Текст книги "Встречный бой штрафников"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава двенадцатая

Красная Армия, в отличие от Русской прежнего, добольшевистского образца, размышлял Радовский, оглядывая луг, на котором там и тут лежали серые бугорки убитых, не хоронит своих павших. Вот их последние почести. А ведь каждый из них – герой. Герой, павший за Отечество. Каким бы оно ни было. Да, именно так: каким бы ни было.

Он обследовал эту обширную лесную поляну, одним краем выходившую к болоту, пытаясь понять, что тут произошло. Потом повернул и обошел ее снова. Он останавливался то у засыпанного возле искореженного пулемета сержанта, то у бронебойщика, лежавшего на дне окопа среди стреляных гильз, щуплого, как подросток, с поджатыми к животу ногами. Он всматривался в лица убитых, в их неестественные позы, он словно пытался что-то понять в себе, но не мог, потому что недоставало главного. Он знал, за что умерли они. И одновременно не мог понять их. Как и не мог понять упорства Курсанта, когда их разговор о простых вещах уходил за черту. Время здесь словно остановилось. Тела убитых окаменели и, казалось, будут лежать так века, подобно валунам в поле. Цвет их лиц стал подобен цвету серого гранита. Такую же нейтральную окраску приобрела и их одежда. Цвет крови совершенно исчез. Его погасили травы и земля. Поглотили, растворили. Будто он и не окрашивал торжество той трагедии, которая день или два назад разыгралась здесь.

Наконец он стряхнул с себя оцепенение и занялся тем, ради чего пришел сюда. Он подыскал себе подходящую одежду. Снял с убитого скатку шинели. Мертвый сидел под березой с открытыми глазами, обращенными к небу. Радовский заглянул в его глаза и не у видел в них ничего. Ничего. Что он надеялся увидеть в мертвых глазах? Чье отраженье? За все теперь настало время мести… В каждом мертвом живой видит себя. Да-да, себя, и никого более. Такова магия смерти. Двадцать семь лет назад под Августовом он видел такую же поляну и солдат, одетых почти в такую же униформу. Те же лица. И те же позы. И тот же запах. Он знал, что кровь начинает пахнуть сразу.

Он прошел еще несколько километров. Вышел на дорогу. Опасность нарваться на патруль была, конечно, велика. Да и любой офицер мог потребовать предъявить документы. Что ж, документы у него в порядке. Красноармейская книжка на имя ефрейтора отдельного автомобильного батальона, справка о ранении, командировочное предписание, письма из дома на имя все того же ефрейтора Иванова Петра Ивановича из села Стырино Сталиногорского района Тульской области. Вполне добротная липа, в которой и опытный смершевец не сразу унюхает тухлый запах подделки. А уж армеец в подлинности его бумаг не усомнится. Армейца может насторожить другое.

Вскоре его догнала машина, крытый брезентом «ЗиС». Грузовик обдал его запахом выхлопных газов, теплом мотора, работавшего не меньше часа-двух, и прогрохотал мимо. Солдат, сидевший за баранкой, казалось, даже не взглянул на него, стоявшего на обочине с поднятой рукой.

Надо закурить. И тогда первый же водитель остановится в надежде разжиться табачком, хотя бы на закруточку. Психология всех солдат всех армий и всех времен примерно одинакова. Он ловко свернул самокрутку, цокнул раз-другой «катюшей», и искра вскоре прилипла к клочку сухой пакли, которой он заткнул самокрутку. Затянулся, и уголек мгновенно увеличился, стал ярче и тут же перекинулся на рыхлый табак. Вот и раскурил по-окопному. Солдатские он курил всегда, когда уходил на очередное задание. Постепенно втянулся и даже полюбил крепкий запах махорки, пропитывался им, как настоящий окопник. Это ведь тоже был запах родины, одна из ее примет. Щепотка табака сближала людей, делала их добрее, разговорчивее. Доверчивее. Товарищ становился еще ближе, а незнакомый человек вдруг открывался неожиданной стороной и становился на время пути или на несколько минут, пока ждала машина или повозка, роднее брата. На фронте такое ценилось особенно. И он, разведчик, всегда это имел в виду. Потому что иногда, пока дымилась самокрутка, от иного души-говоруна можно было узнать больше необходимой информации, чем от «языка», которого попробуй еще дотащи и потом разговори под дулом пистолета. Немцы называли махорку недоброкачественным табаком, полуфабрикатом. Но этот полуфабрикат был все же приятнее их суррогата, которым в основном-то и снабжали солдат вермахта. Махорка пахла мужицким зипуном. Поношенным и повидавшим виды. Как осенняя земля.

