Текст книги "Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Да, в первую зиму. Здесь. В Прудках и в лесу.

– Часть из них ушли с фон Рентельном. Этот – из прибалтийских немцев. Человек непростой, профессиональный военный, фанатично ненавидит большевиков. Предан вермахту. Сформировал казачью сотню, с которой отличился в лесах севернее Вязьмы при блокировании партизанских районов. В основном действовал в ближнем тылу Девятой полевой армии. Сейчас свою сотню он развертывает в батальон. Ушел вместе с немцами на Минск. С Пятой танковой. Здесь оставлен Юнкерн. С ним небольшая группа. В том числе бывшие полицейские. Надежные и хорошо знающие здешние места. Вместе с Юнкерном в составе группы и наш общий друг, твой и мой бывший начштаба Турчин.

– Владимир Максимович здесь?

– Здесь.

– Пути войны извилисты и замысловаты.

– Уж очень извилисты.

– А разве у тебя, Курсант, все складывается ладно? Ты, кажется, и в плену побывал?

– Побывал.

– Знаю, знаю. Зинаида тебя спасла. Так?

– Так.

– Твое счастье. Женщина тебя спасла. Не дошел ты до Рославля. Не знаешь, что такое рославльский концлагерь. Я оттуда многих вызволил. Окажись там ты, может, и встретились бы. На построении. Или в кабинете коменданта лагеря.

– Я там не оказался. Не дошел.

– Да. К счастью. Иногда за колючей проволокой люди сильно изменяются. Порой буквально перерождаются.

– Из плена можно бежать.

– Можно. Но ты ведь не бежал.

– Я не мог. Не было случая. Потом не стало сил.

– Вот-вот. Там, за колючкой, человек медленно, постепенно становится другим. Вначале доходягой. Потом меняется психика. И вот из этих, других, формируются различные подразделения. Вспомогательная полиция. Самоохрана. Зондеркоманды. Казачьи сотни. И, в том числе, абвергруппы для «Черного тумана». Ну, а мою историю я тебе уже рассказал. Что касается Юнкерна, то он имеет какую-то задачу на аэродроме в Шайковке. Какую именно, сказать не могу. Каждая группа имеет свою задачу и действует автономно. Знаю, что туда, на аэродром на днях перебазировались бомбардировщики дальнего действия Ил-4. Полк или даже дивизия. Скорее всего, цель группы Юнкерна – они. Нашей задачей было тоже ведение наблюдения за аэродромом. Но – никаких радикальных задач мы не имели, никаких диверсий или чего-то подобного. Мы занимались только разведкой.

Две недели разведгруппа Радовского бродила по окрестным лесам, пытаясь подойти к Шайковке и аэродрому, на котором базировались самолеты 1-й Воздушной армии. Задачей было определить количество и типы самолетов, интенсивность полетов, расположение резервуаров горюче-смазочных материалов и казарм летчиков.

Во время высадки исчез радист вместе с передатчиком и комплектом запасных батарей. Поиски результата не дали. Недалеко лежало огромное болото. Именно туда сносило ветром парашюты. Радист покидал самолет последним, почти над болотом. Прыгали с немецкими парашютами, основным достоинством которых было то, что можно не бояться небольших высот. А недостатком, что во время снижения не регулировалась скорость спуска и место приземления. Более того, при его использовании все снаряжение и даже оружие приземлялось отдельно, в специальном контейнере. Именно такой контейнер нашел однажды возле Зайцевой горы Воронцов.

Во время десантирования группы Радовского исчез не только радист, но и парашют с контейнером. Ни парашюта, ни других следов его приземления не нашли. Не слышно было ни стрельбы, ни погони. Тихая октябрьская ночь будто поглотила радиста.

Но потеря радиопередатчика не означала провала операции. Радовский принял решение подойти к аэродрому двумя группами, в течение десяти дней провести наблюдение, затем встретиться в заданном районе, свести данные, размножить их для каждого разведчика, после чего парами возвращаться назад, через линию фронта под видом красноармейцев, выписанных из госпиталей. Для подтверждения полной достоверности госпитальной легенды каждому за месяц до проведения операции на мягких тканях в лазарете хирург сделал надрезы и наложил швы. Радовский и радист избежали операции, потому что накануне при переходе линии фронта получили осколочные ранения и попали в полевой лазарет.

