Текст книги "Встречный бой штрафников"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Да есть ли здесь вообще фронт, подумал он и беспокойно оглянулся. Снег лепил прямо в глаза, сек по каске. В какое-то мгновение ему показалось, что в лесу, среди елей и сосен, он не один. Бальк снял с плеча винтовку и втолкнул затвором в патронник патрон. Нет, все тихо. Только снег шуршит, и ветер со скрипом и стоном раскачивает старые деревья. И все же какие-то посторонние тени снова мелькнули в глубине просеки, и хрустнула ветка под ногой. Бальк зашагал быстрее. Лес, к счастью, вскоре кончился. Когда он вышел из ельника в поле, с облегчением вздохнул и несколько раз оглянулся. Хотя какое-то время все еще казалось: вот-вот из-за деревьев, оставшихся позади, прогремит выстрел. Нет, обошлось. Людей в лесу на просеке он все же видел. Теперь он это знал точно. Возможно, это была русская разведка.

За полем виднелась деревня. Оттуда сразу отделилась разляпистая серая точка и понеслась прямо навстречу Бальку. Послышалось урчание мотора. Мотоцикл! К нему мчался мотоцикл. Судя по посадке и пулемету в коляске – свои.

Это был патруль. Никого из старых знакомых среди солдат, сидевших на «BMW», Бальк не увидел. Он назвал пароль.

– Бальк? – спросил его простуженным голосом укутанный в разное тряпье, совершенно не имевшее отношение к полевой одежде солдата вермахта, нахохленный пулеметчик.

– Так точно, шютце Бальк! – И Бальк вскинул к каске руку в меховой перчатке, полагая, что перед ним, по меньшей мере, фенрих[1]1
  Звание фенрих, существовавшее в вермахте, в РККА аналога не имело. Среднее между старшим сержантом и старшиной.


[Закрыть].

Пулеметчик осклабился и сказал:

– Вольно.

После чего мотоцикл резко взревел мотором, развернулся на пятачке и, обдавая Балька выхлопными газами и ошметками грязного снега, помчался обратно к деревне. Черт бы их побрал, стиснул зубы Бальк, кто это такие? Ведут себя как «цепные псы». Но горжетов полевой жандармерии на их одежде он не увидел. Артиллеристы из усиления? Тогда откуда им известно его имя?

На околице его встретили двое: фельдфебель Гейнце и пулеметчик из третьего отделения Пауль Брокельт.

Как часто в последние дли отпуска и в дороге сюда, в Россию, он думал о своих товарищах! Он по-настоящему о них тосковал, как тоскуют о родных и близких людях, когда судьба и обстоятельства неожиданно разлучают тебя с ними.

Они обнялись. Гейнце и Брокельт тут же повели Балька в белый кирпичный дом с опрятной изгородью и калиткой к высокому крыльцу с резными столбами и перилами. И Бальк понял, что все это, в том числе и мотоцикл в поле, были частью церемонии встречи старых боевых товарищей.

– Старик сообщил по рации, что ты прибыл. – И взводный, сияя улыбкой, хлопнул его по плечу. – Как тебя подштопали, дружище? Все в порядке?

Теперь фельдфебель Гейнце обращался к нему как к равному. Видимо, им здесь действительно несладко.

– Да, – ответил он, – готов выполнять свои обязанности в полном объеме и на любом участке.

– Вот и отлично.

Крестьянский дом, который занимал Гейнце, по обыкновению состоял из двух горниц – кухни и светлицы. Светлица, комната побольше, и была оборудована под КП. На столе стояла переносная радиостанция «Петрикс». Рядом лежала карта. На стене висел «МП40». Окна занавешены черной материей, которая сейчас наподобие портьер была отведена в стороны, и в комнату с улицы лился матовый свет отраженных снегов. Под потолком висела керосиновая лампа.

Гейнце и Брокельт принялись расспрашивать о Германии, о девушках, о том, какие песни поют на родине.

– «Лили Марлен», – ответил Бальк. – А где Зоммер? – И он внимательно посмотрел на взводного.