Радовский не ошибся. Первая же полуторка, вынырнувшая из-за поворота, съехала на обочину и затормозила. Из кабины высунулась голова водителя в старенькой, не первого срока порыжевшей шапке блином.

– Куда путь держишь, батя? – спросила голова и улыбнулась.

Водителю было лет восемнадцать. Видимо, только что попал на фронт. Такому все в новинку, все в диковинку. С таким легче найти общий язык. Но в кабине с ним еще один, с погонами пехотного офицера. Старший лейтенант или капитан. Только бы не вздумал проверять документы, подумал Радовский и шагнул к машине.

– На фронт. Куда ж еще.

– А в тылу по какому случаю кантовался?

Сопляк, а уже блатной фени нахватался, подумал Радовский. Он еще раз взглянул на офицера, сидевшего в кабине. Тот, похоже, дремал, откинувшись на спинку сиденья. Торчал его острый кадык, обметанный седоватой трехдневной щетиной. Тоже в дороге, тут же отметил Радовский, значит, не в своей части. На чужой территории порядки наводить не будет.

– Из госпиталя. Вот ищу свой полк.

– А какой полк ты ищешь?

– Какой полк? – Радовский усмехнулся. – А это не твоего ума дело.

Засмеялся и водитель. И тут же кивнул на окурок. Самокрутку Радовский держал по-мужицки, «колечком» сжав ее большим и указательным пальцами, прокуренными до бронзового отлива.

– Табачку, батя, не найдется?

– Найдется. – И тут же ухватился за оброненную веревочку: – Не в Подолешье ли путь держишь?

– Точно, в Подолешье. А тебе, батя, тоже туда?

– Туда.

– Но штаб полка не в Подолешье. В Подолешье батальон стоит. Вот, товарищ старший лейтенант туда едет. – И водитель, не особенно умело свертывая самокрутку, кивнул на кабину.

Значит, все-таки старший лейтенант. Что ж, и это лучше, чем капитан. Чем меньше звезд, тем ниже гонор. Правда, не всегда.

– А мне в штаб батальона и надо.

– Садись. Только в кабине, извиняй, места нет.

– Ничего, посижу и в кузове. Не барин. – И Радовский снова усмехнулся, наблюдая и за водителем, и за старшим лейтенантом.

– От Подолешья до передовой всего пару километров. А штаб полка в тылу. Там. – И водитель махнул рукой назад, за поворот, откуда только что вырулил на своей потрепанной полуторке.

– Мне и батальон ни к чему. Я в свою роту иду. Вот приду, доложусь взводному. А может, ротному. Кого первого встречу. А там начальство пусть само разбирается. Пусть решает, в какой окоп определить. В роте-то, на передовой, выбор у солдата невелик. Мне что? Лишь бы на довольствие поставили. А винтовка найдется.

– Ну да, не сорок первый год.

– А ты что, воюешь с сорок первого?

– Да нет, это я так. К слову. Старики твоего возраста о сорок первом всякое рассказывают.

– И что они рассказывают?

– А что… В атаку ходили – одна винтовка на отделение.

– Ты поменьше слушай такие разговоры. За них, знаешь…

Водитель сразу сник, несколько раз оглянулся на спящего старшего лейтенанта. Сказал, уже тусклым голосом:

– Ладно, садись, поехали. Довезу.

Радовский залез в кузов. Кузов был завален ящиками и узлами. От узлов пахло хлоркой. Белье. В ящиках, похоже, продукты. Ящики необычные, с надписями по-английски. Хотя прибыли они сюда, в могилеские леса, не с берегов туманного Альбиона, а с совершенно иных берегов. И подтверждение тому вот оно, на нижней дощечке, белым по зеленому: ARMY USA. Что ж, русские едят американскую тушенку уже не первый год. Но американских солдат здесь по-прежнему нет. Хотя с той стороны, в германской армии, есть и итальянцы, и венгры, и румыны, и испанцы, и чехи, и словаки, и бельгийцы, и поляки, и даже нейтральные швейцарцы и шведы. Сталин, похоже, не нуждается в американских солдатах. У него и своего пушечного мяса хватает. Судя по всему, этот водитель только-только прибыл на фронт. А сколько миллионов таких, от восемнадцати до тридцати, смогут мобилизовать во внутренних областях и поставить под ружье военкоматы большевиков? Один? Два? Три миллиона? Четыре? И он тут же ответил себе: и один, и два, и три. Карты немцев биты. Гитлер выдохся. Передоверился своим товарищам по партии. Не поверил ни в Смоленский Комитет, ни в русский корпус, ни в идею обер-бургомистра Каминского, ни в идею генерала Власова. Русские солдаты умирают в концлагерях. Целые армии. Германия, и даже Европа, которую Гитлер эксплуатирует как незаконно присвоенный завод, тоже выдохлась. Урал и Сибирь выпускают больше танков, самолетов и орудий больше, чем вся Европа. Присвоенный завод уже не может угнаться за большевиками и обеспечить оружием проведение наступательных операций. А значит, наступать в этой войне будет тот, кто может и произвести достаточное количество танков и самолетов, и посадить в эти машины новобранцев.

