Текст книги "Маркс против русской революции"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Глава 19. Дискуссия о самоопределении среди марксистов накануне революции

В 1914 г. Ленин вступил в очень тяжелый и трудный спор с марксистами (западными и российскими) по вопросу о праве наций на самоопределение . Одной из побудительных причин для этого был конфликт Маркса и Энгельса с предыдущим поколением русских революционеров. Как говорилось выше, Маркс и Энгельс представили реакционной саму назревающую революцию в России, если ее социальной базой станет, как предполагали народники, общинное крестьянство, а сама она произойдет не под руководством западного пролетариата. Энгельс предупреждал в 1875 г.: «Русские должны будут покориться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы» [88, с. 526].

В 1914 г. было ясно, что война прямо толкает Россию к революции, и для русских актуальным выражением их права на самоопределение было право на их  революцию . Русским было необходимо право самим  определить характер, движущие силы и организационные принципы революции, а не делать это «под контролем остальной Европы» и не дожидаться победоносной пролетарской революции на Западе. Но чтобы не входить в конфликт с марксистами России и Запада (или хотя бы смягчить этот конфликт), надо было в дискуссии утвердить этот общий принцип самоопределения наций.

Советское официальное обществоведение затушевало суть конфликта, но в тот момент она была понятна. В большевизме марксисты увидели силу именно национальную , ставшую организационным ядром русского сопротивления Западу, который угрожал России превратить ее в периферию своей экономической и культурной системы. Народ, собранный на матрице Российской империи, с этой задачей не справлялся, его приходилось пересобирать на матрице Советского Союза, и эта работа началась задолго до Отрября 1917 г.

Другая причина, по которой большевики утверждали «право наций на самоопределение», заключалась в необходимости сохранить как раз единство  трудящихся всей Российской империи в революционной борьбе – и на этой основе произвести «пересборку» империи уже в виде будущего Советского Союза. Без признания этого права было бы невозможно, по выражению Ленина, нейтрализовать попытки «националистического мещанства» расколоть трудящихся разных национальностей.

Впоследствии опыт подтвердил правильность этого анализа. Попытавшись подавить сепаратизм национальных элит под флагом «единой и неделимой России», белые, по выражению историка, «напоролись на национализм и истекли кровью». Красные, напротив, собрали страну «снизу», как многонациональную «республику Советов», которая была выгодна трудящимся, поддержавшим общую Красную армию против своих «элит».

Ленин изложил все эти соображения в большой работе «О праве наций на самоопределение», написанной в феврале-мае 1914 г. [104]. Здесь совершенно ясно сказано, что признание этого права вовсе не поощряет сепаратизм, а делается «именно в интересах успешной борьбы со всяческим национализмом всех наций…, теснейшего слияния их в интернациональную общность, вопреки буржуазным стремлениям к национальной обособленности». В примечании Ленин поясняет: «Нетрудно понять, что признание марксистами всей России и в первую очередь великороссами права  наций на отделение нисколько не исключает агитации  против отделения со стороны марксистов той или иной угнетенной нации, как признание права на развод не исключает агитации в том или ином случае против развода» [104, с. 318].

Однако на общемировую политическую арену концепция самоопределения народов была выведена именно в годы Первой мировой войны и стала одной из главных идей ХХ века, «овладевших массами». В обзоре на эту тему сказано: «Во времена I мировой войны две личности, неожиданно получившие значительное глобальное влияние в области управления государством, В. Ленин и В. Вильсон, придали этому потенциальному разрушителю международного порядка новый нормативный статус. Ленин исходил из чисто тактических целей и верил, что ему удалось ограничить зыбкость и неоднозначность этого феномена прочной оболочкой пролетарского интернационализма и большевистской диктатуры. Семью десятилетиями позже перестройка и гласность взорвали эту оболочку, и вырвавшееся из заключения самоопределение преследует теперь преемников Ленина.