Курт Зоммер всегда возился возле своего портативного «Петрикса». Обеспечивал бесперебойную связь с командным пунктом управления Одиннадцатой роты. Через него старик Фитц передавал во взвод свои распоряжения. Очень часто он упрашивал Курта послушать по его «Петриксу» музыку. «Твой любимый Чайковский в Германии запрещен!» – возмущался Курт и тут же настраивал волну на Москву, откуда заплывали в их вонючий блиндаж звуки Шестой симфонии. «Но ведь мы не в Германии, Курт, и здесь официальный запрет не действует», – отвечал он. И Курта это развлекало. Он начинал перечислять и другие запреты, введенные Третим рейхом, которыми здесь, в России, можно было пренебречь.

Фельдфебель Гейнце пропустил вопрос Балька мимо ушей. Это было его манерой – не слышать незначительное, на что не стоило тратить драгоценного времени. Но сейчас его молчание показалось Бальку слишком неестественным. Похоже, что вопрос Балька что-то задел в нем. Что-то такое, о чем долго молчать было невозможно.

– Как поживает Виттманн? Отрабатывает очередной наряд? Или строчит жене длиннющее письмо?

Взводный помалкивал, будто вопросы Балька его и не касались. Пауль Брокельт тоже отвернулся к окну и, пока они разговаривали, не поворачивал головы в их сторону.

– В чем дело? – Бальк вскочил с деревянной скамьи, стоявшей возле жарко натопленной печи, куда его гостеприимно усадили с дороги.

– Мы даже не всех смогли похоронить, Арним. – И взводный похлопал Балька по плечу.

– Вот так, приятель, – наконец оторвал от окна свой пристальный взгляд Брокельт, – от летнего состава нашего взвода остались только мы. Да еще помощник адвоката. Возможно, кто-то еще вернется из госпиталя. Францу Роту осколком оторвало ногу. Выше колена. Эрих Биндер тоже не вернется. Ему ампутировали кисти обеих рук. Горн, Шнайдер, Герменс и Лехнер пропали без вести еще в июле, когда русские прорвались на Хотынец, и мы лесами выбирались из окружения. Рейнальтера, Хольцера, Вильда и лейтенанта Шнейдербауера похоронили в начале октября. Русские снова атаковали крупными силами, пытались прорвать фронт. Нас бросили их остановить. Заварушка, скажу я тебе, была такая, что в роте больше не вспоминали бои под Хотынцом.

– Так что, Бальк, теперь наша очередь, – мрачно усмехнулся Гейнце.

– Мужики![2]2
  Manner(мужики). – Обращение, принятое на фронте у солдат вермахта.


[Закрыть] А не выпить ли нам по этому поводу? – И Брокельт вытащил из-под деревянной кровати гранатный ящик и распахнул его. Блеснули зеленым мутноватым стеклом бутылки.

В тот вечер ветераны взвода устроили в его честь настоящую пирушку, на которую пригласили даже нескольких девушек из местных. По очереди играли на аккордеоне и хором пели «Лили Марлен». Если бы об этом узнали в штабе батальона или даже гауптман Фитц, Гейнце, как командир опорного участка, вряд ли бы избежал сурового наказания. Самое маленькое, его бы на время отстранили от командования взводом. На время, потому что лучшего командира взвода, чем фельдфебель Гейнце, не было во всем батальоне.

А утром Гейнце назначил Балька первым номером в расчет МГ-42.

На восточной окраине деревни, видимо, еще до морозов, прямо в землю был врыт сруб примерно три на три метра с глубокой узкой амбразурой, обращенной в сторону леса. Бальк отвел ствол Schpandeu, установленного на станке, и выглянул в тщательно замаскированную узкую щель амбразуры. Отсюда прекрасно просматривался склон с восточной, юго-восточной стороны и край поля с северо-западной стороны деревни. Вдобавок ко всему в лесу, который начинался метрах в трехстах от крайних дворов, были сделаны просеки. Они расходились лучами и, таким образом, пулеметный расчет вполне мог контролировать ближайший участок леса.

– Надо посматривать за лесом, – сказал Бальк второму и третьему номерам.

Снегопад вскоре прекратился, и Бальк увидел извилистую ленту дороги. Именно по ней он пришел сюда. Значит, на дороге в лесу вполне могли быть русские.