Все, о чем Радовский мечтал все эти годы, летело к черту. Но ни страха, ни даже знакомого чувства опустошения, этого неизменного и неизбежного спутника любого краха, он не испытывал. Потому что думал о том, что среди этих миллионов русских призывников разных возрастов мог теперь быть и он, Георгий Алексеевич Радовский. И сейчас повернуть свою судьбу, как норовистого коня поворачивают рывком уздечки, самое бы время. Все для этого рывка есть, все готово. Лежит в кармане, в нагрудном кармане гимнастерки с чужого плеча. С чужого плеча… Сейчас на каждом все, кроме креста, – с чужого плеча. Надо только решительней и как можно безжалостней рвануть уздечку…

А что потом? Вот какую канаву перескочить непросто.

– Приехали! – закричал водитель в приоткрытую дверцу кабины.

Радовский огляделся. Они только что миновали поле и узкий березовый перелесок. Впереди деревня. Видимо, то самое Подолешье. Тесный ряд печных труб в снегу. Даже не верится, что дома могли стоять так плотно. За низинкой, видимо, замерзшим и покрытыми снегом ручьем, улица уцелевших домов.

Радовский спрыгнул, махнул водителю в знак благодарности. Он понял, что тот нарочно притормозил, что, возможно, имел указание не брать пассажиров, и теперь опасался быть наказанным за нарушение инструкции. Полуторка загремела бортами дальше по дороге. Но колеи здесь, на въезде, были настолько разбиты, что машина вскоре поехала медленнее, и он догнал ее.

– Кого ты вез! – услышал он голос старшего лейтенанта.

– Солдата, – ответил водитель.

– Ты хоть знаешь, кто этот солдат? Документы ты у него спросил? Или так, сажаешь в кузов любого встречного-поперечного?

Радовский шел вслед за полуторкой. Разговор в кабине вскоре затих. Лицо старшего лейтенанта показалось ему знакомым. И тут Радовский подумал вот о чем: а что, если и старший лейтенант узнал его и теперь теребил водителя только потому, что хотел узнать его фамилию, имя и отчество, какой части и прочее. Сворачивать в сторону нельзя. Старший лейтенант наверняка следит за ним в зеркало заднего вида и тут же поднимет тревогу.

Вскоре началась ровная дорога, и полуторка благополучно умчалась вперед.

Возле крайнего двора на выбранной до земли кладушке прошлогодних потускневших дров сидел солдат. Рядом стоял карабин с примкнутым штыком. Часовой, сразу догадался Радовский, и внутренне напрягся. Часовой таскал из кармана шинели семечки и плевал на снег пеструю лузгу. Наплевал вокруг себя уже порядочно, видать, не один карман семечек изничтожил, стоя на посту.

– Здорово, Иван! – окликнул его Радовский.

– Здорово! Тильки я ни Иван, – отозвался часовой и перестал щелкать семечки. Стряхнул с шинели лузгу, всмотрелся в Радовского, который продолжал свой путь по дороге вдоль колеи.

– А кто ж ты?

– Петро.

– Здорово, Петро, – засмеялся Радовский. Он шел, не сбавляя шагу.

Часовой тоже продолжал сидеть. Он даже не взглянул на свой карабин, стоявший рядом.

– Что ж ты мени, як хриць называешь? Гэта тильки воны так бачуть: иван! иван! – И вдруг спросил: – Закурить не мае?

– Маю, маю, Петро, закурить. – И Радовский повернул к часовому, на ходу вытаскивая из-за пазухи кисет.

Он закурил с часовым. Заодно выпытал у того, что здесь, в Подолешье, да как.

– Что-то у вас больно тихо, – заметил он и кивнул самокруткой в сторону противоположного леса, откуда время от времени доносились глухие удары передовой.

– И слава богу, – сказал часовой. – А тебе в роту? В какую?

– В Шестую, – наугад ответил Радовский, понимая, что не назвать номер роты сейчас нельзя.