Вильсон, со своей стороны, полагал, что нашел этический принцип для демократического преобразования европейских владений многонациональных империй – Австро-Венгрии, Оттоманской Турции и царской России. Вильсон ни на минуту не предполагал, что подобный принцип может найти применение где-либо за пределами Европы, и был поэтому поражен тем парадом массы рождающихся национальностей, которых он вызвал из небытия своими словами и многие из которых ему ранее были совершенно неизвестны. В своем последующем выступлении на Сенатской комиссии по международным отношениям он признал: «Когда я произносил эти слова (что все нации имеют право на самоопределение), я произносил их, не зная о том, что существуют национальности, которые приходят к нам день за днем… Вы не знаете и не можете себе представить те переживания, которые я испытываю в результате того, что у многих миллионов человек мои слова пробудили надежды» [96, с. 109-110].

Перед Октябрьской революцией Ленин вернулся к вопросу о самоопределении народов и отделении частей бывшей Российской империи от Советской России. 19-21 октября 1917 г. он подчеркнул: «Мы вовсе отделения не хотим. Мы хотим как можно более крупного государства, как можно более тесного союза, как можно большего числа наций, живущих по соседству с великорусами; мы хотим этого в интересах демократии и социализма, в интересах привлечения к борьбе пролетариата как можно большего числа трудящихся разных наций. Мы хотим революционно-пролетарского  единства, соединения , а не разделения. Мы хотим революционного  соединения, поэтому не ставим лозунга объединения всех и всяких государств вообще, ибо на очереди дня социальная революция ставит объединение только государств, перешедших и переходящих к социализму, освобождающихся колоний и т.д… Мы хотим, чтобы республика русского (я бы не прочь сказать даже: великорусского, ибо это правильнее) народа привлекала  к себе иные нации, но чем? Не насилием, а исключительно добровольным соглашением. Иначе нарушается единство и братский союз рабочих всех стран» [152].

Закончив Гражданскую войну и получив поддержку нерусского населения, советское правительство заняло вполне определенную позицию. Сталин заявил в 1923 г.: «Следует иметь в виду, что, помимо права наций на самоопределение, существует также право рабочего класса на укрепление своей власти, и этому последнему право на самоопределение является подчиненным. Бывают случаи, когда право на самоопределение приходит в столкновение с ним, тогда более высоким правом выступает право рабочего класса, взявшего бразды правления для укрепления своей власти. В таких случаях – и это надо сказать прямо – право на самоопределение не может и не должно служить препятствием для использования рабочим классом своего права на диктатуру».

Глава 20. Противоречивость позиции большевиков в дискуссии о самоопределении (1914 г.)

Также ценно для рассмотрения нашей темы то столкновение большевиков с западными и российскими марксистами социал-демократами, которое произошло за год до краха II Интернационала – по вопросу о праве наций на самоопределение. Для нашей темы эта дискуссия интересна тем, что она наглядно показала, какую сложную задачу представляло собой утверждение права наций на самоопределение без того, чтобы вступить в открытый конфликт с положениями марксизма. Ведь Ленину пришлось доказывать, что это право якобы вытекает из буквы и духа марксизма – притом, что его оппоненты (Роза Люксембург, бундовцы, меньшевики и Троцкий) тут же выложили ему соответствующие труды Маркса и Энгельса. И в этих трудах вопросу о праве наций на самоопределение была посвящена не часть фразы, как в постановлении Международного конгресса социалистических рабочих партий в Лондоне (1896), а многократные подробные рассуждения.

Ленин отклонил попытку навязать ему разбор этих трудов, применив полемический прием: мол, классики, конечно, правы – для тех конкретных стран и моментов. А мы-то, мол, говорим о России и совсем в иной момент. Он пишет: «Нам говорят…, что Маркс вот так-то оценивал польское и чешское национальное движение в конкретных условиях 1848 года (страница выписок из Маркса), что Энгельс вот так-то оценивал борьбу лесных кантонов Швейцарии против Австрии… (страничка цитат из Энгельса с соответствующим комментарием из Каутского), что Лассаль считал реакционной крестьянскую войну в Германии в ХVI веке и т.п… Читателю интересно еще и еще раз вспомнить, как именно Маркс, Энгельс и Лассаль подходили к разбору конкретно-исторических вопросов отдельных стран. И, перечитывая поучительные цитаты их Маркса и Энгельса, видишь с особой наглядностью…» [104, с. 265].