Третьим номером в расчете был тот самый пулеметчик, восседавший в коляске, которому Бальк по ошибке, а больше всего на радостях, что наконец-то прибыл в свой взвод, отдал честь. В конце концов, он отдал честь не этому незнакомому мордовороту, с добродушной улыбкой, а своему славному взводу и всем тем, кого уже нет. Третьего номера звали Эрвин Пачиньски. Эрвин и в действительности оказался добродушным увальнем. Говорил на мягком силезском диалекте. Мать его была наполовину полька, наполовину бессарабка, а отец немец. Эрвин родился и вырос в деревне. До призыва в армию работал на ферме, принадлежавшей его родителям. Эрвин простодушно признался, что после победоносного польского похода, когда все юноши в его деревне буквально грезили военной формой, он хотел было вступить в гитлерюгенд.

– Ты рассказываешь об этом уже девятнадцатый раз, Эрвин! – заорал, багровея, второй номер Вилли Буллерт. – Сколько мы здесь гнием? Четыре с половиной месяца! А это значит – восемнадцать недель! Восемнадцать, Эрвин! А не девятнадцать! Ты начинаешь рассказывать свою историю слишком часто! Не чаще одного раза в месяц! Иначе мы поссоримся.

Буллерт не на шутку злился. И надо было его остановить. Но Бальк решил помалкивать и слушать. Во взводе все же многое изменилось. Дисциплина здесь, в России, решала не все. Нужно было понять, кто есть кто в подразделении.

– Ты что, до сих пор жалеешь, что тебя не зачислили в эту кровавую свору конченых ублюдков?! – не унимался Буллерт, но на губах его вздрогнула усмешка. – Переживаешь, что не попал в СС?! Не сделал карьеру!

– Ни о чем я не жалею. Просто стало неприятно, что меня сочли в какой-то мере неполноценным немцем.

– Расово неполноценным, ты это хотел сказать?

– Да.

– А скажи, Эрвин, тебя твоя жена таковым не считает? В смысле полноценности.

– Да вроде бы нет. У нас с ней полная гармония.

– Ну вот. Чего тебе еще надо? Твоя жена умнее всех этих недоносков с золотыми партийными значками и их теориями. По их теории иваны и вовсе недочеловеки. Но что-то я до сих пор не видел ни одного из них с каменным топором. Посмотри, как они воюют! И оружие у них хоть куда! Отличные автоматы. Прицельная дальность стрельбы больше, чем у наших МР40. А какие танки!

– У нас теперь танки тоже хорошие.

– Да. Но их мало.

– Моя просьба была отклонена по формальной причине, – продолжал свою историю третий номер, – но я-то понял, что все дело в моей матери, в ее польском происхождении. Особенно переживал отец.

– Ты знаешь, что сказал о поляках наш взводный? – Помощник адвоката решил, видимо, подступиться к несостоявшемуся члену гитлерюгенда с другого бока.

И Бальк, и Пачиньски вопросительно посмотрели на Буллерта.

– Гейнце сказал, что поляки – самый скверный народ, живущий в Европе, что они ничуть не лучше, чем мы, немцы. И взводный прав! Не обижайся, Эрвин. Я не хотел обидеть твою мать. Прости. Но Гейнце все же прав.

– По поводу поляков?

– Да.

– Может быть. Потому что по поводу полек он ничего плохого не говорил. Наоборот, он не раз упоминал об их некоторых прелестях.

– Заткнись, Вилли. Посмотри в поле. Иваны пожаловали.

– Без артподготовки?

– Подожди…

И тут взвизгнула первая пристрелочная мина и рванула землю, смешивая ее с серым снегом, перед самым срубом. Мины им были не страшны. Сруб, основательно врытый в землю, имел толстый, в три наката, потолок, на накатнике метровый слой земли. Землей были засыпаны и стены. Единственное, что могла натворить мина, так это попасть в вентиляционное отверстие. Но и оно имело колено – на случай, если иваны подберутся совсем близко, в «мертвое» пространство, и вздумают забросать ДОТ ручными гранатами. Прямое попадание мины батальонного миномета вентиляционная отдушина тоже вполне выдержит. Стоило опасаться только тяжелых гаубиц. Только они могли пробить их укрытие своими мощными снарядами. Но гаубиц у русских на этом участке не было. Во всяком случае, пока данные о них отсутствовали.