– А, в Шестую… – Петро затянулся, прищурился. – Гэта тоби еще километра два. В сторону Дебриков. Второй батальон тамо.

– Ротный-то мой жив?

– Анисимов-то?

– Ну да, он, лейтенант Анисимов.

– Он уже старшего лейтенанта получыв. Жив. Мы ж не наступаемо. Сидим в обороне.

Рискнул он на дороге, с водителем. Рискнул с часовым. Решил рискнуть и в третий раз. Три – его любимое число. Оно не могло его подвести. И не подвело.

– Пойду, пока не стемнело. – И, отсыпав часовому табачку из просторно кисета, спросил как бы между прочим:

– На той-то околице кто стоит?

– Дядько Охрем. Мы з ним земляки.

– Ну, бывай. Может, еще свидимся, табачку покурим.

– Может. Бувай здоров. А как тебя зовуть?

– Петром.

– Га! Так чого ж ты мовчав?

Радовский засмеялся, махнул рукой и пошел вдоль дворов. В центр деревни он не пошел. Штаб батальона наверняка там. А значит, там полно народу. Опять же посты, часовые. А что, если там не такой простоватый и болтливый хохол? И он свернул в проулок и вскоре вышел на северную окраину Подолешья.

Здесь часовой стоял на месте. Вытоптал себе лунку в снегу обочь дороги и стоял, кутался в немецкую шинель, накинутую поверх своей.

– Здоровенько, дядько Охрем! – окликнул он издали часового, по осанке и густым усам сразу определив его возраст.

– А кто ты такой будешь? Я вроде такого среди своих племяшей не припоминаю. – Голос часового был не очень дружелюбным.

– В хозяйство старшего лейтенанта Анисимова иду.

– А кто такой Анисимов? Не знаю я никакого Анисимова. – И часовой снял с плеча карабин. По его несуетным движениям и той ловкости, с которой он снял и перекинул на левую руку карабин с примкнутым штыком, Радовский понял, что перед ним солдат бывалый.

– Неужто мне документы и тебе показывать?

Часовой некоторое время недоверчиво осматривал Радовского. Потом опустил карабин и спросил:

– А какого хрена здесь оказался? Шестая вон где стоит! Под Дебриками!

– Я из госпиталя. На попутных добирался.

– А, ну тогда понятно. На раскурку-то не богат?

С этим Радовский решил разойтись поскорее. Черта с два у такого что выпытаешь. Скорее он у тебя какое неосторожное слово выловит.

Переходить лучше всего именно здесь, решил он, когда вошел в лес и прислушался. Левее, в ельнике, слышались голоса и ржание лошадей. Изредка там что-то гремело, как будто в мерзлую землю забивали железные пальцы. Возможно, там стояли замаскированные танки или артиллерия. Дальше дорога уходила в низину. Оттуда тянуло болотом. Болото! Вот где надо переходить линию фронта! Там наверняка нет окопов. В болото зимой солдата не загонишь. Ни окопа не отрыть, ни землянки.

С дороги он на всякий случай не сворачивал. Здесь, на дороге, он ефрейтор автобата Иванов. А если патруль его остановит в лесу, то его красноармейскую книжку рассматривать будут уже более тщательно.

Он уже спустился вниз, к болоту, когда из-за деревьев выскочил мотоцикл с коляской. Мотоциклом управлял танкист в телогрейке, надетой поверх комбинезона, в кожаном офицерском шлеме. На груди у него висел ППШ. Мотоцикл притормозил, и с заднего сиденья ловко спрыгнул лейтенант. Лейтенант передвинул из-за спины под мышку ППШ и, заступив Радовскому дорогу, скомандовал:

– Рядовой Фирсанов? – И, не дожидаясь ответа: – Руки за голову! Живо!

Мозг, натренированный на мгновенную реакцию в нештатной ситуации, подал сигнал тревоги: Смерш! Но тут же вторично проанализировал возникшие обстоятельства, подавил панику и частично отыграл ситуацию назад: спокойно, скорее всего, меня с кем-то путают. Хотя, возможно, Смерши, чтобы нейтрализовать ответную агрессию, просто искусно валяют дурака.

– Моя фамилия Иванов. Ефрейтор Иванов, Шестая стрелковая рота, Второй батальон.

– Кто командир роты?