Первую группу повел он сам. Вторую – подпоручик Сайков, бывший младший лейтенант и командир стрелкового взвода. Как и многих других, Радовский вытащил его из рославльского концлагеря. В первое время Сайков усиленно занимался в школе подготовки диверсантов, затем успешно прошел специальное обучение по курсу «Методы наблюдения и сбора разведданных». Радовский считал его одним из лучших курсантов. Но после одной из операций Сайков заметно затосковал. Ходили на Варшавское шоссе в район Юхнова. Неделю наблюдали за дорогой и передвижением войск. Жили на лесном хуторе в доме лесника. Сайков сошелся с его дочерью.

Спустя десять дней Радовский пришел на опушку леса, где должна была произойти встреча с группой Сайкова. Но их встретили автоматчики из Смерша. Радовский первым открыл огонь из ППШ. На всякий случай, выходя к месту сбора, он изменил маршрут движения. К одинокой сосне с сухой верхушкой они вышли не вдоль опушки, как условились вначале, а со стороны леса, оврагом. Вот туда, в заросший молодым липником и бересклетом овраг они и бросились, когда услышали крики смершевцев и первые выстрелы. Тут же заработал ручной пулемет, и трое разведчиков, кто замертво, кто с перебитой ногой, упали на землю. А он, кувыркаясь по склону оврага, бросая тело из стороны в сторону, уходил от пуль, от треска кустарника под ногами бегущих от опушки смершевцев. Стреляли по ногам. Старались захватить живыми.

Два дня просидел в лесу, во мхах, соорудив шалаш и лежанку. Операция провалилась. Но блокнот с двенадцатью исписанными страницами лежал в вещмешке, и он все еще оставлял открытым путь назад, через линию фронта, в штаб «Черного тумана». Радовский знал, что, если он вернется с этими двенадцатью страничками, исписанными столбиками цифр и шифров, если предъявит подробный доклад, его встретят как героя. И однажды, проснувшись на рассвете, он тщательно побрился, собрал вещмешок, переоделся в красноармейскую форму с сержантскими погонами и пошел в сторону гудящего шоссе. Через час с небольшим вышел к деревне. В вещмешке было пусто. Последние сутки кормился вареными грибами, от которых тянуло в животе. От одной мысли об очередном котелке с грибным варевом начинало подташнивать. Правда, оставалась еще банка рыбных консервов – американские сардины. Но эта банка лежала в его «сидоре» не как продукт, а как тот необходимый реквизит, который должен помочь ему, режиссеру и актеру одновременно, сделать спектакль полноценным, а предстоящую его постановку удачной. И, повинуясь чувству голода, прежде чем выйти на шоссе, чтобы попытаться остановить попутку в сторону фронта, он повернул к деревне.

– Помнишь Галустяна? – Радовский снова отвернулся к окну и долго смотрел на освещенную, буквально заполненную солнцем полоску воды, колеблемую легким ветром. – Там, под Вязьмой, весной сорок второго… [8]8
  О событиях этого периода, о злоключениях Воронцова, Нелюбина, Радовского и других героев С. Михеенкова, об окружении 33-й армии под Вязьмой и гибели командарма М. Г. Ефремова см. второй роман серии – «Иду на прорыв!»


[Закрыть]Работал вначале при медсанбате Сто шестидесятой стрелковой дивизии, потом Профессор его перевел в санитарное подразделение, которое обслуживало непосредственно штаб Тридцать третьей армии.

– Профессор уже тогда работал на вас?

– Да. А Галустян под кличкой Гордон был связником между группой захвата и им. Основная информация поступала от Профессора. Это был классический и редкий агент. Что было потом, в том лесу, когда нас окружили автоматчики из «Бранденбурга», ты знаешь. А Галустян-Гордон потом работал в моей боевой группе. Исчез во время провала группы Самарина [9]9
  О событиях вокруг гибели группы Самарина см. предыдущий, третий роман серии – «Высота смертников»


[Закрыть]. Поручик Самарин удачно работал на диверсиях. Бывший старший лейтенант из кавкорпуса генерала Белова. Взрывы мостов, складов, других важных объектов. А тут – провал. Какое-то время его радиопередатчик выходил на связь, давал условный сигнал работы под контролем. Потом умолк. Послали контрольную проверку. В группе проверяющих был и он, Гордон-Галустян. Группа тоже не вернулась. Все это совпало с началом активности на фронте. Поэтому исчезновение групп списали без особых последствий. Пропали и пропали… И вот в той деревеньке у Варшавского шоссе я и встретил бывшего своего курсанта и связника Гордона-Галустяна. Видишь, Курсант, какие извилистые пути у войны…

– Дед Евсей, бывало, говорил: кривую стрелу бог правит.

