Текст книги "Дом без родителей"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Заглядывают другие ребята. Некоторые поздравляют Сережу, предлагают потаскать его за уши.

– Прежде чем таскать, нужно подарить что-то!.. – отвечает Сережа.

Сверстники называют его ушастиком. На нем застиранная рубаха, когда-то бывшая белой. Она больше на два размера, чем нужно Сереже. На ногах у него физкультурные шаровары, почти новые, и кеды без носков...

Ребята рассказывают, что молодые воспитательницы хвастаются перед ними силой. Недоумеваю, зачем это надо?.. Неужели верны мои прежние догадки? Неужели девчонки настолько закомплексованы, что им надо непрерывно самоутверждаться?.. Здесь, в детдоме, они ощутили вкус вседозволенности. Обрели иллюзию значительности, не будучи значительными на самом деле, еще не состоявшись как личности. Я переговорил с несколькими и убедился, что, кроме самомнения и чужих фраз, в них ничего нет. Никаких осознанных педагогических поисков, никакой положительной программы, пусть даже прожектерской, неосуществимой, но своей, выстраданной, пропущенной через сердце. Ах, как бы я уважал этих девушек, если бы почувствовал в них что-то свое, незаемное!.. Нет, они слепо идут за директором, нахватавшись педагогических вершков. И демонстративно презирают старых воспитателей. Это показное презрение выдает их мелочность...

Пробовал их критиковать. Говорил, что не дети для них, а они для детей. Но как об стену горох...

Ленка, смешно шевеля губами, расхваливает свою воспитательницу.

– Она такая молоденькая, такая красивенькая! Я прямо влюбилась в нее. А как одевается! Джинсы и сапоги американские, кофточка японская. Неужели и я так смогу, когда вырасту?.. На сапогах подковки. Идет – издалека слышно. А какая смелая! Рассказывала, как пристали хулиганы. Она одному подножку, другому подсечку, третьего сумкой по голове. Бац, бац, бац... Даже папа с мамой ее боятся. Как она скажет, так тому и быть. У нас в отряде Петька попробовал ее не послушаться. Она за это такое ему устроила – не рад был. Все увидела: и уши его лопухами, и ногти обгрызенные, и спину сутулую, и нос мокрый. Так ему и надо...

На следующий год она собирается девочку маленькую родить. Уйдет от нас. Так жалко, так жалко. Я, наверное, заплачу, когда она уйдет. А может, и не буду плакать. Может, снова придет молоденькая и красивенькая...

...Добился от СЭС предписания устранить все наши канализационные и прочие прорехи к определенному сроку. Если предписание не будет выполнено, детдом обещают закрыть...

Подходя к детдому, увидел: Сережа сидит на подоконнике третьего этажа, свесив ноги наружу.

– Сергей Иванович! – закричал он сверху. Видимо, это значило: "Полюбуйтесь, каков я молодец!.."

– Сережа, не надо так сидеть! – сказал я спокойно и пошел к входной двери.

– А я не сижу! – крикнул Сережа.

Я поднял голову и обомлел. Он спрыгнул с подоконника и теперь то ли стоял, то ли висел спиной ко мне. Мгновением позже я заметил, что ноги его упираются в небольшую выемку в стене.

– Забраться внутрь-то, наверное, не сможешь? – сказал я насмешливо. Втаскивать на веревке надо?..

– Смотрите! – крикнул Сережа и с кошачьей ловкостью оказался снова на подоконнике. Затем он спрыгнул в коридор, не удостоив меня больше ни возгласом, ни взглядом. Видимо, решил, что я не способен оценить его "класс".

Облегченно вздохнув, я потянул на себя входную дверь...

Говорил уже, что, по-моему, больше всего страдают от недостатка внимания, ласки, теплоты девчонки-первоклассницы. Им больше других нужно, чтобы кто-то их просто жалел. Я пытаюсь это делать – поглажу по голове, привлеку к себе, шепну что-нибудь ласковое на ухо. Им нравится. У них стало привычкой – забегать ко мне каждый день после занятий. При этом четко соблюдают "мотивировки" – каждая обязательно на что-нибудь жалуется. Я с ними поговорю, развеселю – и тогда они шумливой стайкой летят в свою спальню.