Глава третья

Санинструктор гвардии старшина медицинской службы Веретеницына была единственным человеком в роте, с которым Воронцов никак не мог найти общего языка.

В роту она прибыла из санбата как раз перед наступлением, из которого батальон выбирался несколько суток, потеряв многое и многих. Когда дивизию перебросили севернее и на марше пополнили личным составом, Воронцов попытался отправить ее назад, в тыл. Как раз нашлась подходящая замена: из маршевой роты прислали отделение, с солдатами прибыл бывший сельский фельдшер из-под Ельни. В личном деле его оказался некий изъян, который и определил его место на фронте. Прошлой зимой на оккупированной территории он поступил на службу в самоохрану. Через два месяца рота, сформированная из «зятьков» и местных жителей призывного возраста, полным составом с оружием и имуществом, включая конный обоз и два грузовика, ушла из казармы в лес к партизанам. А осенью местность освободили. Фильтрационный лагерь. Проверка. Все прошло благополучно. Но на передовую послали с винтовкой. Обычная история.

– Екименков, обязанности санинструктора роты знаете? – спросил его Воронцов.

Тот пожал плечами:

– Если надо…

– Надо.

– А старшина Веретеницына?

– Война – дело мужское. В том числе и раненых таскать. – Он говорил то, во что сам не верил.

– Оно так, – ответил Екименков и неопределенно покачал головой, то ли одобряя решение ротного в отношении старшины Веретеницыной, то ли выражая таким образом благодарность за доверие ему, направленному на фронт простым рядовым стрелком.

А вечером в землянке у него с санинструктором состоялся нелегкий разговор, после которого свой рапорт на имя капитана Солодовникова Воронцову пришлось порвать.

– За что вы меня возненавидели, товарищ старший лейтенант? – Веретеницына сидела напротив, отодвинув в сторону кружку с остывшим чаем. Глаза ее уже блестели. И Воронцов знал причину этих ее близких слез.

Еще перед наступлением, когда батальон ждал своей участи во втором эшелоне, она сошлась с лейтенантом Сливко. Что и говорить, они были друг другу под стать. Сливко в бою всегда впереди. Солдат поднимал в атаку прикладом автомата. Не дай бог, если обнаружит кого в траншее после того, как взвод покидал ее. Тогда рукопашная происходила прямо на месте. Кулаки у Сливко были пудовые. Под такие гири лучше не попадать. ППШ в его ручищах выглядел игрушкой. Кашу ему приносили сразу в двух котелках. Веретеницына тоже раненых таскала на себе. Однажды, когда второй взвод отошел, не выдержав танковой контратаки и впереди, в траншее, остались пулеметчики, она схватила санитарную сумку и поползла к ним. Где-то в траншее остался и Сливко. Все тогда подумали: за ним. Через час вернулась назад, притащила на плащ-палатке раненого в бедро навылет первого номера и замок от «максима». А Сливко со связным, когда стемнело, пришел совсем с другой стороны.

Лейтенанта Сливко и еще шестерых из разных взводов они похоронили у дороги, наскоро прикопав в воронке, которую немного расширили саперными лопатками. Кто-то из стариков невесело заметил:

– В сорок первом так хоронили.

Хорошо, хоть похоронили.

На следующий день Веретеницына развела в котелке остатки спирта и напилась. Ее везли в санитарной подводе. Через три дня история со спиртом повторилась. На этот раз она устроила настоящую пьянку, в которой участвовали кашевар Зыбин, старшина Гиршман и еще двое солдат из обоза. Воронцов докладывать о случившемся не стал, но уже тогда решил: выберемся к своим, Веретеницына пусть убирается из роты к чертовой матери! Пусть возвращается в санбат или в какой-нибудь тыловой госпиталь. Он готов был сплавить ее куда угодно, только бы поскорее выпроводить из роты.