– Старший лейтенант Анисимов, – вытягиваясь по стойке «смирно», ответил Радовский. Он смотрел на рябое лицо лейтенанта, на край его погона с красным кантом и эмблемой бронетанковых частей. Погон помятый, рабочий, потертый на уголках. Чекистам нет надобности лазать по тесным танковым отсекам. У них и форма, и погоны с иголочки. Нет, нет, пронеслось в голове, это просто совпадение, они действительно ищут какого-то Фирсанова, быть может, дезертира. Что-нибудь натворил парень в своей части и исчез из расположения. Вон как им найти его не терпится. Найти да морду набить. Чтобы не доводить дело до огласки и штрафной роты.

Из-за деревьев, вихляя в снежной колее, выскочил другой мотоцикл. Сидевший в коляске старший лейтенант привстал и крикнул:

– Тимашук, отставить! Это не он!

– А что с этим делать?

– Документы проверил?

– Нет.

– Проверь. Проверь документы и отвези его в штаб, до окончательного выяснения. – Лейтенант, не вылезая из коляски, окинул Радовского взглядом, в котором не было ничего обнадеживающего, и кивнул мотоциклисту: – Давай в деревню. Там посмотрим. Далеко он уйти не мог. Не полез же он в болото.

Черт возьми, подумал Радовский, только этого мне не хватало. Ищут какого-то дезертира Фирсанова, а схватили его. До выяснения… Интересно, кто же будет выяснять? На этих погоны танковой части, которая, видимо, занимает здесь оборону. Но выяснять, там, в штабе, наверняка будут не они, а офицер НКВД. Натасканный, недоверчивый, хитрый. Сидит в теплой землянке, с нетерпением ждет, когда приведут к нему Фирсанова, а тут приволокут задержанного, случайно попавшего под руку в расположении…

– Садись-ка, парень. Поехали. Документы твои пока я забираю. – И лейтенант с глубокими оспинами на скулах откинул брезентовый полог мотоциклетной коляски. Радовский увидел его руки. Они были в таких же оспинах, только немного другой формы. Это были следы ожогов. Лейтенант горел в танке. Танкист. Такие с особыми отделами дружбу не водят. Но это было слабым утешением. Потому что такие могли шлепнуть, не очень разбираясь, не вдаваясь в тонкости. Вот так. А ты, Петр Иванов, еще надеялся начать в Красной Армии новую карьеру. Даже в качестве ефрейтора ты здесь лишний, чужой, не нужный никому. Кроме пули.

– Что, товарищ лейтенант, личный состав растеряли? – устраиваясь в коляске и лихорадочно намечая план действий, сказал Радовский.

Тот неприязненно посмотрел на него и сказал:

– Ты, ефрейтор, лучше о себе подумай. Еще неизвестно, что за фрукт ты в нашем ельнике. Пехота у нас тут не бродит. – И кивнул мотоциклисту: – Жарко, обыщи-ка его.

Начался обыск. Ничего, кроме самых необходимых вещей, которые могут быть в вещмешке у солдата, возвращающегося из госпиталя в часть, у Радовского не было. Оружие, компас, карту, нож и пистолет с запасными обоймами, – все это он зарыл в землянке под нарами, где отдыхал в последний раз и переодевался. Зарыл вместе с одеждой и записной книжкой. В вещмешке котелок, начатая пачка горохового концентрата и кусок мыла, пара портянок и сменные кальсоны. Все это хозяйство он нашел, обшаривая убитых. Но в голенище сапога лежала опасная бритва. Немецкая. Ее, при необходимости конечно же можно выдать за трофей. Бритву он с собой носил всегда. Совсем оставаться без оружия было еще опаснее.

Мотоциклист похлопал по карманам, пошарил за пазухой, заставил расстегнуть шинель. Потом вытряхнул содержимое вещмешка. Взгляд его на какое-то мгновение остановился на куске мыла, и Радовский понял, что у них здесь в танковой части, по всей вероятности, проблема с помывочными средствами. Хотел было предложить ему этот кусок. Но решил, что это только сильнее насторожит лейтенанта. Он и так не снимает руки со своего автомата.

Второй мотоцикл уже исчез в ельнике. Радовский посмотрел на дорогу, на болото, начинавшееся в тридцати метрах от них, прислушался. На дороге тихо. Никого. Только дальше, правее, слышалось урчание танковых моторов да за болотом стучал короткими беспокойными очередями немецкий «МГ». Там, за болотом, передовая. Если уходить, то только сейчас. И Радовский потянулся к голенищу сапога.

– Ты что? – окликнул его лейтенант.

– Нога ноет. Я ведь после госпиталя. Прошелся с непривычки. Видать, к метели. – Он потер голенище сапога и, почувствовав под рукой металлический хвостик бритвы, усмехнулся: – Погода-то, ребята, меняется.