теперь в красном Крыму поговаривали ещё и об ультиматуме, предъявленном Врангелю Фрунзе… По радио… Это утверждение было почти так же фантастично, как если бы кто-то стал утверждать, что для этого Фрунзе и Врангель неотлучно и одновременно находились у радиостанций. Или же имелся в виду беспроволочный телеграф?

Позже выяснилось, что с Брусиловым проводилась целая специальная операция. «Работал» с генералом заместитель Троцкого Эфраим Склянский. Что уж там было «наработано», о чём был разговор, доподлинно неизвестно, но в своих мемуарах генерал рассказывал совсем необычные вещи. Якобы ему сообщили, что «в штабе и даже в войсках Врангеля происходит настоящее брожение», войска «заставляют силой бороться и покидать родную землю», что «состав офицеров определённо настроен против распоряжений высшего начальства», намерен «низвергнуть Врангеля и объявить его армию Красной Крымской под командованием Брусилова». «Я воодушевился, поверив этому негодяю (надо полагать, Склянскому). Я думаю: армия Врангеля в моих руках плюс те, кто предан мне внутри страны в рядах Красной Армии: конечно, я поеду на юг со звездой, а вернусь с крестом и свалю этих захватчиков».

Казалось бы, всё ясно. Вот воспоминания генерала. Вот объяснение причин, побудивших его поставить свою подпись под воззванием, но… Но это не совсем генеральские мемуары… Это мемуары, опубликованные генеральской женой после смерти автора Брусиловского прорыва. 17 марта 1926 года на семьдесят третьем году жизни А.А. Брусилов скончался. Надежда Владимировна Брусилова почти сразу покинула Советский Союз. Есть в этих заграничных мемуарах и утверждение о том, что никаких воззваний генерал не подписывал. Но есть и подтверждение тому, что воззвания, которые он не подписывал, не только имели хождение в Крыму, но им поверили. Поэтому офицеры «оставались на берегу и попадали в руки не мои, а свирепствовавшего Белы Куна, массами их расстреливающего»…

А если к этому добавить, что за несколько месяцев до своей кончины Брусилов выезжал на лечение в Карловы Вары, то вопросов будет ещё больше. Невольно заподозришь, что товарищи, разрешившие ему заграничную поездку, надеялись, что белогвардейцы отомстят генералу за сотрудничество с советской властью. Но генерал вернулся. Так получилось, – чтобы умереть на родине…

Крым наиболее известное место массового истребления только потому, что полуостров оказался последним местом дислокации крупных белогвардейских сил. Сколько бывших белых было расстреляно по всей России, даже примерно посчитать невозможно. Уничтожая офицеров и представителей «чуждых классов», большевики осознанно, продуманно и методично уничтожали наиболее образованную часть русского общества. И на это святое место нагло влезала новая, собою же назначенная, менее образованная, но ловкая, циничная, наглая и беспощадная, самонадеянная интернациональная мразь. Желавшая по своему усмотрению распоряжаться судьбой сложного русского мира. Распоряжаться и править целой вселенной. Они не знали или не желали знать, что именно со вселенной имеют дело. «Россия – не государство. Россия – вселенная!» – говаривала Екатерина Великая, «немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Русская душа повсеместно теперь была не в чести. А русская душа Суровцева разрывалась от отчаяния и бессилия что-то изменить. На протяжении следующих лет душа этого человека будет поставлена вне закона, а сейчас она металась и бунтовала против тьмы, надвигающейся и на неё, и на светлые души близких людей.

К родителям Серова он явился ночью. Постучал условленным стуком. Не скрывая тревоги, не раздеваясь и не проходя в дом, прямо в прихожей рассказал отставному адмиралу и его жене о жутких расправах, учинённых по всему полуострову.

– Григорий Александрович, ваше превосходительство, – взволнованно продолжал Сергей Георгиевич, – существует последняя возможность покинуть город. Есть приказ о командировании в центр, в Москву, военных и гражданских врачей. Это единственный шанс вырваться из Крыма. Вот документы на вас и на вашу супругу. Оба эти, с позволения сказать, мандата настоящие. Они заверены подлинными подписями и печатями. Врачебный диплом, думаю, у вас и не спросят. А спросят – скажите, что потерян… Собирайтесь и с утра ступайте на вокзал, пока ещё не остановились поезда…

– Голубчик, – растроганно отвечал адмирал, – неужели вы думаете, что я смогу сыграть роль доктора? Нет и нет. Мы с Клавдией Ильиничной решили остаться.

– Серёженька, – в свой черёд подхватила мама Серова, – будем надеяться, что у новой власти хватит здравого ума и совести рассудить, что мы не представляем для них никакой опасности. Мы ещё можем быть и полезны нашему отечеству. Это же очевидно.