– Хорошая пословица. Кривую стрелу… Но не такую, как Гордон. – Радовский оторвал пристальный взгляд от окна и некоторое время молча смотрел в глаза Воронцову. Покачал головой и сказал: – И не такую, как я. Впрочем, бог выправит любую. Только бог. Только на него и надежда. – И Радовский оглянулся на огонек зажженной глиняной лампадки.

Солнце ушло за сосны, и озеро сразу обрело стальной отлив. Теперь оно казалось будто вогнутым, воды словно отхлынули. Зато яснее и глубже проступили дали. Солнце перекинулось на другую сторону озера, и там, на отлогом берегу, среди изумрудно-зеленой отавы засияли белые стволы берез. Неужели где-то идет война, глядя в тесное оконце кельи, думал Воронцов. Какая жестокая бессмыслица! А где-то в Красном лесу, совсем неподалеку, затаилась диверсионная группа Юнкерна.

– Я сразу его узнал. – Радовский прислушался к звукам, доносившимся со стороны озера. Но, увидев Нила, который тащил по просеке, вытоптанной в зарослях камышей, лодку, успокоился и продолжил: – Он тоже. Я понял это по мгновенному испугу. Я знал по школе: человек он хладнокровный, расчетливый, смелый, но глаза его выдавали. Особенно в первые мгновения. Так бывает со многими. Потом он понес какую-то чушь. Начался театр. Стало даже смешно. Вышла женщина и повела его в дом. Там, по всей вероятности, он и жил все это время. Она мне все рассказала. Должно быть, подумала, что я из Смерша. Даты совпадали. Гордон появился в деревне через несколько дней после высадки группы проверки. Два дня я прожил у них. Пытался с ним заговорить. Никакой реакции. Потеря памяти. Амнезия.

– При амнезии у человека стирается из памяти прошлое. Он забывает кто он, откуда пришел, имя, близких. Но настоящее он воспринимает как вполне нормальный человек. У меня во взводе был такой случай. После налета «лаптежников» бойцы привели второго номера пулеметного расчета. Но у него буквально через неделю все прошло.

– А этот выглядел полным идиотом. Конечно, переигрывал. Но на второй день он исчез. Хозяйка рыдала. Я понял, что это была уже не игра, и поспешил тоже уйти. Через несколько дней пришел сюда. На хуторе стараюсь не показываться. Аня и Алеша приходят сюда. Этого мне достаточно. А с Юнкерном встретились в лесу. Ночью я набрел на их лагерь. Обошел посты и окликнул Турчина. Я узнал его по голосу. Это было ошибкой. Я подумал, что Турчина направили на поиски пропавшей разведгруппы. Оказалось все гораздо сложнее. Владимир Максимович сразу понял, куда я иду. Юнкерн тоже знает о существовании хутора. Он помечен на его карте. Но обнаруживать себя не хочет. А Турчин сделал вид, что ничего не знает о моих связях с хутором.

– Если они проберутся к аэродрому и что-нибудь там взорвут или хотя бы попадутся, Смерш начнет прочесывать лес. И набредет на хутор.

– В том-то и дело.

– Тогда надо уходить. Вам и Анне Витальевне с сыном.

– Куда? В лесу у нас появится сразу два опасных врага: и Смерш, и Юнкерн. Так что Ане с Алешей лучше отсиживаться на хуторе. А мне там не появляться. Но этот покой висит, как ты понимаешь, на волоске.

– Может, Алешу увести в деревню?

Воронцов буквально почувствовал, как вздрогнули плечи Радовского.

– Я должен сохранить сына во что бы то ни стало. – Он посмотрел в глаза Воронцову. – Любой ценой. Понимаешь?

– Тогда, Георгий Алексеевич, Алешу действительно лучше отправить в Прудки.

– Алеша, Аня, да родительские могилы на старом сельском кладбище… Больше у меня ничего нет. Родина? Как будто и есть. Но ее и нет. У меня – нет. Потому что кто я здесь? Вот у тебя, Курсант, родина есть. И ты твердо знаешь, кто ты здесь, на своей земле. Потому и дрался на фронте – за правое дело. Так ведь? Наше дело правое… Враг будет разбит… Победа будет за нами… Это мощные слова. Они наполнены народным смыслом. В них сила и напряжение всей русской земли. Ни Геббельс, ни Штрикфельд, ни Власов, ни кто-либо из наших, я имею в виду функционеров и идеологов белого дела, так и не смог изречь ничего подобного.

– А скажите, Георгий Алексеевич, в группе Юнкерна есть человек по имени Кличеня?