В общем, выходило, что Ленин подходит к вопросу именно так, как это делали Маркс и Энгельс, а его оппоненты не желают или не умеют пользоваться методологией марксизма. Он говорил о «лжемарксизме Плеханова и Мартова», а они столбенели от возмущения. Но Ленин мог применять этот демагогический прием только потому, что в 1914 г. ни у кого в партии, кроме десятка начетчиков, не было ни времени, ни желания копаться в этих выписках из трудов классиков. В теорию люди тогда не вникали, а Ленина поддержали исходя из доводов рассудка. Ленин, обладая достаточным авторитетом в партии, просто подавил  оппонентов, хотя по сути они были правы – налицо был отход большевиков от марксизма в важном и принципиальном вопросе.

Отход этот давался нелегко, и Ленин прикрывал его несколькими слоями маскировки, например, пространными рассуждениями о русском великодержавном шовинизме, об угнетающих и угнетенных нациях, о крестьянских национальных предрассудках и т.д.

Не будем здесь разбирать подробно миф о «тюрьме народов» и «бесправных инородцах». Упомянем лишь такой общеизвестный факт, что «инородцы» нехристианских вероисповеданий вообще никогда не состояли в крепостной зависимости, а для крестьян прибалтийских народов крепостная зависимость были отменена еще при Александре I. В тот момент, когда в США шла борьба за отмену рабства насильно завезенным туда инородцам, в России происходило освобождение от крепостной зависимости большой части «имперской нации».

Менее известен тот совершенно немыслимый в «западных» империях факт, что в Российской империи борьба инородцев за свои права начиналась чаще всего при попытках правительства уравнять  их в правах с русскими. Так, в начале 90-х годов ХХ века как пример национального угнетения в России приводили крупную волну эмиграции российских немцев в 80-е годы ХIХ в. Но та эмиграция была вызвана именно тем, что на немецких колонистов распространили общий статус русских  сельских жителей (см. [150, с. 79]).

Приходилось даже петь дифирамбы революционному духу поляков: «Пока народные массы России и большинства славянских стран спали еще непробудным сном…, шляхетское  освободительное движение в Польше приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской» [104, с. 297].

Именно в связи с дискуссией о самоопределении Ленину пришлось принять тезис марксизма о делении народов на прогрессивные и реакционные (и, как следствие, принять антироссийскую трактовку событий 1848 г.). Ленин пишет: «Нередко ссылаются, – например, в последнее время немецкий шовинист Ленч – на то, что отрицательное отношение Маркса к национальному движению некоторых народов, например, чехов в 1848 г., опровергает необходимость признания самоопределения наций с точки зрения марксизма. Но это неверно, ибо в 1848 г. были исторические и политические основания различать «реакционные» и революционно-демократические нации. Маркс был прав, осуждая первые и стоя за вторые. Право на самоопределение есть одно из требований демократии, которое, естественно, должно быть подчинено общим интересам демократии. В 1848 и следующих гг. эти общие интересы состояли в первую голову в борьбе с царизмом» [153].

Насколько жесткой была дискуссия, видно из того, что одновременно с уступками и реверансами Ленин использовал и скрытые угрозы , наверняка понятные его оппонентам. Так, он вскользь упомянул о большом письме Энгельса Марксу от 23 мая 1851 г., в котором тот в крайне нелестных выражениях говорит о Польше как о никчемной и «конченой» нации [31]. Его упоминает Ленин в работе «О праве наций на самоопределение» (февраль-май 1914 г.), в которой он отказывается от установок западных марксистов по национальному вопросу. Он упоминает его вскользь, не идя на прямую полемику с классиками. Будь это письмо обнародовано в России, это вызвало бы шок в среде не только польских марксистов, но и во всем социал-демократическом движении России. Этого оппоненты Ленина, конечно, не хотели.

В качестве уступки марксистам Ленин дал высокую оценку шляхетского освободительного движения. А в примечании к этой оценке он похвалил «демократа-революционера Чернышевского, который тоже (подобно Марксу) умел оценить значение польского движения», но зато разнес в пух и прах народника «украинского мещанина Драгоманова, который выражал точку зрения крестьянина, настолько еще дикого, сонного, приросшего к своей куче навоза, что из-за законной ненависти к польскому пану он не мог понять значения борьбы этих панов для всероссийской демократии» [104].