А тут вдруг устроили игру. После уроков по одной крадутся по коридору, тихонько стучатся в дверь – словно синичка клювиком, – и убегают на цыпочках, и возбужденно шепчутся неподалеку. Мне отчетливо слышно, как они хихикают, – ждут, видно, что я буду выскакивать из кабинета после каждого стука. А я не выскакиваю, работаю с диспансерными картами и улыбаюсь. Я понимаю, что эта игра не пустое озорство, а как бы знак внимания с их стороны.

Дав им натешиться, распахиваю дверь, зову их, и они влетают с визгом и смехом и хвастают друг перед дружкой, как они ловко подкрадывались и как быстро убегали, чтобы я не поймал...

Нам сто рублей в месяц дается на лекарства. То есть по полтиннику в месяц на каждого из двухсот воспитанников. Конечно, этого недостаточно лекарства дорогие и болеют ребята часто. Кто утверждал эти нормативы, откуда они взяты, с какого потолка, не знаю. Покупаю на свои те, что подешевле – зеленку, альбуцид, – и приношу в детдом. Но на мою зарплату не разбежишься – сто двадцать рублей при стаже пятнадцать лет. Приходится бегать в больницу и там, во взрослом отделении, выклянчивать медикаменты у знакомой медсестры. Она дает, как человек совестливый, но при этом нарушает свои, больничные, правила. Мне ее подводить неохота, но без ее подмоги, без ее "подачек" обойтись не могу. Вот и хожу к ней, вот и подталкиваю на совершение очередного должностного проступка. Но не считаю себя виноватым. Тот виноват, кто нам так запланировал и подтолкнул к подобному поиску обходных путей.

Ленка со своими длинными прямыми волосами выглядит модно и красиво. Невольно ею любуюсь. Но вот она с моей помощью снимает сапоги, и я перестаю любоваться, начинаю ее ругать. Потому что она в резиновых сапогах на босу ногу. И ноги у нее немыслимо грязные. И грибок между пальцами.

Высказываю ей все, что думаю. Заставляю ее помыть ноги. Обрабатываю места, пораженные грибком.

И тут она сообщает сногсшибательную новость. Ее мама хочет вернуть себе родительские права и забрать Лену из детдома.

Радуюсь вместе с ней и выспрашиваю подробности. Ленкина мама сильно пила, буянила. Потом ее послали на лечение и "подшили ампулу под кожу". Ленка ее "воспитывала", когда ее выписали, – просила больше не пить. Сейчас маме осталось оформить всего одну какую-то бумагу. А потом они с Ленкой пойдут в суд – там будет решаться вопрос о возвращении женщине родительских прав...

Радуюсь вместе с Ленкой, и мне даже не верится – редко бывают подобные истории. Приглядываюсь к Ленке – нет, по ее виду нельзя усомниться в ее искренности.

Мы глядим друг на друга, улыбаемся и поем во все горло песню из нашей сказки, которую мы сочиняли вместе:

Если дома папа, мама,

Лампа светит на столе

Это значит, самый-самый

Ты счастливый на земле...

И пока звучит песня, я вспоминаю свою авантюрную поездку по родителям. Неужели мой визит сыграл все-таки какую-то роль в решении Ленкиной мамы?..

Зинаида Никитична сердитая, хмурая. Посматривает на меня с неудовольствием. Чего, мол, копаешься, осматривай ребят поскорей. Сегодня, видимо, ей не до разговоров.

Я так и спрашиваю "в лоб", когда ее ребята уходят в баню.

– Не до разговоров вам сегодня, Зинаида Никитична?..

Она встряхивается, будто муха укусила.

– Заметили, что злая? Правильно. Поговорила с директором по душам и с его гвардией. Надоел их апломб. Ни гласности у нас, ни демократии. Так и сказала... Всё втихаря, рука об руку с подхалимами. А мы, которые не приближены, обо всем узнаем в последнюю очередь. Да и то не от директора, а от той "сороки", что "на хвосте приносит". В демократию-то он хоть пытается играть, потому что иначе ему не прожить сегодня, но его игры шиты белыми нитками. А уж гласности у нас никогда, видимо, не будет. Виноваты, между прочим, и мы. Привыкли молчать. Я вот выступила, а теперь маюсь. Боюсь последствий. Хотя какие могут быть последствия? Нет, лучше промолчать в другой раз, не соваться. Так решила...

– Потому и злитесь, что так решили?

– А вам-то прямо все надо знать!.. – с досадой сказала и ушла...

Димка – человек сердитый. Вернее, не так. Ему нравится быть сердитым и умным в моем кабинете. Там, за моей дверью, он озорует и учителей изводит не меньше, чем другие восьмиклассники. А здесь...

– Вы, взрослые, требуете только от нас, но не от себя! разглагольствует Димка. – Вы все врете нам и делаете так, как вам хочется. А мы должны быть на поводке, как домашние зверюшки, – ни своего мнения, ни своей воли. Почему-то ни один взрослый не считает себя плохим. Пусть он пьет, курит, крадет, обманывает, все равно он хороший. Он уверен, что он хороший, что с него надо брать пример. А мы, если не по-вашему делаем, сразу плохие. Если делаем так, как считаем правильным, – опять плохие. Если говорим честно, что думаем – плохие. А почему мы должны к вам приспосабливаться? Потому что вы старше? Кто старше – тот глупее. Только так надо считать. Раньше знаний было мало, старики хранили их и передавали молодым. Знания были в старых головах, как в консервных банках. А теперь знания меняются, как молнии во время грозы. Нужны только самые новые знания: чем они новее, тем верней. Следующая молния отвергает предыдущую. Ваши знания устарели, прокисли, никому не нужны, кроме вас. Это знания прошедших лет, они заняли вашу голову, взяли ее в плен и не дают вам увидеть ничего нового. Они, конечно, достаточны для вашей жизни – но ведь только для вашей. Не выдавайте их за всеобщую мудрость, не учите нас "вашему", помогите нам найти "наше" – и мы будем хорошо к вам относиться!..

Димка не ждет от меня какой-либо реакции. Он не хочет спорить. Ему не нужны мое одобрение или неодобрение. Мне кажется, ему нравится как раз то, что я выслушиваю все его выпады и восклицания спокойно, не прерываю, не одергиваю.

Наших ребят ни за что не отправишь лечиться перед выходными.

– Ты болеешь, – говорю я. – Тебе надо лечиться.

– Ага! Только в больницу не пойду!

– Не хочешь лечиться?

– С понедельника – пожалуйста!..

Сколько ни уговаривай, с "понедельничной" позиции сдвинуть их невозможно. Начинаешь расспрашивать о причинах упрямства – и все причины сводятся к посещению родичей.

– У меня тетя приезжает из Молдавии – как же я не поеду!..

– Меня мама будет ждать, а я вдруг не появлюсь!..

И так далее, и тому подобное.

Они отчаянно цепляются за свои визиты. Всем готовы пожертвовать, и здоровьем тоже, лишь бы не пропустить очередной поездки домой.

Мне почудилась какая-то обреченность, надрывность в этом их цеплянии. Подумалось, что именно так утопающий хватается за соломинку. Вдруг по-новому их увидел, когда пришла эта мысль. Они бывают нахальные, грубые, жадные. Но они... утопающие. С того началась жизнь, что их кинули в омут и отвернулись. Они захлебываются, дергаются бестолково, страх застилает глаза. Детдом – рука, протянутая им. Эта рука держит их на плаву. А берегом, желанным и спасительным, для них может быть только семья...

Шел по улице, думал о наших ребятах и вдруг понял мгновенно, а вернее, сильно почувствовал, как вредна частая смена детдомов, которая для всех для них вроде бы обязательна. Но кто это установил? Кто узаконил?..

Смотришь их личные дела – уже до школы успели повоспитываться по двум-трем адресам. А в школьные годы их тасуют, словно карты в колоде. Причем обнаружить обоснования для перевода, понять логическую необходимость его зачастую совершенно невозможно.

Почему бы, например, не быть ребенку в одном детдоме до выпускного бала, до выхода в самостоятельную жизнь? Разве это плохо? Разве это как-то отрицательно влияет на ребенка?.. Наоборот, калейдоскоп детдомов лишает маленького человека чувства "гнезда", превращает его в перекати-поле. В детстве нужны неподвижность, оседлость. Нужны для того, чтобы в сердце по крупице сконцентрировалось, проявилось, обрисовалось чувство принадлежности, причастности к Отчизне, чувство любви и благодарности. Это очень медленный и нежный процесс. Когда ребенок живет в семье, этот процесс происходит как бы невзначай, самопроизвольно. Когда ребенок проводит все детские годы в одном детдоме, этот процесс тоже возможен. Когда же его перекидывают из одной точки в другую и лишают ощущения родного места, тогда, в конечном итоге, Отчизна получаешь кого угодно, только не заботливого сына...

– Что такое счастье? – спросила у меня Наташа. Я подумал и, конечно же, спел начало нашей любимой песни кукушонка.

– Это хорошо, а что еще лучше? – спросила Наташа.

– Не знаю.

– Самое большое счастье – вообще не родиться Быть рябинкой или ромашкой. Стоять под солнцем, под дождем. Играть с ветром. И чтобы кругом был дремучий-дремучий лес. Чтобы людей вообще не было...

Слезы вдруг послышались в ее последних словах. Я испугался. Думал, сейчас будет истерика. Но тут в коридоре зазвенел бодрый Димкин голос, и Наташа оглянулась на дверь, отвлеклась, готовая убежать, исчезнуть...

– Как по-вашему, я хороший человек? – сменяя Наташу, спрашивает Димка.

– Нормальный.

– А что значит нормальный?

– Значит, ты помесь ангела с чертом. Как и все другие.

– А комсомолец я хороший?

– Не знаю. У себя спроси.

– Плохой, конечно. Я просто не знаю, не могу сказать, зачем нужен комсомол.

– Если тебе не нужен, мог бы не вступать.

– Это сейчас так. А когда вступал, заставляли всех подряд. Я и пионером плохим был. Выбрали зубрилку командиром. Никто ее не уважал, кроме учителей. На первый только сбор пришел. Протоколы там всякие, голосования. Зачем?

– Встряхнись, Димка!

– Попаду в интересную жизнь – расшевелюсь... Мне стало страшно после этого разговора. Скольких людей губит формализм! Но на Димкином примере видно, что они еще не окончательно потеряны.

Сделал Лену своим "дублером". Кто с какой просьбой или жалобой приходит, сразу попадает в руки нашей "бригады". Я выслушиваю, ставлю диагноз, делаю назначения. А Лена тут же мои назначения выполняет. Если кто-то из ребят удивляется этому, я шутливо говорю:

– А вы разве не знали? Перед вами не Лена, а главный заместитель вашего врача!..

Ребята подставляют ей свои царапины или носы, и Лена смазывает их йодом или закапывает капли.

Ей это нравится. Она краснеет от удовольствия, когда я ее поторапливаю:

– Давай, хозяюшка, давай веселей! Ты же все тут знаешь! Как бы я без тебя!..

Она старается, хмурит бровки и делает вид серьезный, даже сердитый. Деловито покрикивает, если в кабинете много народа.

А когда все уходят, я рассказываю Ленке о правилах наложения повязок и о действии разных лекарств.

Привез из Дома санитарного просвещения большой пакет плакатов, памяток, буклетов. Дал два самых красивых Ленке, чтобы повесила у себя в спальной. И вдруг следом за Ленкой явилась толпа возбужденных девчонок и все потребовали "даров". Я вытащил все, что привез, и попросил Ленку распределить. Она брала плакат за плакатом, разглядывала, читала надписи. Девчонки тянули руки, получали и прижимали к себе бумаги, выспрашивали, где я их достал. У них были лица голодающих, которым дали поесть.

– А разве девочки тоже должны обтираться водой? – удивилась одна, разглядывая рисунок. – Я думала, это только мальчикам нужно!..

Они умчались и минут через пятнадцать пригласили меня. Их спальня украсилась разноцветными пятнами, и по контрасту с типографским великолепием особенно жалко выглядели стены, которым нужен был ремонт...

Позвонил в редакцию районной газеты. Спросил, что с тем письмом о детдоме, которое я послал.

– Ваше письмо мы передали в производственный отдел, – ответил женский голос. – Ваш детдом областного подчинения. Надо выяснить конкретно, в какой мере за него отвечает район и в какой мере – область. Кроме того, надо было вам какие-то предложения дать конкретные по устранению недостатков...

Сказано это было деловито, и я понял, что моя заметка никого не взволновала.

Положил трубку и отказался от надежды на помощь прессы... Санэпидемстанция тоже ничем помочь не в силах. Надавали лишь грозных предписаний. Но все сроки "для устранения неполадок" прошли. И никаких речей о закрытии детдома. А ведь пообещали сгоряча...

Олю за нарушение дисциплины выгнали из отряда и перевели в спальню к первоклассницам. Она отказывается там спать – приходит на ночь в изолятор. Я делаю вид, что не знаю об этом.

Раньше она почти не бывала у меня в кабинете. Сейчас появляется часто вместе с Леной и Наташей. Молчит Слушает, как мы разговариваем. И вдруг ее прорывает. Остается одна в кабинете, когда прозвучал сигнал на обед и все убежали. Говорит, говорит...

– Самые верные в мире собаки. Мама с папой могут отказаться от дочки, а собаки никогда не откажутся от друзей. Собаки не предают.

Вы рассказывали, как учились в медицинском институте, Сергей Иванович, а я пойду в ветеринарный. Я все узнала. Чтобы заниматься служебным собаководством, обязательно ветеринарный надо кончить. Я всю жизнь буду с собаками. Я их любить буду. И они меня. А потом – не сразу – я стану начальником и буду все делать, чтобы служебным собакам жилось лучше...

Сережа и Лена помогают мне вклеивать в карточки результаты плановых анализов.

– Я сейчас про Сталина читаю, – говорит Сережа. – Очень страшно. Он был преступником. Как ему разрешили стольких уничтожить!

– Было страшное время, – говорю я. – Он всех обманул. А ему верили.

– Я и то понимаю, кто честный, а кто враг.

– Сегодня друг, а завтра враг, – вступает Ленка. – Разве так не бывает?

– Понимаю, почему нас так много! – восклицает Сережа. – Всех лучших людей Сталин уничтожил. То есть наших дедов. Если бы наши, – он запинается на секунду, – родители от этих лучших произошли, мы бы тут не были.

– Бы, бы, бы... – ворчит Ленка. – Будешь петь с нами?

– Вы и сами с усами!.. – говорит Сережа насмешливо.

Мы работаем и напеваем тихонько наши песни...

– Вы можете погулять со мной? – спрашивает Женя из третьего класса.

– Когда?

– Вот сейчас. После обеда.

– Зови друзей. Свожу вас к Неве.

– Нет. Со мной одним. Со мной одним никто не гулял...

Мы вышли к Неве, спустились по обрывистому берегу. Солнце грело так ласково. Река дробила его свет, и каждая волна, каждый всплеск несли на себе маленькое солнышко.

Слева был подъем, покрытый редкими еще травинками и листиками. Так их было мало, что каждая травинка и каждый лист выглядели шедеврами.

– Я хочу кораблики пускать! – Женя стал поднимать прутики-соломинки и бросать их в воду.

– Давай пойдем в путешествие!.. – Я показал рукой вперед. Песчаная полоска тянулась почти до горизонта и далеко впереди сворачивала вправо. Маленькие березки карабкались по обрыву. Некоторые, устав, клонились к воде.

– Давай!.. – Женя протянул мне руку, и мы пустились в путь. Цепочка следов-корабликов тянулась за нами.

Когда мы вышли за поселок, стали попадаться бревна. Они лежали на мелководье, поблескивая влажными боками. Жене обязательно хотелось пройти по каждому бревну, и я, если хватало длины руки, поддерживал его. Потом вдруг встретили длинную цепочку бревен, соединенных друг с другом. Она с мелководья уходила на глубину и, сделав полукруг, возвращалась к берегу.

– Пошли?.. – спросил Женя, повернув ко мне счастливое лицо.

– Пошли!..

Женя подал мне руку и первым ступил на зыбкую тропинку. Мы медленно двигались по бревнам. Солнечные зайчики слепили, волны бежали справа и слева от нас. Под ногами была глубина. Голова слегка закружилась, и я старательно ставил ноги, чтобы не покачнуться, не свалиться. Когда берег снова придвинулся, я не смог удержаться – вздохнул облегченно.

Мы побродили по лесу, а потом вернулись к поселку – вышли к Дому культуры. Тут мы увидели маленькую речушку. Сейчас, по весне, она была переполнена водой и силой – раздвинула, растащила бетонные кольца, положенные там, где ее пересекала дорога.

Мы попрыгали по этим кольцам. Интересно было глядеть в бешено несущуюся воду. Она завораживала. Какие-то силуэты скользили по ней извивались, переплетались. Что это было? Игра света? Тени зимы?..

И вдруг под стремительной поверхностью, в желтоватой мгле я увидел скрюченную лапу. Не поверил себе, но Женя подтвердил – тоже видит. Я опустил руку в воду, схватил, потянул вверх. Показалась вторая лапа. И вот под водой возникло видение курицы – безголовой птицы, которая, растопырив крылья, висела в нереальной полутьме. Вода перебирала перышки, и казалось, что курица шевелится.

– Отпустить? – спросил я у Жени.

– Отпусти!.. – кивнул тот.

Я разжал руку, и курица встрепенулась, понеслась куда-то суматошно, мелькнула белым бесформенным пятном и исчезла в бетонных кольцах, внутри которых ревела и пенилась вода...

Долго потом Женя вспоминал нашу прогулку.

Прибыла комиссия из Министерства просвещения. Очередная проверка.

Важная дама-инспектор ходила повсюду в сопровождении свиты. В свой черед пришли ко мне. Дама стала спрашивать о диспансеризации, об углубленных осмотрах детей. И... ни к чему не смогла придраться. Попросила отчет за прошлый год. Я вытащил "Журнал здоровья", в который у меня сведена вся необходимая отчетная информация. Объяснил даме суть своего новшества: только один отчетный журнал и никаких других бумаг. Зато в этом журнале все, что нужно...

Дама ничего не поняла и сказала, что должны быть формы документов, утвержденные министерством. Я сказал, что министерство требует много лишнего. Дама сказала, что министерству виднее, какие цифры лишние, а какие нет. Я сказал, что виднее всегда на местах, а не где-то там, в министерской дали.

После этого она разозлилась, что было заметно по ее глазам. Но вслух свою злость не показала – свиты постеснялась. Она спросила, где у нас шины. Я продемонстрировал шины Крамера на полке шкафчика. Дама заявила, что по инструкции министерства шины должны находиться на видном месте.

Меня смешили эти ее бесконечные "по мнению министерства", "по указанию министерства", "министерство считает"... Не сдержав улыбку, заявил, что, по моему мнению, шины здесь вообще не нужны, учитывая близость больницы и то, что "скорая" может быть у нас через пять минут после любого ЧП. Это ее еще больше разозлило. Так что при внешней вежливости накал нашей беседы возрастал стремительно.

Она пошла в изолятор, и тут судьба подбросила ей "подарок". В изоляторной посуде, предназначенной для больных, не хватало кружек и ложек. Тарелки и кастрюли были на месте, а вот кружек и ложек не было – девчонки унесли их на кухню.

В глазах у дамы появилось торжество. Я сказал про девчонок-помощниц, которые перестарались, проявив излишнее усердие. Но дама не слушала. Наступила ее "звездная минута", и она обрушила на меня потоки отшлифованной канцелярской демагогии. Когда она сказала о том, что "надо про детей думать", я не выдержал и снова улыбнулся. Дама после этого замолчала. Должно быть, сочла меня безнадежным. Выговор я, видимо, все таки заработал.

По закону парных неприятных случаев пришла ко мне в тот же день Валеркина бабушка. Толстая, краснолицая, она нависла надо мной, как скала.

– Почему вы положили Валеру в больницу, не спросив разрешения у меня?

– А почему я должен спрашивать у вас?

– Я ему бабушка!

– Вы отдали его в детдом.

– Это вас воспитательница науськала на меня?

Я промолчал.

– Подождите, вы у меня еще поплачете! От меня не один врач плакал!

Я промолчал.

– Все равно его выпишут! Пойду и заберу!..

Бабушка ушла. Я занялся ребятами, которые ждали помощи. Через час позвонил в больницу – спросил, отпустили Валеру или нет.

– Ну что вы! – ответила заведующая. – У него температура держится... Бабушка?.. Была, ругалась. Мы ее пристыдили...

Ленка прибежала и закричала.

– Сергей Иванович, дайте мне адрес!

– В лесу ты, что ли? Какой адрес?

– Ваш!

– Давал ведь уже.

– Потеряла бумажку!

– Ну, сбавь тон-то!

– С мальчишками дралась! Дураки – во!.. – Ленка повертела пальцем у виска. – Такие гадости говорят!.

– Когда тебя ждать в гости?

– Когда-нибудь!.. Прежде к маме надо съездить в субботу. А потом уже к вам.

– А ты пропусти один выходной.

– Да вы что! Чокнулись?

– Иди-ка успокойся! Когда захочешь, тогда и приедешь. Всегда буду рад...

Я написал на рецептурном бланке свой адрес. Ленка взяла его и ушла.

Только на другой день до меня дошел дичайший формализм комиссии из министерства. Они приехали, свысока поучили нас, как жить и работать. А когда мы попытались поднять болевые темы, те, о которых я писал в районную газету, нас вежливо и непреклонно оборвали, не пожелав даже выслушать до конца. Зачем, нужны, спрашивается, подобные инспекции?..

– Ну что, были "репрессии"? – спрашиваю у Зинаиды Никитичны. Напоминаю наш разговор о том, как она выступила против директора.

– Не было никаких, – Зинаида Никитична говорит торжествуя. – Но не это меня излечило от страха. Меня ребята вылечили, восьмиклассники. Я тут недавно дежурила, и получился у нас очень острый разговор в их спальной. Они ничего не принимают на веру, стремятся самостоятельно все находить, вырабатывать в себе. Они будут борцами. Они не испугаются говорить правду, как мы боимся по привычке. Как я боялась...

– Димка небось больше всех выступал?

– А откуда вы знаете?

– Он умница. Но хитрый. И озорной...

– Алеша, тебе куртку стирали хоть раз? – Я показываю на школьную форму, заношенную и покрытую на груди белыми пятнами.

– Не-а! Но зато ее гладят каждую неделю! – отвечает первоклассник Алеша. – Стирают рубашки, трусы и майки...

Он плотный, чернобровый. Когда говорит, не смотрит прямо – глаза все время стреляют вправо-влево.

– Расскажи про папу с мамой. Пили?..

– Не-а! Только папа водку. Я тоже один раз...

– Папа угостил?

– Папа хороший. Меня от мамы защищал.

– Но ведь мама не пила?

– Мама психовала. А один раз я картошку с ней чистил. Она тогда не психовала.

– А еще что хорошее помнишь?

– Бабушка мне мороженое купила.

– Она где живет?

– Вместе с папой и мамой. Она тоже водку пила. Но не каждый день. И тоже от мамы меня защищала.

– Ты боялся, когда мама психовала?

– У нее глаза такие... И кричала. Будто ей больно.

– Била тебя?

– Что вы! Никогда не била!

– От чего же тебя защищали?

– Не знаю. Мы с папой убегали. И пили пиво.

– Ас бабушкой?

– С бабушкой вино пили. Сладкое...

Алеше девять лет. В первом классе учится второй год. Иногда в разговоре вдруг начинает изображать младенца – сюсюкает, коверкает слова, старательно заменяет "р" на "л", словно забывая ненадолго, как она звучит, эта "рычащая" буква...

Сережа почти не заходит. От других ребят слышу, что он плохо ведет себя на уроках, не делает заданий, грубит учителям. Девчонки сказали, что он стал курить.

Приглядываюсь к нему во время визитов. Ничего внешне в нем не изменилось. Правда, молчаливее стал. И в глазах иногда мелькает что-то. Будто серая дымка появляется на секунду-другую. Что она означает? О чем говорит?..

Пытаюсь его вызвать на откровенность. "Как дела?", "Как жизнь?", "Что не ладится?" Но откровенные разговоры, видимо, ушли в прошлое. Он отделывается общими словами. Потом выпрашивает что-нибудь – поливитамины, аскорбиновую кислоту или глюкозу – и исчезает.

Что с ним происходит? Знаю, что он дерется чуть ли не каждый день. Знаю, что для него нет теперь авторитетов.

Может быть, он озлобился из-за чего-нибудь? Может быть, переходный возраст? Скорее всего, и то и другое.

Хочу ему помочь. Рассказываю о той гормональной буре, что сейчас в нем бушует. Пытаюсь научить его азам аутогенной тренировки. Не знаю, слышит ли он меня? Хочет ли меня услышать?

Мне объявили выговор. Формулировка мягкая и расплывчатая. "За недостатки в организации питания..." "На ушко" посоветовали впредь не раздражать инспекторов из министерства.

Меня выговор не огорчил. Задела бесполезность комиссии. Много человек потратили много часов на то, чтобы приехать в детдом, с важным видом его обойти, пропустить мимо ушей наши сетования и удалиться, считая, что сделали полезное дело...

Димка глядит исподлобья, туча тучей.

– Что случилось? Вид у тебя смурной.

– Какой самый лучший способ самоубийства? Вы же медик, должны знать.

– Ты... шутишь?

– Ничего я не шучу! Каждый гад меня может обозвать! И возразить нечего!

– А понятнее можно?

– Иду сейчас по поселку и натыкаюсь на пьянчугу. Грязный, щетинистый, глазки мутные. Из кармана кусок сахара вынул – весь в желтых крошках – и мне протягивает. А сам бормочет: "Приютский!.. Сиротка!.. Несчастненький!.."

Димка кривляется, передразнивая пьяного.

– Если уж он меня попрекнул, слизняк, пьянь, значит, он чувствует себя выше. Значит, я в самом деле такой, как он сказал...

Димка прикусывает нижнюю губу, морщится, вот-вот заплачет. Не знаю, как его утешать. Дать пустырника выпить, что ли?

С облегчением слышу сигнал на обед...

Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы, принесли находку, попросили ее "вылечить". Они нашли на улице резинового надувного Чипполино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в проколах и порезах. Какой-то семейный ребенок натешился и выбросил. А наши разве мимо пробегут, если увидят брошенную на земле игрушку? В спальнях у этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать бывшие владельцы Чипполино. Но все-таки им надо подобрать то, что под ногами, из-за "комплекса обделенности". Шикарные куклы им выданы, то есть не совсем свои. А эта игрушка подарена судьбой, она безраздельно своя, не казенная.

Я думаю, как же вылечить Чипполино. И нахожу простой рецепт. На каждый порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле, на руках и ногах озорного "лучишки". Надуваем игрушку. Она округляется, будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чипполино. А я убираю лейкопластырь в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне понравилась эта "реанимация"...

Мой кабинет стал для некоторых ребят школой сопереживания. Они здесь как в театре. Пришел, например, Валера – проткнул руку, когда открывал перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают, комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю рану и накладываю повязку. И Валера "на миру" держится геройски, бравирует:

– Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..

Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли, решил? Так ведь обгорит шея у Димки!..

Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя это, конечно, преувеличение. Но зная про их бесконечные драки, их грубые наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно думаешь, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят, вздыхают хором. Почему же для них жалость – понятие вроде бы пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а за дверью – ни за что...