И вот сидела теперь перед ним и сморкалась в марлевый платочек, отороченный цветными нитками. Точно такими нитками, вспомнил Воронцов, его сестры вышивали на наволочках и подзорах цветы и ягоды. Что с ней делать? Уходить из роты в санбат она ни в какую не соглашалась. Что-то, видать, и там у нее произошло. Не просто же так она из тыла убежала на передовую. А может, к Сливко? Но лейтенанта Сливко теперь нет. Что и говорить, мало еще он знал своих подчиненных.

Упорство Веретеницыной объяснить он не мог.

– Конечно, теперь, когда Олега нет, кто за меня слово замолвит? – словно читая его мысли, сказала она.

Воронцов молчал. Веретеницына, хоть и старшина медицинской службы, хоть и человек в погонах и при штатной должности, хоть и его непосредственная подчиненная, а все же, с какой стороны ни подступись, в первую очередь женщина. На такого старшину не прикрикнешь, не накажешь так, как можно наказать любого из подчиненных, хоть бы даже Гиршмана, будь он четырежды незаменимым.

– Быстро же вы, товарищ старший лейтенант, своего боевого товарища забыли, – сморкалась в марлевый платочек Веретеницына.

Сразу несколько лиц вспыхнули в его сознании и задержались на короткое мгновение, вполне достаточное, чтобы он успел их узнать. Курсант Селиванов, Степан Смирнов, Кудряшов, Владимир Максимович Турчин, лейтенант Бельский… Так падают звезды августовскими ночами. Вот одна обозначится в черном пространстве, вот другая, третья… Взгляд не успевает ухватить ее отличительных черт и запомнить. Но в сердце отпечаталось все отчетливо, на всю глубину. Четвертая, пятая…

– Ну, хватит, Веретеницына. А то вы сейчас тут наговорите…

После того разговора отношения их на время вроде бы и наладились. Веретеницына отбила для себя кое-какие вольности, на которые Воронцов мог закрывать глаза без ущерба для общей дисциплины и порядка в роте. Обязанности свои старшина медицинской службы исполняла исправно и в полном объеме. А во время боя, когда надо было перевязывать и вывозить в тыл раненых, в помощь ей и санитарам Воронцов все же отряжал своего связного, фельдшера Екименкова. Фельдшер обзавелся набором трофейных медицинских инструментов, необходимых при оказании первой помощи. Воронцов не раз наблюдал его в бою – тот действовал не хуже Веретеницыной. После боя солдаты зазывали его то в одну землянку, то в другую, угощали табачком. Это говорило о многом.

И вот Воронцов стал замечать, что санинструктор зачастила к нему в землянку. Дело без дела, а забежит и забежит. То спросить о чем, что ей вполне мог бы довести Гиршман, а заодно снабдить и обеспечить всем, что имеется в ротном обозе для медицинской части. То, наоборот, принесет чего к чаю. Как будто ему офицерского пайка не хватает. Нет, наконец решил он, от этой бабы надо избавляться поскорее.

В штабной землянке иногда засиживались взводные. Служба есть служба, и она была главным, что их объединяло, что свело в единую семью здесь, в лесах на Витебском направлении. Но наступала минута, когда потрепанные карты убирались в полевые сумки и связист Добрушин снимал с раскаленного кирпича «буржуйки» посапывающий чайник и разливал по кружкам густой, как вино, морковный чай. Вот уж что умел Добрушин мастерски, так это заваривать чай. Именно морковный, свойский. Так что слава о морковном чае Восьмой роты была известна во всем батальоне. Пили морковный чай и в окопах.

Все они, и взводные и он, командир роты, и младший лейтенант Малец, прибившийся к их компании, были примерно одного возраста. Им было о чем поговорить. Старшина Гиршман и связист Добрушин, забрав со стола свои кружки, вскоре перебирались поближе к «буржуйке». Что им молодежь? У них, людей семейных, были свои разговоры. У Гиршмана в Москве остались трое детей. У Добрушина – большая семья под Брянском.

После боя с немецкими танками Воронцов выговорил Гиршману. Предупредил, что теперь тыл для старшины – не глубже трех километров от ротных окопов. Хитроватый старшина выслушал выговор терпеливо и сказал:

– Очень даже вас понял, товарищ старший лейтенант.