Будучи вынужденным опереться в дискуссии с марксистами II Интернационала (в том числе с российскими) на тезис Маркса и Энгельса о прогрессивных и реакционных народах, Ленин шел на размывание  принципиальных нравственных положений революционного, демократического и национального движений. Ведь из этого тезиса вытекала возможность занимать и антинациональную, и антисоциальную позицию, оправдывая ее специфическими условиями момента и высшими принципами прогресса  и демократии .

Вот развернутая и внутренне противоречивая концепция, которую выстроил Ленин в ходе дискуссии о самоопределении: «Как известно, Маркс стоял за независимость Польши с точки зрения интересов европейской демократии в ее борьбе против силы и влияния – можно сказать: против всесилия и преобладающего реакционного влияния – царизма. Правильность этой точки зрения получила самое наглядное и фактическое подтверждение в 1849 г., когда русское крепостное войско раздавило национально-освободительное и революционно-демократическое восстание в Венгрии… Поэтому и только поэтому Маркс и Энгельс были против национального движения чехов и южных славян… Маркс и Энгельс противополагали  тогда прямо и определенно «целые реакционные народы», служащие «русскими форпостами» в Европе, «революционным народам»: немцам, полякам, мадьярам. Это факт. И этот факт был тогда бесспорно  верно указан: в 1848 г. революционные народы бились за свободу, главным врагом которой был царизм, а чехи и т. п. действительно были реакционными народами, форпостами царизма.

Что же говорит нам этот конкретный пример, который надо разобрать конкретно, если хотеть быть верным марксизму? Только то, что 1) интересы освобождения нескольких крупных и крупнейших народов Европы стоят выше интересов освободительного движения мелких наций; 2) что требование демократии надо брать в общеевропейском – теперь следует сказать: мировом – масштабе, а не изолированно… Отдельные требования демократии, в том числе самоопределение, не абсолют, а частичка общедемократического (ныне: общесоциалистического) мирового движения. Возможно, что в отдельных конкретных случаях частичка противоречит общему, тогда надо отвергнуть ее» [143].

Почти очевидно, что в интересах русской революции и даже будущего советского строя, следовало бы не «быть верным марксизму», а прямо отмежеваться от позиции Маркса и Энгельса 1848 года. Не было в ней ничего тогда бесспорного , а был жесткий евроцентризм и шовинизм. В 1914 г. пойти на такой шаг было невозможно, но сегодня следует трезво признать, что эти реверансы и уступки Ленина были далеко не безобидны – на его текстах учились партийные кадры, особенно уже в стабильный период. Все это вышло из голов партийной элиты КПСС в виде гноя перестройки, который отравил общественное сознание и погубил советский строй.

Глава 21. Дискуссии по национальному вопросу в связи с войной (1914-1915 гг.)

С началом Первой мировой войны перед русскими марксистами встала сложная задача – определить свои стратегические установки в условиях краха II Интернационала. Ситуация ставила фундаментальные вопросы. Ленин писал: «Крах II Интернационала выразился всего рельефнее в вопиющей измене большинства официальных социал-демократических партий Европы своим убеждениям… Но этот крах, означающий… превращение социал-демократических партий в национал-либеральные рабочие партии, есть лишь результат всей исторической эпохи II Интернационала, конца ХIХ и начала ХХ века» [154, с. 262].

Первое из этих утверждений Ленина является, можно сказать, политическим, а не аналитическим. Ленин говорит о «вопиющем» факте – иначе говоря, о крупном общественном явлении. А объяснять его приходится изменой , категорией нравственной, сводимой к личным качествам. На деле же речь идет о принципиальном выборе  множества людей, целого социального слоя – левой политической элиты всей Европы. Эту элиту составляли люди не просто воспитанные в марксизме и его прекрасно знающие, но и люди, воспитанные в личном контакте с Марксом и Энгельсом, их ближайшие ученики и соратники.