Точно так, как год назад в Томске при разговоре с тётушками, он осознал, что никакого его красноречия не хватит, чтобы убедить этих милых и наивных людей прислушаться к его мнению. А мнение его к тому времени не предполагало никаких иллюзий в отношении намерений советской власти.

– Давайте пить чай, – обыденно предложила женщина.

– Нет, – твёрдо заявил Сергей Георгиевич, – мне пора уходить.

С поцелуями, с краткими и нежными объятьями простились почти молча. Если бы не Клавдия Ильинична, по-матерински перекрестившая его на прощание.

– Храни вас Господь, Серёженька, – прошептала она.

В Красной армии наступал свой, новый, неповторимый, но естественный период формирования военной истории. Историческим символом разгрома армий Колчака уже устойчиво считалась Пятая армия под командованием Тухачевского. Теперь такое насколько грозное, настолько противоречивое явление, как Первая конная, на глазах современников превращалось в легенду в деле разгрома Врангеля. Напрасно ещё летом 1920 года Ленин обращался в Реввоенсовет Юго-Западного фронта с просьбой «не делать из Будённого легендарного героя и не восхвалять его личность в печати». К концу того же года, казалось, сама будённовская армия выталкивала за круг исторических событий армию Миронова. И, надо сказать, вытолкала. И в песне-марше о красных кавалеристах, которую вскоре запела вся страна про «Будённого – нашего братишку» и про «Ворошилова – первого красного офицера», было безапелляционно заявлено: «Уж врезались мы в Крым». Да уж, врезались…

Если в других армиях и соединениях бывшего Южного фронта царило воодушевление от победы над Врангелем, то в Первой конной обстановка была деловой и сдержанной. Опыт грабежей и погромов, учинённых прошлым летом шестой дивизией армии, не только помнился, но и определял нынешнюю сдержанность в проявлении чувств и желаний. Навсегда запомнились будённовцам и суровые наказания за летние бесчинства. К тому же пока незачем было что-то реквизировать и кого-то грабить.

Брошенное врангелевцами военное и другое имущество буквально валялось под ногами. А одного только вина нынешнего урожая было столько, что можно было обойтись и без налётов на государственные винные погреба. Вином были заполнены все пригодные для этого ёмкости. Вином утоляли жажду. Вином разгоняли грусть-печаль-тоску и дурные предчувствия. Вином встречали и провожали гостей и начальство. Вином только что не умывались. И всё равно опьянения от разгрома Врангеля, подогреваемого захлестнувшим войска пьянством, здесь не испытывали.

Хорошо здесь помнили и другой недавний опыт. И этот опыт учил, что трофейные запасы имеют свойство исчезать так же быстро, как до этого появились. Поэтому известие о выводе армии из Крыма было встречено если не с воодушевлением, то со спокойным пониманием. В Первой конной армии серьёзно заговорили о послевоенном устройстве своей жизни. И первый, ещё подсознательный, вывод был следующий: по возможности держаться друг друга. Если и до этого яркие, исключительные личности красных командиров проецировались на названия воинских соединений, то к окончанию Гражданской войны сформировались устойчивые военные сообщества, которые отличались не только названием, но и своим особым мировоззрением и даже идеологией. Всем сразу становилось понятно, о ком и о чём идёт речь, когда говорили об армии Будённого, о корпусе Червонного казачества Примакова, о бригаде Котовского, о дивизии Чапаева или о Железной дивизии Блюхера. Придёт время, графа «прохождение службы» в воинском документе, заполненная штабным писарем во время Гражданской войны, станет даже основанием для репрессий. По той простой причине, что сами имена нарицательные, давшие названия воинским частям, будут иметь ярко выраженную политическую окраску.

Но это будет потом. А пока Крымский ревком второго состава, под председательством уже Белы Куна, потребовал от всех бывших офицеров армии Врангеля встать на учёт, что было воспринято белогвардейцами как мероприятие грядущей амнистии. Ревком осторожно, точно пробуя силы, санкционировал ночные расстрелы. В эти же дни особый отдел четвёртой армии почти закончил разоружение и уничтожение махновцев и других «зелёных». Точно расчистил поле для более масштабных, грядущих расправ над оставшимися в Крыму не только врангелевцами, но и представителями буржуазных классов.

Сама четвёртая армия за годы Гражданской войны пережила четыре формирования. Ярко выраженных воинских традиций за этой армией не водилось. Возникнув на Полтавщине, она вела бои с немцами. После сдачи интервентам Харькова потеряла оперативное единство. Из неё, правда, выделились уже устойчивые военные части. Такие, как полк Червонного казачества, Знаменский полк Сиверса, чехословацкий полк.