Со старшиной роты Воронцову повезло. В Восьмую роту Гиршман прибыл старшим сержантом в должности помкомвзвода. Когда во время бомбежки тяжело ранило старшину Толоконникова, Воронцов назначил исполнять обязанности его. Хозяйственный, прижимистый, он тут же обзавелся знакомствами во многих тыловых службах и на складах и вскоре обеспечил Восьмую всем необходимым. Но, при всех своих достоинствах, Гиршман имел один существенный недостаток – побаивался передовой и использовал малейший повод, чтобы снова улизнуть в тыл, хотя бы в относительную его глубину, километра на три от окопов.

– Я, товарищ старший лейтенант, как тот старый коняка, который боится стрельбы. Болезнь такая. Организм не позволяет. Вы уж поймите меня правильно. – Так объяснил Воронцову как-то в землянке, когда они остались одни, свои особые обстоятельства Гиршман.

Если бы такое случилось с кем-нибудь из его солдат, сержантов или взводных, Воронцов тут же ходатайствовал бы о переводе такого горе-вояки в нестроевую часть. Но старшине в бой не ходить. А снабженцем он был хорошим. И в батальоне, зная оборотистый характер Гиршмана, его умение любое дело выкрутить в свою пользу, а следовательно, в пользу Восьмой роты, Воронцову откровенно завидовали.

Иногда на морковный чай из объемистого пятилитрового чайника связиста Добрушина попадала и санинструктор Веретеницына. Тогда разговор за столом получался несколько иным, не то чтобы совсем уж сдержанным, но все же с поправкой на присутствие женского контингента, как заметил однажды младший лейтенант Малец.

Когда случалось продолжительное затишье, к Воронцову приходил Иванок. Чаще всего – вместе с Кондратием Герасимовичем Нелюбиным. То письмо из дому принесет, то какую-нибудь весть из разведотдела полка. Однажды похвастался:

– Снайперскую винтовку обещали выдать.

– Не нужна она тебе, – настороженно заметил ему Воронцов.

– Это теперь тебе она без надобности, – усмехнулся Иванок. – Ты теперь на роте. Большое начальство. На нейтралку с винтовкой не поползешь. А мне в самый раз.

Вспомнился разговор с Радовским. Георгий Алексеевич человек наблюдательный. Сказал однажды на озере:

– Смотрю на Иванка. Хороший человек из него может получиться. После войны. А может и не получиться. Иванок, как и я, – порождение войны. Но он все же другой. Со мной все ясно. А вот парня надо спасать. Нельзя ему больше на войну. Он не должен убивать. Очень опасный возраст.

– Вы же знаете, его уже не удержать.

– И все же попробуй. Ты для него очень много значишь. Тебя он может послушать.

– Иванок для себя все уже определил.

– Если он окажется на передовой, у него три пути. Два основных, наиболее реальных. Третий – возможный. Первый: погибнет. Второй: вернется с войны законченным негодяем, для которого убить человека – плевое дело. Даже вне войны. Эта преграда рушится легко. Но есть и третий: он сделает карьеру, развивая в себе именно эти качества – хладнокровие, расчет, отсутствие брезгливости там, где другого скрутит всеми судорогами. Беспощадная жестокость к себе и другим. Я же вижу, как он реагирует на след Кличени. Как только почувствовал, что Кличеня здесь, и он уже сам не свой. Такие, как Иванок, убивают неосознанно, испытывая при этом такие сложные чувства, что, если бы мы, люди пожившие, заглянули в это время в их души, то ужаснулись.

– Чему? Тому, что это допустили?

– В том числе. Мы воспринимаем войну, смерть на войне, от пули или штыка, как жестокую необходимость на пути к миру и гармонии. При этом совершенно определенно осознаем, что когда-нибудь все это закончится. И в сущности-то и убиваем, чтобы поскорее все закончилось. Как ни чудовищно это может прозвучать. Таким же, как Иванок, важен процесс. Они живут сегодняшним. Они не обременены мыслью о том, что сегодняшняя кровь – это плата за мир, который будет потом, после окончания этой бойни. Они более раскованны, чем мы. Вот откуда взялась мечта Наполеона: дайте мне армию пятнадцатилетних, и я покорю весь мир. Он это знал, их беспощадность и раскованность.

– Иванок мстит за сестру. У него есть мечта. Вызволить сестру. Вернуть ее домой, в Прудки. Он воюет за сестру.

– Возможно.

И вот буквально перед самой атакой, когда комбат собрал ротных на НП Седьмой роты, чтобы увязать взаимодействие во время наступления на Дебрики, Кондратий Герасимович сказал, что в операции участвует полковая разведка и что в траншее видел Иванка со снайперской винтовкой. Значит, все-таки дорвался волк до ягнят…

Перед началом атаки соседей Воронцов перебрался в левофланговый взвод. Лейтенант Петров в сосняке оборудовал наблюдательный пункт, откуда неплохо просматривались Дебрики. И атаку, и выход роты из атаки Воронцов наблюдал в бинокль. Артобстрел, последовавший сразу после того, как Седьмая вернулась на исходные, свидетельствовал о том, что операция вступала в новую фазу. Более того, в характере обороны их батальона начало что-то происходить.

Противник, основательно потревоженный перед фронтом Седьмой роты, открыл беспокоящий огонь из пулеметов и на участке Восьмой. Но здесь, на сосне, пуль с той стороны можно было не опасаться. Пулеметчики первого взвода затащили на дерево щит от немецкой 37-мм пушки с закрылками, основательно укрепили его, замаскировали сосновыми лапками. Снегопад, продолжавшийся вот уже третьи сутки, положил на маскировку последние, завершающие штрихи. Огня со своей позиции пулеметчики пока не вели, используя ее как пункт наблюдения, все работы, включая и маскировку, проводили ночами, и немцы ее, похоже, еще не обнаружили. Воронцову, прежде чем подняться на сосну, тоже пришлось надеть на себя белый маскировочный халат с капюшоном.

– Кажись, наши боги войны куда-то попали, – сказал лейтенант Петров; он сидел на корточках рядом, тоже наблюдая за происходящим на левом фланге в бинокль. Если глянуть со стороны, то бинокля в его красных от мороза ладонях увидеть было невозможно, вниз свисал только потертый узкий ремешок. Под мышкой висел трофейный МР40. – Вон как разгорается.

– Хаты не трогают. Аккуратно работают. Без корректировщика так не смогли бы.

– Точно-точно, Александр Григорьевич. Слишком кучно выкладывают. Прямо как на шахматной доске. Забегали… Ну, видать, крепко им досталось. Как бы не осерчали всерьез.

– А это да, – подал голос пулеметчик. – Раздразним. Пустит танки. Как в прошлый раз. Насилу вон отбились.

Пулеметчика из первого взвода Воронцов запомнил по окружению. Темников. Лет тридцати пяти, с густыми усами, которые он тщательно подбривал. В такой же опрятности содержал и свой пулемет.

– Боитесь танков, Темников? – спросил он, разглядывая в бинокль поле между Дебриками и лесом, где проходила первая линия окопов Седьмой роты и где, должно быть, метался сейчас по ходам сообщения Кондратий Герасимович, подсчитывая свои потери.

– Кто их не боится, танков. – И тут же спохватился: – Мое дело – пехота. А по танкам пускай артиллерия получше стреляет. Не допускает до окопов.

– Ты, Егорыч, за своим делом следи. – Лейтенант Петров ворохнул плечом, недовольно покосился на пулеметчика. – А то сами деру дали. Артиллеристы им виноваты…

– Ничего мы, товарищ лейтенант, не драпали. Поменяли позицию, вот и все.

– Без приказа.

– Решили не обнаруживать, так сказать, выгодную позицию. Отошли на запасную. Три диска расстрелял. К нашим окопам они не подошли. Ни одной гранаты не долетело.

– Не долетело…

– Какая-то странная атака. Пошли и вернулись. – Воронцов повел биноклем вдоль обороны Седьмой роты. Нет, танков с нашей стороны не видать. И комбат ничего не сказал о возможной танковой атаке. Значит, действительно, цель атаки достигнута.

– Я ж говорю, корректировщика оставили, – подтвердил его догадку Петров. – Вон как гаубицы точно бьют.

– Не по своим, и то ладно, – проворчал пулеметчик.

– А ты бы, Егорыч, помолчал.

– Да мне тут одному скучно, товарищ лейтенант. Днями напролет… Посиди-ка. Да на ветру, на морозе.

– Вас тут трое. Меняйтесь.

– Меняемся.

– Что ж, Седьмая сходила, – сказал лейтенант Петров. И Воронцов понял его.

Они сейчас думали об одном и том же. В последнее время так сложилось, что атаки, проводимые на участке фронта, занимаемом их гвардейским полком, заканчивались очередными потерями. Вперед продвинуться не удавалось. Оперативный отдел нового командира полка разрабатывал очередную операцию то на одном участке, то на другом, то захватить высотку, то овладеть населенным пунктом, то оседлать рокадную дорогу. Майор Лавренов бросал в атаку то один батальон, то другой. Иногда удавалось ворваться в какую-нибудь деревню, но немцы тут же организовывали мощную контратаку и буквально через несколько часов восстанавливали свои позиции, отбивали окопы и дома. Никому не хотелось зимовать в поле. Так что, можно сказать, воевали за зимовья, за насиженные места. В штабах, конечно, цели и задачи ставили иные. Но приказы выполняли солдаты. А солдатам надо было где-то зимовать. И на той, и на другой стороне фронта в избах уцелевших деревень и в блиндажах, оборудованных железными самодельными печками, надеялись, что фронт до весны не сдвинется, что гигантская огненная дуга между Курском и Орлом, а потом битва на берегах Днепра истощили все силы противоборствующих сторон и обе стороны теперь будут зализывать раны, накапливать людской и материальный ресурс, по крайней мере, до весны, и если здесь, в центре для одних Восточного, а для других Западного фронта что-то и начнется, то не раньше мая следующего года, когда просохнут дороги.

В батальонах и ротах понимали: майору Лавренову, недавно назначенному на должность командира полка, хочется отличиться, засветиться в сводках по дивизии и армии, а возможно, и всему Западному фронту. Фронт продолжал стоять неподвижно. Положительных результатов не наблюдалось. Хотя генерал Соколовский, вступивший в командование Западным фронтом, толкал вперед все свои пять армий. Особенно сильные бои развернулись на Оршанском и Витебском направлениях. Среди офицеров ходили невеселые разговоры о том, что не повезло им и с командующим фронтом, и с командармом. Комфронта из бывших штабных работников, и первые же операции показали, что полководец он, мягко говоря, никудышный. Армии наступали каждая на своем направлении. Концентрированного удара согласованными силами у фронта не получалось. Словно это и не входило в планы штаба фронта. Командарм-33 был из тех генералов, которые готовы были положить под немецкие танки любое количество своих солдат, если они были в наличии, лишь бы остановить движение гусениц, застопорить их и, таким образом, выполнить приказ вышестоящего начальства. Война уже вступила в другую фазу своего движения и развития. После Орловско-Курской дуги и битвы за Днепр многое изменилось. В войска пришли другие солдаты и офицеры, сменив погибших и искалеченных. Управлять дивизиями, корпусами и армиями нового состава нужно было уже по-иному. Но не всем генералам хватало ума и чести понять это, не всем хватало и способностей воевать не числом, а умением.

33-й армией командовал генерал Гордов ^{1}.

Но генералы сидели высоко. А штаб полка был рядом, всего в нескольких километрах от передовых линий траншей. Это чувствовали и батальоны, и роты.

– Неплохо было бы оборудовать наблюдательный пункт там, под «пантерой». – И Воронцов указал на сгоревший танк, уже прикрытый шапкой снега. Присмотрелся: от окопов первого взвода к нему вел одинокий след. Не то человеческий, не то звериный.

– Наши ребята туда уже ходили. – Петров снова ворохнул плечом и переступил с ноги на ногу. – Все выгорело. Видимость в ту сторону плохая. Но наш фланг и все правое крыло просматривается хорошо. До самого леса.