«Вопиющая измена своим убеждениям» такого масштаба представляется совершенно неправдоподобной. Другая, более логичная версия заключается в том, что все эти люди как раз и следовали  своим марксистским убеждениям. Национал-либеральный и шовинистический характер, проявление которого Ленин называет изменой, изначально был присущ рабочим партиям Запада, он лишь был идеологически оформлен и подогрет всей совокупностью утверждений Маркса и Энгельса по национальному вопросу. В более спокойные времена он был прикрыт классовой риторикой и повседневными проблемами классовой борьбы, а при глубоком общеевропейском кризисе вышел на первый план – без всякой «измены» установкам марксизма.

Эта вторая версия Лениным не просто отметается, но даже и не оглашается. Это понятно, потому что в противном случае он должен был бы открыто порвать с марксизмом в ряде его фундаментальных положений. Но тогда у него не осталось бы возможности даже вести дискуссию, его бы просто не стали слушать, и он сразу оказался бы в ситуации Бакунина и был бы исторгнут из социал-демократической среды внутри и вне России. Начать собирать III Интернационал и продолжать укреплять фракцию большевиков в российской социал-демократии можно было только под знаменем марксизма, объявив практически всех действительных марксистов ренегатами .

Но и это означало полный разрыв почти со всей левой интеллигенцией России и Европы, которая реально знала и понимала марксизм и следовала его установкам. После этого разрыва Ленин мог опираться только на ту массу «красных», которые усвоили в марксизме лишь общий освободительный пафос («ценности равенства и справедливости») и десяток лозунгов – и, будучи полностью заняты злободневными задачами политической борьбы, уже не имели времени, чтобы заняться изучением марксизма (вплоть до 60-80-х годов ХХ века, после которых и произошла вторая «вопиющая измена своим убеждениям» всей европейской и советской марксистской элиты, уже «коммунистической»).

Разрыв с марксистской элитой, на который пришлось пойти Ленину в 1914-1915 гг., был настолько глубок и непримирим, что не будет преувеличением считать его неявным объявлением той Гражданской войны, которая состоялась в 1918 г. между большевистским и национал-либеральным крыльями русской революции.

Перед Лениным стояла почти неразрешимая задача – порвать с марксистской элитой, сохранив знамя марксизма  в своих руках и представив предателями именно действительных марксистов. Не пойти на этот разрыв он также не мог, ибо марксисты выложили на стол именно те «национал-либеральные» и убийственно антирусские  установки марксизма, которые до этого момента удавалось спрятать от революционного поколения, вышедшего на арену в России уже в ХХ веке. «Старая гвардия» по главе с Плехановым в момент смены поколений спрятала эти установки Маркса и Энгельса в архив, но когда началась война между «пролетариями всех стран» и встал вопрос об историческом выборе, эта «старая гвардия» нарушила негласное соглашение и вытащила тему «войны народов, а не классов» для дебатов. Потому-то Ленин и покрыл Плеханова и Каутского всеми ругательствами, которые только терпела бумага.

В этот момент не порвать на деле  с ортодоксальным марксизмом было невозможно. Это значило бы порвать с русским народом  и поставить крест на пролетарской революции в России. Ведь теперь, когда Плеханов размахивал текстами Маркса и Энгельса, где черным по белому говорилось, что мировая пролетарская революция сотрет с лица земли русский народ и даже само его имя, никаких шансов возглавить русскую революцию у ортодоксальной  марксистской партии не было. Поэтому Ленину пришлось от «старой гвардии» грубо отмежеваться, а тем пришлось всеми средствами удерживать свои организации от поддержки советской революции, ограничиваясь участием лишь в той революции, которую санкционировали Маркс и Энгельс, то есть только в свержении царя и развале Российской империи.

Задача Ленина реально была исключительно сложной. Нужно было выставить изменниками  марксизма тех, кто как раз исходил из принципиальных положений марксизма, не отступая ни от его буквы, ни от его духа. Ленин был вынужден даже отбивать порочащие Маркса формулировки со стороны эсеров, которые оправдывали свою позицию во время войны ссылками на установки Маркса 1848 года. Здесь Ленин оказался в очень затруднительном положении – ему пришлось принять неприемлемые  установки Маркса, и здесь его аргументы выглядят неубедительно.