Второе формирование произошло в составе Восточного фронта. С июня 1918 года армия вела бои с белогвардейцами и белочехами. Оборонялась. Затем наступала. В ноябре освобождала Самару. В январе 1919 года под командованием Фрунзе освобождала Уральск. Именно под командованием Фрунзе, находясь в составе Южной группы Восточного фронта, армия подавляла антисоветские мятежи в Ставропольском, Мелекесском и Сызранском уездах. Чтобы затем обрушиться на белоказаков на Урале. Опять расформированная, дала жизнь Заволжскому военному округу.

Третье формирование из войск Северной группы и частей пятнадцатой армии знаменательно тем, что само наименование именно четвёртой армии будет вызывать жаркие споры отечественных и зарубежных историков на протяжении целых десятилетий. Пройдя с боями более восьмисот километров, форсировав такие крупные водные преграды, как Нарев, Неман и Висла, взяв четыре десятка городов и восемь крепостей, разгромив первую польскую армию, захватив в плен полторы тысячи, уничтожив до восьми тысяч польских солдат, эта армия вторглась в Восточную Пруссию. Будучи правофланговой армией Западного фронта Тухачевского, она просто прошла мимо Варшавы, точно выдавая агрессивные намерения советского командования в отношении не только Польши, но уже и Германии.

И вот интернированная из Восточной Пруссии, заново переформированная четвёртая армия, четвёртого же формирования, находилась в Крыму. К ней присоединили потрёпанные части тринадцатой армии. Факт этот имел далеко идущие последствия. По той простой причине, что политотдел тринадцатой армии возглавляла Розалия Землячка, которая ещё до вхождения её в Крымский ревком в должности секретаря не только практически подчинила себе особый отдел четвёртой армии, но и развернула внутреннее переформирование частей армии по признаку «верности делу революции». Как это уже не раз бывало за годы войны, самыми надёжными оказались латышские стрелки. Документального подтверждения тем событиям, вероятно, уже не найти, но скорее всего именно латышская стрелковая дивизия и третий кавалерийский корпус Гая четвёртой армии стали той силой, которая в первую очередь была направлена против бывших союзников – махновцев. Не отказали себе в удовольствии где рубануть, где стрельнуть и будённовские части. Благо, что приказ Фрунзе всем развязал руки: «Командирам частей Красной армии, имеющим соприкосновение с махновскими отрядами, таковые – разоружить. В случае сопротивления – уничтожить», – гласил приказ командующего Южным фронтом.

Так или иначе, но в Гуляй-Поле пред карие очи батьки Махно явились только полторы сотни махновцев из многотысячной прежде Крымской группы. А уже шестнадцатого декабря после многочасового боя в районе Фёдоровки и Акимовки, что совсем не в Крыму, а на Украине, Махно потерял всю свою пехоту и с одним только отрядом численностью не более пятисот сабель смог оторваться от своих преследователей. С этого дня и до двадцать шестого августа двадцать первого года родная земля будет гореть под ногами батьки. И, даже вступив августовским днём на ставший румынским берег Днестра, облегчения своей мятежной душе и израненному телу он не получит. До самой своей смерти от туберкулёза в стенах парижского госпиталя для бедных…

Встреча с Зведерисом была насколько мимолётной и немногословной, настолько многозначительной. Лицом к лицу столкнулись на выходе с плаца, уставленного машинами вновь формируемого броневого отряда Конармии. Здесь кипела работа по ремонту и по постановке в строй трофейной техники. У броневика с надписью на борту «Зоркiй» несколько человек офицерского обличья обсуждали детали ремонта. Одного взгляда на стоявшие с краю броневики с характерными надписями «СмAлый», «Могучiй» и единственного взгляда на этих людей хватило бы, чтоб понять: и машины, и их экипажи, почти в полном составе, ещё недавно служили в русской армии генерала Врангеля. И Суровцев и Зведерис это, конечно, поняли. Теперь, стоя напротив друг друга, молчали. Первым заговорил чекист. Более сильный, чем обычно, акцент выдавал внутреннее волнение:

– Вы должны были явиться в особый отдел…

– Единственный человек в нашей армии, которому я был должен, – убит вами, – спокойно ответил Суровцев, готовый даже к тому, чтобы пустить в ход оружие.

Но вдруг, глядя в усталые, провалившиеся в череп бесцветные глаза чекиста, он вздрогнул. Уловил знакомое ощущение смерти, исходящее от этого человека. «Нежилец», – скорее ощутил, чем осознал он. И дело даже не в резко проступающих скулах и в заострившихся чертах лица. Даже не в землистом цвете кожи. От Зведериса точно исходила какая-то невидимая и неприятная волна. Из тех, которые почему-то ощущаются вблизи, но не фиксируются человеческими органами чувств. Точно неприятный запах уже начал формироваться в обречённом теле, но ещё не обрёл законченного внешнего проявления. И если раньше при подобных открытиях Суровцев всегда старался скрыть эту свою способность заранее чувствовать чужую смерть, то сейчас он, впервые в жизни, мстительно, не отказал себе в удовольствии сказать вслух: