Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

Автор книги: Сергей Десницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Вот всегда бы она так!.. – мечтательно произнёс Витюша. – Совсем бы другой коленкор у нас с нею был! – и потянулся к графинчику с ликёром.

– У меня, Виктор Николаевич, одна просьба к вам имеется. Нечаянно давеча вспомнил, потому и вернулся.

– Говори, Павел. Всё, что в моих силах, исполню. Говори, не стесняйся.

Троицкий секунду помедлил и, наконец, решился:

– Мне бы очень хотелось в свой тайник заглянуть.

– Какой такой тайник?

– В конце тридцатых вы, я думаю, знаете, какое тревожное время было. Что ни день, то аресты, что ни ночь, ожидание, когда за тобой "воронок" приедет…И, хотя каждый из нас втайне надеялся, что сия горькая чаша минует именно меня, всё же полной уверенности ни у кого не было, поэтому… Одним словом, ещё в тридцать шестом, когда только всё это началось, я собрал кое-какие вещицы, документы… очень дорогие для меня и спрятал их в тайнике.

– Ну, надо же!.. Как в Монте Кристе!.. – собеседник Троицкого был восхищён. – И где же этот тайник?.. Неужто тут где-то?..

– Совершенно верно. Вы почти сидите на нём, – и Павел Петрович указал на ковёр под ногами Виктора Николаевича. Тот в мгновение ока выскочил из кресла, на котором сидел.

– Где?!.. Тут?!..

– Надежда, конечно, мизерная… Кагебешники до нас всё, я думаю, здесь обшарили, но… Вы позволите? – он отогнул угол ковра и начал считать паркетные половицы.

– Раз, два, три…

Дойдя до восьмой, тихонько постучал по ней согнутой костяшкой среднего пальца.

– Тут, кажется… Ножик какой-нибудь у вас не найдётся?

Заинтригованный Виктор Николаевич протянул ему пилку для ногтей.

– Устроит?

– Вполне.

Троицкий концом пилки подцепил половицу, она легко поддалась и встала торчком. Павел Петрович запустил в образовавшуюся щель руку.

– Ну?.. Чего там?.. Пусто?..

– Да нет, кое-что я тут нащупал…

Он вынул ещё две паркетины. Теперь в полу образовалась довольно приличная дыра.

– Ну, с Богом!..

Павел Петрович перекрестился и вытащил на свет деревянную шкатулку, на крышке которой сиял бриллиант не бриллиант, но какой-то сверкающий камень, а на передней стенке, изукрашенной перламутровой инкрустацией, стоял на четвереньках, по всей видимости, японец в кимоно. Часть кусочков перламутра уже давно отвалилась, но всё же можно было угадать, что изображала она какой-то японский пейзаж с высокой горой на заднем плане. Фудзияма… Кажется, так у них самая высокая гора называется.

– Ты гляди! – только и смог вымолвить потрясённый хозяин квартиры. – А я тут ходил, сидел, курил, выпивал и… Нихренашеньки не знал.

Сердце Троицкого отчаянно колотилось и, прежде чем открыть шкатулку, он короткое время помедлил, чтобы перевести дух.

– Чего там у тебя припрятано? Покажь!.. – казалось, Виктор Николаевич вот-вот лопнет от снедавшего его любопытства.

Павел Петрович взялся за крышку шкатулки и потянул вверх. Она… не открывалась.

– Ты чего?.. Боишься что ли?.. Давай тогда я!..

– Заперто, – Троицкий сокрушённо покачал головой. – А ключа у меня нет. Вероятно, Зиночка, когда меня забрали, кое-что из своих вещей туда положила и заперла.

– Погоди, я сейчас стамеску принесу… Молоток тоже… Вскроем! – и Витюша с готовностью кинулся из комнаты.

– Не надо! – остановил его Павел Петрович. – Не хочу я красивую вещь портить. Шкатулка не мне, она жене моей принадлежит, пусть Зиночка сама распорядится. Не надо молотка.

– Так это что же получается?.. – расстроился Виктор Николаевич. – Я, стало быть, так и не увижу, что там у тебя припрятано?!.. А?!..

– Стало быть, так.

– Несправедливо. Вместе доставали, вместе и посмотреть должны.

– В следующий раз как-нибудь. Не сердись, друг.