Он писал: «Гарденин [В.М. Чернов] в «Жизни» называет «революционным шовинизмом», но все же шовинизмом со стороны Маркса, что он стоял в 1848 г. за революционную войну против показавших себя на деле контрреволюционными народов Европы, именно: «славян и русских особенно». Такой упрек Марксу доказывает только лишний раз оппортунизм (или – а вернее и  – полную несерьезность) сего «левого» социал-революционера. Мы, марксисты, всегда стояли и стоим за революционную  войну против контрреволюционных  народов. Например, если социализм победит  в Америке или в Европе в 1920 году, а Япония с Китаем, допустим, двинут тогда  против нас – сначала хотя бы дипломатически – своих Бисмарков, мы будем за  наступательную, революционную войну с ними. Вам это странно, г. Гарденин? Революционер-то вы вроде Ропшина!» [154, с. 226].

Ленин понимал, насколько рискованным будет для его позиции любой реалистичный пример, и привел в качестве аргумента совершенно фантастическую ситуацию – в США в 1920 г. происходит социалистическая революция, Китай пытается ее задушить при помощи дипломатического давления «на нас», и тогда «мы» начинаем против Китая войну! Наверное, г. Гарденин с Ропшиным немало удивились.

Лучше взять реальную ситуацию: февраль 1917 г., Российская империя распадается, в Грузии происходит революция, к власти приходит марксистское социалистическое правительство, которое стремится в «европейскую семью народов», а против него новая «реакционная азиатская деспотия» в лице советской России, руководимой Лениным, посылает свои войска, чтобы эту революцию задушить. Это будет ситуация, структурно близкая 1848 году. В обоих случаях речь идет о «революционном шовинизме» прозападных элит – в Австрии они угнетали славянских крестьян, а в Грузии грузинских. В случае Австрии за них горой стоял Маркс, а в случае Грузии – марксисты типа Аксельрода.

А как оценить «наступательную, революционную войну» против русской деспотии прогрессивных супер-революционных поляков под командой социалистического вождя Пилсудского? Это уж почти точно 1920 год – только не в США, а прямо на наших глазах. Интересно, что бы написал по этому случаю Энгельс.

Защищая Маркса, Ленин вынужден нести большие теоретические и политические потери. Ему приходится вставать на защиту буржуазного национализма и расистской концепции реакционных народов. И ради этого выдвигать очень уязвимый тезис о том, что раньше буржуазия была прогрессивной, значит, и ее войны были прогрессивными: «Кто ссылается теперь на отношение Маркса к войнам эпохи прогрессивной  буржуазии и забывает о словах Маркса «рабочие не имеют отечества» – словах, относящихся именно к эпохе реакционной, отжившей буржуазии, к эпохе социалистической революции, тот бесстыдно искажает Маркса» [74, с. 321].

Тут неточность уже в том, что «пролетарии не имеют отечества» сказано в 1847 г., а «войны эпохи прогрессивной буржуазии», на которые ссылается Ленин, велись в 1854-1855, 1870-1871 и 1876-1877 гг. Второй по меньшей мере сомнительный пункт – утверждение, будто российская буржуазия была «реакционной, отжившей». Буквально через три года после написания Лениным этих строк эта самая «реакционная, отжившая» буржуазия организовала Февральскую революцию, которая сокрушила Российскую империю и ее монархию. Да и считать Крымскую войну 1854-1855 гг. прогрессивной войной прогрессивной западной буржуазии было очень большой натяжкой.

Делая реверансы «знамени марксизма» и, разумеется, будучи еще под его большим влиянием, Ленин не мог избежать необходимости делать антироссийские утверждения. Подкрепить их логикой и здравым смыслом было невозможно, и если бы они в тот момент стали известны широким слоям даже революционной интеллигенции, то сильно повредили бы большевикам (а советскому строю в 70-80-е годы повредили реально). Например, называя европейских социал-демократов ренегатами марксизма, Ленин делал упор на том, что они совершили измену, «игнорируя или отрицая основную истину социализма, изложенную еще в «Коммунистическом Манифесте», что рабочие не имеют отечества» [155]. Называя этот двусмысленный тезис «Манифеста» основной истиной социализма , Ленин входил в противоречие с практическими условиями пропаганды социализма в России – объяснить этот тезис русским рабочим и крестьянам было бы невозможно, этот тезис приходилось «прятать».

Более того, Ленин называет «основной истиной социализма» совершенно неверное положение, навеянное утопическим представлением о народах и нациях, принятом на ранних этапах Просвещения. Постулат «Коммунистического манифеста» – «пролетарии не имеют отечества» – представляет пролетариат как некий лишенный этничности глобальный избранный народ . Что этот постулат неверен, история показывала раз за разом, начиная с франко-прусской войны и до сего дня. Более того, и во времена написания «Манифеста» пролетариат Англии не мог «не иметь отечества», поскольку эксплуатировал пролетариев Индии и других колоний. Есть основания допустить, что в «Манифесте» имеются в виду «пролетарии всех цивилизованных  стран», а вовсе не всяких.

Сейчас, когда об этой проблеме заходит спор в кругу марксистов, большинство соглашаются с тем, что этот постулат неверен в приложении к реальным  пролетариям, но речь, мол, идет о «модели пролетария», созданной Марксом и Энгельсом. Модель эта полезна, надо только не забывать, что речь идет именно о модели. Такой подход не годится. Если в модель вводится заведомо неверный элемент, которым нельзя пренебречь, то модель становится неадекватной и приводит к неверным выводам. В данном же случае речь идет о ключевом элементе модели («основной истине социализма»).

К тому же хорошо известно, что смелые (или заведомо неверные) допущения, вводимые в модель, забываются  почти моментально. Поэтому автор модели обязан предусмотреть блокирующие механизмы, запрещающие  применение модели без сознательного учета этих исходных допущений. Никаких оговорок и тем более автоматически действующих сигналов тревоги в «Манифест» Марксом и Энгельсом введено не было. Это – недопустимый дефект модели, тем более создаваемой как идеологический инструмент. Положение осложняется еще и тем, что попытки произвести «раскопки смыслов» марксизма с целью обозначить границы применимости его моделей многими марксистами рассматривались и рассматриваются как святотатство, так что мало у кого возникает желание с этим связываться.

Надо сказать, что следуя необходимости остаться в лоне марксизма, Ленин был вынужден делать утверждения не просто неверные и не просто антироссийские, но и противные русской культуре. Это проявляется в его поддержке «прогрессивных буржуазных войн». Он пишет: «Прежние войны, на которые нам указывают, были «продолжением политики» многолетних национальных движений буржуазии, движений против чужого, инонационального гнета и против абсолютизма (турецкого и русского). Никакого иного вопроса, кроме вопроса о предпочтительности успеха той или иной буржуазии, тогда и быть не могло: к войнам подобного типа марксисты могли заранее звать  народы, разжигая  национальную ненависть, как звал Маркс в 1848 г. и позже к войне с Россией, как разжигал Энгельс в 1859 году национальную ненависть немцев к их угнетателям, Наполеону III и к русскому царизму» [74, с. 226].

Тут мы имеем яркий образец пропаганды буржуазного национализма  как антипода пролетарского интернационализма  – со ссылкой на Маркса и Энгельса. Но ведь русская культура отвергала буржуазный национализм! Не разжигал русский просвещенный слой национальной ненависти  к французам в 1805-1812 годах, не разжигал Лев Толстой национальной ненависти к англичанам в «Севастопольских рассказах», не разжигали в России национальной ненависти к туркам в 1877 г. – и даже к немцам в 1914 г. Когда группа виднейших немецких ученых в 1914 г. издала совершенно русофобский и антифранцузский манифест, российский министр просвещения поставил вопрос об исключении из числа почетных членов Императорской Академии наук конкретно поставивших свои подписи немецких ученых (Нернста, Планка и др.). Французы их из своей Академии исключили моментально, а русские академики решили этого не делать. Зачем, мол, разжигать национальную ненависть. Немцы есть немцы, им иначе нельзя, а нам-то зачем так поступать! И царь не стал настаивать на исключении.