– Честно скажу – обидно.

Троицкий вернул на прежнее место половицы, прикрыл их ковром, сверху поставил кресло.

– Спасибо вам, Виктор Николаевич, и простите меня за причинённое безпокойство.

Тот махнул рукой.

– Да ладно… Чего там?.. – и вдруг глаза его загорелись счастливым, радостным блеском. – Нет!.. Это тебе спасибо, друг!..

– Мне-то за что?

– Ну, как ты не понимаешь?!.. – и зашептал на ухо Павлу Петровичу. – Я теперь в твоём тайнике от сквалыжницы моей водку прятать буду!.. Эта дура набитая ни в жизнь не найдёт!.. – и заскакал по кабинету в каком-то немыслимом танце, издавая торжествующие победные крики.

Автандил ещё не приехал, и Троицкий, поджидая его, устроился на скамейке во дворе.

На коленях у него лежала чудом сохранившаяся шкатулка. Как рассказывала Зиночка, она получила её в подарок от мамы в декабре двадцать первого года на Рождество и с тех пор хранила в ней своё богатство. Сначала это были обёртки от фантиков и волшебные картинки, потом секретные записочки от подружек и молодых людей и, наконец, колечки, кулончики и серёжки – словом, настоящие драгоценности.

Как давно это было!.. И как недавно!..

Павел Петрович закрыл глаза… Воспоминания окружили его со всех сторон и увлекли в зыбкую прозрачную глубину…

Рождество!..

В просторном доме празднично пахло скипидаром от мастики, которой до зеркального блеска натирались полы. К нему примешивался новогодние запахи от большой разлапистой ёлки, стоявшей в дальнем углу столовой, и от оранжевой горки мандаринов, которая возвышалась на серебряном блюде посреди овального стола. На ёлочных лапах, посыпанных канифолью, изображавшей снежинки, висели разноцветные хлопушки, стеклянные шары, ангелы из папье-маше и сверкающие грецкие орехи, обёрнутые в серебряную фольгу. Начиная с прошлогоднего Рождества Павел, всякий раз съедая конфету, бережно складывал "золотце", как на детском языке именовались блестящие конфетные бумажки, в жестяную коробку из-под бисквитного печенья фабрики Эйнемъ. А перед новогодними праздниками в день именин младшего брата Петра эта коробка ставилась на обеденный стол, и вся семья начинала превращать бурые, испещрённые глубокими морщинками грецкие орехи в ёлочные украшения. В самую верхушку ореха отец втыкал спичку с отломанной серной головкой и передавал его матери. Та к спичке привязывала суровую нитку и отдавала Павлу, в обязанности которого входила самая ответственная часть операции: он должен был закатать орех в фольгу, и – пожалуйста! – украшение готово. Вокруг стола бегал трёхлетний Пётр и отчаянно канючил, вымаливая у старшего брата, чтобы тот и ему дал "один аешек"! Павлу было жалко тратить с таким тщанием сохранённое "золотце" зря. Ведь Петька всё испортит, в этом он был абсолютно уверен. Но нытьё младшего братика было таким невыносимым, а просьбы родителей, чтобы он уступил, такими жалостными, что, в конце-концов, он сдавался, и Пётр, получив долгожданный "аешек", сопя и пуская пузыри, забирался с ногами на стул и начинал обёртывать орех, причиняя старшему брату невыносимые страдания. Вместо красивого блестящего шарика, из-под его рук на свет Божий появлялся маленький уродец, что не мешало, однако, Петру с гордостью показывать родителям и страдающему старшему брату результат своих титанических усилий. Во всю глотку заявлять, что "Петушок маядец!", и безжалостно требовать, чтобы его "аешек" повесили на самое видное место, под самой вифлеемской звездой, которая венчала ёлочную макушку.

– Павел Петрович, вы спите? – раздался над ним голос Автандила.

Троицкий открыл глаза.

– Как дела, Авто?.. Что дед Ираклий?..

– Пока всё нормально… Тьфу, тьфу, тьфу, – он сплюнул через левое плечо. – Я к нему профессора из Бурденко привёз. Мой старый знакомый. Тоже, как с вами, в машине познакомился. Николай Кузьмич Полетаев. Очень сердечный человек. Он деду два укола сделал, и теперь дед Ираклий сладко спит. Ну, куда поедем?

– Сначала на Центральный телеграф, потом в Сокольники. Там я вас отпущу, Автандил. Мне, право, очень неловко, что я так безпардонно вашей любезностью и свободным временем пользуюсь…

– Павел Петрович, не будем больше об этом. Ладно?.. Вы меня ни о чем не просили, я сам к вам в личные шофёры напросился, так что, если кто и должен извиняться, так это я. Поехали.

И вот сейчас, побывав на телеграфе, они подъезжали к старому дому в Сокольниках, с облупившимися колоннами, с обвалившейся штукатуркой, из-под которой выглядывали потемневшие от времени брёвна, и с разбитыми каменными ступенями, о которые стирало свои подошвы не одно поколение москвичей. До революции этот дом принадлежал состоятельному московскому купцу Абросимову, а сейчас, разделённый тонюсенькими перегородками на средние, маленькие и очень маленькие клетушки, называемые почему-то «жилплощадью», являл собой одну громадную коммунальную квартиру. И в этом доме, на антресолях, в двух крохотных комнатках, жил однокашник и друг Павла Троицкого ещё с незапамятной дореволюционной поры – Николаша Москалёв.

– Большое спасибо, Авто. Вы меня очень выручили, и помощь вашу я никогда не забуду, – Павел Петрович протянул руку, чтобы проститься.

– Как это?.. Я не понял: мы что, завтра уже не увидимся? – в голосе Автандила прозвучала обида.

– Не могу же я просто так, без зазрения совести три дня подряд вас эксплуатировать, дорогой товарищ Гамреклидзе. Пора и честь знать.

– Так я же завтра опять выходной. Вы, товарищ генерал, наверное, забыли: я работаю через два дня на третий. Скажите, куда за вами заехать, и мой "Опель" к вашим услугам. Дед Ираклий мне строго-настрого приказал, чтобы я вас ни под каким видом одного не оставил. Поэтому вы сначала с ним обо всём договоритесь, а потом уж со мной. Я человек подневольный.

Павел Петрович понял: спорить безполезно, но прежде чем ответить, слегка помедлил:

– Автандил, возьмите эту шкатулку. Не хочу повсюду её с собой таскать.

– Красивая вещь! – Гамреклидзе от восторга прищёлкнул языком. – А что там клад?..

– Граф Монте-Кристо в наследство оставил. Боюсь, украдут. Ну, а поскольку мне и сегодня в гостинице переночевать не удастся, лучше она до завтра у вас побудет. Мы с приятелем столько лет не виделись. Думаю, до утра обо всём переговорить не успеем…

– Значит, завтра в девять ноль-ноль я вас возле этих дверей встречать буду, – и, не дожидаясь согласия или возражений своего пассажира, сел за руль и так рванул с места, что уже через несколько секунды красные огоньки задних фонарей его машины скрылись в конце пустынной улицы за поворотом.

В окнах второго этажа горел свет. Павла Петровича ждали, и только тут он к ужасу своему сообразил, что пришёл в гости без ничего. Ни торта или коробки конфет, ни какого-нибудь занюханного цветочка у него не было. Позор, товарищ Троицкий! Ах, какой позор!.. Оправдать вас может только одно: вы так долго пробыли "за колючкой", что отвыкли там от принятых в нормальном человеческом общежитии порядков и правил. К счастью, он вспомнил, что в двух шагах отсюда находится "Булочная" и поспешил туда в надежде исправить свою забывчивость. "Булочная" была открыта, но в ней ничего, кроме торта "Сказка", сиротливо застывшего посреди стеклянной витрины, не было. Но, как говорится, на безрыбье и… "Сказку" можно тортом назвать, поэтому, заплатив в кассу восемнадцать рублей тридцать копеек и получив в обмен на чек картонную коробку с Иванушкой-дурачком и Царевной-лягушкой на крышке, Павел Петрович, смущённый, но всё же довольный, отправился обратно к дому купца Абросимова.

На входной двери справа и слева были прикреплены кнопки электрических звонков с фамилиями обитавших в этом доме граждан. Кнопка звонка Москалёвых было первая в правом ряду. Сердце Павла Петровича, казалось, выпрыгнет из грудной клетки, когда он нажал её и услышал торопливые шаги по коридору.

Дверь распахнулась, и на пороге выросла знакомая сутулая фигура Николаши.

Друзья крепко обнялись и, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слёзы, так и простояли, обнявшись, некоторое время.

22

Жила Большакова, действительно, в трёх минутах ходьбы от телеграфа. Дом в Дмитровском переулке был очень старый, без лифта, и, когда они с Алексеем Ивановичем поднялись на пятый этаж, он даже задохнулся слегка: отвык в своём захолустье по лестницам шастать.

– Не устаёшь? – поинтересовался Богомолов. – Ведь каждый день по нескольку раз подниматься приходится?

– Привыкла, – коротко ответила Наталья Григорьевна и, отперев большим в завитушках ключом высокую дубовую дверь, крикнула. – Сергуня! Ты дома?

Никто на её крик не отозвался.

– Что ж, тем лучше: никто нам не помешает. Проходи, раздевайся… Вот тапочки гостевые. Есть будешь?.. Я с утра свой фирменный борщ сварила…

– Спасибо… Я, признаюсь, совсем недавно завтракал. Часа полтора тому…

– Ты даёшь, Богомолов!.. Нормальные люди ужинать садятся, а ты…

– А я, значит, – ненормальный.

– Это заметно. Ну, хоть чаю-то выпьешь?.. У меня заварка хорошая, индийская. Со слоном!

– Вот чаю с удовольствием выпью. Особенно со слоном, – улыбнувшись, согласился Алексей Иванович.

– Проходи в большую комнату, а я чайник поставлю. Да не стесняйся ты!.. У меня дом простой, без затей. Мы с Серёгой привыкли. Тут у нас вечно народ толчётся: то его приятели, то мои. Давай проходи, – и она скрылась на кухне.

Комната, которую Наталья назвала "большой", и в самом деле, была просторной: квадратов тридцать, никак не меньше. Уставленная старой разномастной мебелью, она, тем не менее, производила впечатление уютного, обжитого дома. И большой круглый стол посредине, и кожаный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам, и торшер на витой бронзовой ноге под круглым оранжевым абажуром, и секретер в простенке между двумя высокими окнами; и допотопный буфет, украшенный деревянной резьбой, с множеством дверок, ящиков и полочек; и приземистый, массивный книжный шкаф, сработанный, по всей видимости, в начале девятнадцатого века и принадлежавший ранее, по всей видимости, Павлу Ивановичу Чичикову… Словом, всё здесь было на месте: одна вещь дополняла другую, и все они сообща являли собой гармоничную законченную картину. Особый уют создавали четыре городских пейзажа прошлого века, два портрета в старинных позолоченных рамах: мужчины в вицмундире с высоким воротником, шитым золотом, и женщины в кружевном чепце и пуховым платке, наброшенном на плечи. Внимание Богомолова привлёк любопытный натюрморт: на дощатой столешнице одиноко стоял графинчик водки, два лафитничка, а на промасленной газете с ятями лежала брошенная кем-то селёдка с отъеденным хвостом. Сразу можно было угадать: художник обладал изрядным чувством юмора и до тонкостей знал предмет, который так живо перенёс на полотно.

А вокруг картин на стенах, выкрашенных бледно-жёлтой матовой краской, было разбросано великое множество разнокалиберных фотографий, развешанных всюду, где только нашлось свободное место. Праздничные застолья, дачные пикники, школьные выпускные вечера и прочие знаменательные события, – словом, вся многолетняя память о многочисленном роде Большаковых и их близких навечно застыла на пожелтевших от времени снимках. На Богомолова с любопытством смотрели младенцы в кружевных пелеринках и без, солидные старики и старушки, женихи и невесты, военные и гражданские, весёлые и суровые, усталые и беззаботные… Как будто спрашивали его: "Ты зачем к нам пришёл?.. Что тебе нужно?.. Стоит ли ворошить прошлое?.. Ведь изменить что-нибудь ты всё равно уже не в состоянии…"

Но среди этого многолюдья одна фотография сразу бросилась ему в глаза: красивый подполковник медицинской службы лет тридцати – тридцати пяти, смотрел на него, в упор, не отрываясь. Из-под чёрных густых волос его сверлили такие же чёрные жгучие глаза, и, если бы не лёгкая полуулыбка, слегка тронувшая тонкую полоску губ, могло показаться, что подполковник чем-то очень раздосадован, даже зол.

– Ну, как тебе моё жилище? – спросила Наталья, ставя на стол вазочку с вареньем, чашки и блюдца, которые принесла на жостовском подносе.

– А это и есть твой Сергей? – в свой черёд спросил Алексей, указывая на фотографию.

– Ошибаешься. Моего мужа звали Антон. Вернее, не мужа даже, а…как тебе сказать?.. Очень близкого друга. Этот снимок фотокор "Комсомолки" за два дня до его гибели сделал. Снаряд прямо в операционную палатку попал… И что удивительнее всего, на месте только он один погиб. У остальных: ранения разной степени тяжести, контузии… А мальчишку-лейтенанта, которому Антон ногу ампутировал, даже не задело. Видать, в рубашке парень родился. Погоди, я сейчас… Чайник принесу, – и снова вышла из комнаты.

Богомолову стало неловко. Ведь ещё тогда, в сорок четвёртом, в госпитале, Наталья рассказала ему эту историю, а он забыл. Вернее, не забыл, а просто не связал её рассказа с этой фотографией и теперь дал себе зарок больше не задавать случайных вопросов. А то… Как бы опять не попасть впросак.

– Тебе покрепче, или ты, как мой Серёжка, писи сиротки Хаси любишь?

– Покрепче и без сахара.

– Правильно, Богомолов. Ты, лучше моего вареньица испробуй, малина с крыжовником. Ничего подобного ни в одной кулинарной книжке не найдёшь!..

– Сама изобрела или кто рецепт подсказал?

– Ни то ни другое. Было у меня килограмма два крыжовника, а соседка по даче ещё малины столько же принесла. Вот я и решила, чтобы не возиться, соединить несоединимое, и, ты знаешь, недурно получилось. Попробуй. "Мечта садовода" называется, – и она протянула ему розетку со своим редкостным вареньем.

– Так ты мне так и не сказала, Наташа, почему на письмо моё не ответила? – осторожно спросил Алексей.

Большакова нахмурилась, помолчала.

– Я, Богомолов, вообще не знаю, как жива осталась. Не до переписки мне тогда было, поверь… Как варенье?

– Очень вкусно.

Теперь замолчал Алексей. Думал, как дальше разговор построить. Вытягивать из Натальи признание клещами ему не хотелось, а сама она навстречу почему-то не шла. То ли стеснялась, то ли какая-то другая серьёзная причина мешала ей. "Будет нам в "прятки" играть!" – подумал Алексей и решил говорить напрямик.

– Наташа, мы с тобой как-никак не чужими дружка для дружки были?.. Расскажи… Я ведь не из праздного любопытства спрашиваю… В те поры я, признаюсь, надеялся… думал, что мы с тобой… Хотя понимал, но… Поэтому… Одним словом, ты понимаешь? – вконец запутался Богомолов и замолк.

– Я тоже, Богомолов, надеялась… Но… Жизнь с нами почему-то иначе распорядилась. Впрочем, чего удивляться? Человек предполагает, а Бог располагает. После того, как мы с тобой в апреле сорок четвёртого расстались, я на фронте и полгода не пробыла. В июле меня сильно контузило, и я в госпитале до осени провалялась. Комиссовали меня по полной программе и дали вторую группу инвалидности. А это означало одно: о хирургии я должна навеки забыть. Представляешь?!.. Как тут быть? Ничего другого я делать не умела, только несчастных ребятишек скальпелем кромсать. Ни в терапевты, ни в гинекологи я ни под каким видом не годилась. Одно оставалось: или санитаркой, а ещё лучше – нянечкой. Полы мыть да судна выносить. Только через три года я на станцию "Скорой" устроилась. Да и то – по блату. Вот теперь и ответь мне, Богомолов, могла ли я у тебя на шее баластом повиснуть, когда ты сам, инвалид, в помощи нуждался?..

– И что у тебя за манера: всё за других решать?!.. Как ты могла знать, в чём я нуждался, а в чём нет?..

– Погоди, не кипятись!.. Лучше скажи, какую тебе группу дали?

– Первую.

– Вот видишь!.. Тебе – первую, мне – вторую!.. Хороша бы получилась инвалидная парочка! – она засмеялась. – Чудом выживший баран да контуженная ярочка!.. А что я могла в этой ситуации сделать? Поревела по-бабьи в подушку, да и успокоилась. Не судьба, значит.

Она улыбнулась и даже с какой-то нежностью посмотрела на Алексея.

– Понял теперь, почему я на твоё послание не ответила?.. Не смогла, Богомолов. Слишком гордой баба-дура оказалась.

– Напрасно ты мне не доверилась. Я бы тебе помог. Вдвоём всё-таки легче.

– Не переживай, Богомолов. Мы с Серёжкой и без посторонней помощи справились.

И тут Алексей не выдержал и задал вопрос, который давно уже готов был сорваться с его языка:

– Серёжа это… твой сын?

– Угадал, – рассмеялась Наталья.

– Не знал, что у тебя есть сын.

– А ты и не мог знать. Он у меня появился, когда мы с тобой уже расстались, Богомолов.

В коридоре громко хлопнула входная дверь.

– А вот и он!.. Лёгок на помине. Сергуня! – крикнула Наталья. – Это ты?..

Из коридора раздался ломающийся мальчишеский голос:

– Я не один! С Андрюхой!.. Не волнуйся, он не надолго!

– Я, сыночка, тоже не одна. Идите сюда, я вас с очень интересным человеком познакомлю!

В комнату заглянул лобастый мальчишка.

– Айн момент!.. Мы только руки помоем!.. Здрасьте! – и тут же скрылся.

Наталья рассмеялась.

– Сразу видно: дитё медработника. Прежде, чем поздороваться, непременно руки помыть должен.

– Сколько ему? – спросил Алексей. Никогда, ни в молодости, ни теперь, не умел он по внешнему виду определить возраст ребёнка.

– Тридцатого декабря тринадцать исполнится. Нет бы на два дня ему в утробе матери задержаться!.. Не утерпел, раньше времени на свет появился.

– Почему раньше времени?.. Какое вообще это имеет значение?..

– Сейчас никакого, но придёт пора в армию идти, все, кто после боя курантов родились, на целый год отсрочку от призыва получат. А если учесть, что, кажется, с будущей осени по всей стране в школе одиннадцатый класс вводят, для пацанов этот лишний год огромное значение имеет… Слыхал, небось, про школьную реформу?..

Но Богомолов уже ничего не слышал. Он судорожно пытался от конца декабря отсчитать девять месяцев назад. И выходило… То, что и должно было выйти: конец марта – самое начало апреля сорок четвёртого года!..

– Так ты говоришь тридцатого декабря?! – спросил почти шёпотом, хотя, если честно, ему хотелось прыгать, кувыркаться, вопить, что есть мочи, на весь белый свет!.. От бешеной радости, от телячьего восторга, от неуёмного, непостижимого счастья!..

– Да, тридцатого, – удивилась Наталья. – У тебя с этой датой что-нибудь связано?

– Связано?.. Да, конечно… Конечно, связано… – он не договорил: в комнату со свежевымытыми руками вернулись мальчишки.

– Знакомьтесь, ребята!.. Мой фронтовой друг Алексей Иванович.

Сергей на правах хозяина первым подошёл к Богомолову, пожал протянутую руку и представился:

– Сергей Большаков…

Потом отступил в сторону и представил друга:

– А это мой школьный товарищ Андрей Стрельцов.

Церемония рукопожатия повторилось.

– Ты не представляешь, Сергуня, кто такой товарищ Богомолов!.. Он – моя гордость, моя самая удачная фронтовая операция!.. Ведь это у него в сердечной мышце до сих пор осколок от фашистской гранаты сидит!.. Помнишь, я рассказывала?.. Второго такого случая в хирургической практике я что-то не припомню!..

– Так вот вы какой!.. – в интонации Сергея Большакова прозвучало искреннее восхищение и гордость. Восхищение перед уникальностью сердечной мышцы Алексея Ивановича и гордость за талантливые руки хирурга Натальи Григорьевны Большаковой, которая, по счастливому стечению обстоятельств, была к тому же его матерью.

– На плите борщ, я сегодня сварила, и котлеты с гречкой. Сами согрейте и поешьте, а то мы с Алексеем Ивановичем уже чай пьём. Кстати, чайник поставь, а то этот остыл совсем.

Младший Большаков воспринял слова матери как приказ и, подхватив со стола чайник, вместе с приятелем отправился на кухню.

– Пообедайте на кухне, а чай пить к нам приходите! – вдогонку сыну крикнула мать и уже тихо призналась Алексею Ивановичу: – Этот Андрюшка, Сергунькин приятель, хороший пацан. Одна беда у парня: мать его в пятьдесят третьем на похоронах Сталина в толпе задавили, а отец с тех самых пор запил. По-чёрному… Посмотрел бы ты на него: облик человеческий совсем потерял… У них оттого и на горбушку хлеба порой рубля не хватает. Так мы Анд рюху слегка подкармливаем, чтобы он, значит… Богомолов!.. Ты слышишь, что я тебе говорю?

– Наташа!.. Мог ли я подумать… Я никак… Никогда… Я не ждал!.. Дорогая моя!.. – Алексей не сумел сдержаться и рукавом стал вытирать ползущие по щекам слёзы.

– Что это с тобой, Богомолов? – удивилась Наталья… И вдруг поняла. – Ты что?!.. Ты решил… Да неужто ты подумал, что Сергуня?!.. – от переполнявшего её возмущения Наталья даже задохнулась и не сумела договорить.

– Не надо лукавить, Наташа… Я не маленький и понимаю… Я всё, всё, всё понимаю!.. Все сроки сходятся… Скажешь нет?!.. А коли так, то и спорить тут не о чем!.. Потому что я ни за что не поверю, будто в апреле сорок четвёртого я у тебя был не один!.. Но главное, всё-таки не это… Главное, милая моя… Серёжка – вылитый я в тринадцать лет!.. То есть абсолютно!.. Жаль, фотографии с собой нет, а то бы я тебе показал!.. А впрочем… Тут и показывать ничего не надо, и без фотокарточки всё яснее ясного!

– Слушай, Богомолов!.. Окстись, милый мой!.. – Наталья вся кипела от негодования и, казалось, вот-вот взорвётся. – Что это ты себе вообразил?!.. На халяву отцом решил заделаться?!.. Нет!.. Я не могу!.. Я сейчас просто лопну!.. От злости!.. Учти!.. Знала бы, что у тебя такая буйная фантазия, ни за что бы домой к себе не привела!..

Она резко встала со стула, подошла к буфету, рывком распахнула резную дверцу, достала из потаённых недр его графинчик, близнец тому, что изобразил художник на картине, и, плеснув его содержимое в гранёную рюмку, залпом выпила. Дыхание у неё перехватило.

– Извини… Тебе не предлагаю… Спирт… Неразбавленный… Людям с осколками в сердце подобное пить не рекомендуется… Нет, ну надо же!.. Чего напридумал!.. Ишь ты!.. Батя!.. Новоиспечённый!.. Отец!.. – и расхохоталась. – Папочка!.. Ой, не могу!..

Алексей решил, что пора уже и ему обидеться. И обиделся. Всерьёз и надолго.

– Ты чего губы надул?!.. – Наталья стала понемногу успокаиваться – Не знаешь ничего, а туда же!.. В арифметике ты, пожалуй, отлично разбираешься, а вот физиономист из тебя хреновый. И пойми, Богомолов, не всё одной арифметикой на этом свете поверяется. Попадаются порой такие задачки, что и высшей математики недостаточно, чтобы во всех наших коллизиях разобраться. Ты что, забыл?.. Я тебе, кажется, ясно сказала: в конце июля я в госпиталь попала. Умная голова, сообрази: могла ли я при такой страшной контузии, что у меня была, ребёнка сохранить?..

– Что же это получается?.. Сергей у тебя двухмесячным родился?!.. Так следует понимать?!..

Наталья горько усмехнулась.

– Выходит, так… Неужели не догадался, Богомолов?.. Не сын он мне.

– Как не сын?!.. А кто же?!..

– Племянник…

Алексей был потрясён.

– К тому же троюродный или даже четвероюродный… Я так толком и не разобралась… Но какое это имеет значение?.. По метрике он Большаков, и в графе "родители" моё имя стоит. Только имей в виду, о сиротстве своём он ничего не знает и знать не должен. Понял меня?..

– Понял, – чуть слышно пробормотал поражённый в самое сердце Алексей Иванович.

– Они сейчас пообедают, Серёга пойдёт Анд рюху домой провожать, вот тут я тебе всё подробненько расскажу. А пока молчок. Договорились?..

Богомолов согласно кивнул головой.

– Расскажи-ка мне лучше, Богомолов, как твоя жизнь сложилась, – ласково улыбнулась ему Наталья.

После только что пережитого небывалого восторга, а следом за ним глубочайшего разочарования на душе у него стало так пусто и пасмурно, что хоть волком вой. Он досадливо махнул рукой.

– Ничего со мной не стряслось необычайного… Ничего интересного.

– Ну, а всё-таки? – не унималась Наталья.

И Богомолов сначала нехотя, но потом всё более и более поддаваясь её ласковому напору, рассказал всё о своей послевоенной жизни.

Из госпиталя Алексей Иванович прямиком отправился в Москву, надеясь всё прибрать и обустроить в своей квартире, из которой он вышел счастливым отцом и дедом двадцать первого июня сорок первого года и в которую сейчас возвращался одиноким осиротевшим вдовцом. И, хотя они с Натальей ни о чём конкретно не уговаривались, он решил её возвращения с фронта здесь, в старом доме на Самотёке дожидаться. Но!.. Именно тут ждало его первое разочарование. Оказалось, что в его квартире вот уже два с лишним года живёт семья очень крупного военного инженера, работающего на сверхсекретном оборонном заводе. Фамилия у засекреченного инженера была крайне редкая для средней полосы России: Петров. Его старенькие родители, жена и двое взрослых детей были ошарашены появлением Алексея Ивановича в их, как они наивно полагали, квартире не меньше, чем бывший владелец, как оказалось, незаконно захваченного жилья. То есть ничего противоправного они, конечно, не совершали, и все документы были у них в полном порядке, но проклятая интеллигентность, как это обычно случается с совестливыми людьми, тут же заявила о себе во весь голос, и несчастные Петровы сразу почувствовали себя виновными во всех смертных грехах. Они предложили Алексею Ивановичу принять ванну, усадили его за стол пообедать, пытались уложить на диван в кабинете главы семьи, чтобы отдохнуть, и очень сокрушались, что сам Петров вот уже полгода находится в безсрочной командировке, и где он, и когда вернётся, неизвестно… А без него самого решить эту сложную квартирную проблему не представлялось возможным.

Положение Богомолова было аховое.

Даже если предположить, что Петров вот-вот вернётся и поможет Богомолову разобраться в этом запутанном деле, всё равно на это время необходимо было найти себе хоть какое-то пристанище. Но где?.. И как?.. Не выгонять же целое семейство такого важного человека на улицу. Этого Алексей Иванович даже представить себе не мог. Все близкие знакомые его, проживавшие в Москве, сами были стеснены в своих жутких коммуналках, так что обращаться к ним за помощью было просто безсовестно. И неизвестно ещё, что со всеми ними случилось за эти три военных года.

Принять предложение Петровых и временно поселиться у них в столовой на кушетке он тоже никак не мог. Во-первых, потому что мешали ему всё те же соображения интеллигентской деликатности, а во-вторых, не мог он себе позволить встретить Наталью в чужой квартире на правах то ли приживала, то ли ещё хуже… неизвестно кого. Вразумительно объяснить, кого именно, он так и не сумел.

Поэтому, поблагодарив перепуганное семейство, он отправился к родной сестре бывшего зятя своего Николая Стёпушкина в Плотников переулок на Арбате. Алевтина Стёпушкина, в замужестве Снегирёва, встретила его приветливо, но особой радости не выказала. От неё Богомолов узнал, что Николай каким-то образом выяснил обстоятельства гибели всех своих на станции Молодечно. Он был абсолютно уверен, что Алексей Иванович тоже погиб вместе со всей семьёй, о чём и заявил в жилищную контору. А когда в сентябре сорок второго года на его домашний адрес пришло извещение о том, что "гвардии капитан Николай Стёпушкин геройски погиб в воздушном бою над Сталинградом", квартира в доме на Самотёке стала считаться безхозной, о чём жилконтора известила его родную сестру. Алевтина взяла из дома брата всё, что считала самым ценным: богомоловскую библиотеку, письма и фотографии. Да ещё кое-что из столовой посуды и постельного белья. Всё это она была готова тут же отдать Алексею Ивановичу, но он ото всего отказался. Взял только письма и фотографии.