– Есть. Очень преданный ему сукин сын.

– Из бывших полицейских?

– Да, из подразделения вспомогательной полиции порядка.

– Его узнал Иванок. Во время облавы в Прудках именно Кличеня тащил к транспортам сестру Иванка. Он это видел.

– Что, парень пылает ненавистью?

– Представьте себе, именно он уговорил меня предпринять эту поездку на хутор. И вот… В лесу, на дороге, мы обнаружили противопехотную мину. Поставлена недавно.

– Юнкерну не нужно, чтобы местные ходили по лесу.

– Мы так и поняли. Так что же будем делать?

– Вначале надо отправить в безопасное место Аню с сыном.

– Самое безопасное место – Прудки.

– А если их выдадут Смершу?

– Не выдадут. В Прудках это не принято.

– Что значит, не принято? Там ведь тоже живут советские люди.

– Да, советские. Но Анну Витальевну и Алешу никто не выдаст. Будут жить у Бороницыных. Как беженцы. В Прудках две семьи таких. Одна – из Гомеля, другая откуда-то из-под Минска. Пока никто их не трогает. Даже не поинтересовались, кто они и откуда.

– Это пока… Вот так, на своей земле, на птичьих правах… Какая ж это родина?

– А какие ж вы ей, Георгий Алексеевич, дети?

Взгляды их встретились. Воронцов смотрел как на врага перед тем, как схватиться. Точно так же глядел и Радовский. Но то, что их сближало, было все же сильнее этой внезапной вспышки взаимных претензий.

Пуля калибра 7,92 сделала облет правого берега. На огромном пространстве, на десятки километров вдоль Днепра, шла ожесточенная битва противоборствующих армий. Она снизилась к воде, пробила несколько круглых касок, колыхавшихся над водой и в азарте, ударившись о сырое бревно плота, взмыла вверх, откуда стреляли пулеметчики. Убитых наповал пловцов тут же поглотил Днепр. А она рванула френч чуть ниже нашивки за тяжелое ранение первому попавшемуся стрелку, сидевшему в ячейке. К нему тут же подбежал санитар. Но перевязывать не стал. Двумя руками ухватил за портупею и оттащил обмякшее тело в отвод траншеи, где уже лежали, сваленные штабелем, несколько окровавленных тел. Оберефрейтор с рунами СС в петлицах и перевязанной головой торопливо расстегивал пуговицы френчей, отламывал половинки жетонов и совал в нагрудный карман.

Глава одиннадцатая

Удивительное дело, через несколько минут после бомбежки заработала телефонная связь со штабом полка. Из оврага прибежал запыхавшийся рядовой и доложил:

– Товарищ старший лейтенант, вас к телефону.

– К какому телефону? Связь наладили?

– Так точно! Сам батя вызывает.

Нелюбин кубарем скатился в овраг, схватил телефонную трубку и начал торопливо докладывать.

– Кондратий Герасимович, дорогой мой ротный, – услышал вдруг Нелюбин хриплый, осевший голос полковника Колчина, – ты скажи мне: сколько человек переправилось из батальонов?

– Шестьдесят четыре, товарищ полковник! Двое померли. Остальных перевязали. Но бинтов не хватает. Двадцать человек, при двух лейтенантах, остались в строю. Остальные лежат в бинтах, ждут эвакуации. Семеро тяжелые. Их надо скорее в госпиталь, а то помрут.

Нелюбин умолк. Не по-военному пространен оказался доклад. Но и командир полка спрашивал не по уставу. Снова вдалеке, сквозь хрипы ненадежной связи, послышался его голос:

– До ночи потерпи, ротный. Ночью вас сменим. А тебя, Кондратий Герасимович, будем представлять к званию Героя Советского Союза.

– Это дело ваше, товарищ полковник. А нам бы сюда бинтов побольше… – И Нелюбин растерянно положил на рычаг вмиг отяжелевшую трубку.

Он вдруг понял, что до вечера, даже до ночи, как сказал полковник Колчин, продержаться будет очень тяжело. Если вообще возможно – с израненной ротой, с ограниченным боезапасом. Одна надежда на артиллеристов. И Нелюбин, по-бабьи подхватив полы шинели, побежал вверх, к обрыву, где оборудовали НП артиллеристы.

Нелюбин поднялся к окопу артиллеристов и первым делом выглянул через бруствер – надо было осмотреться, понять, что происходит в деревне и на немецких позициях вдоль берега. Немцы молчали. Но продолжали усиленно копошиться у дороги. «Самое время ударить по нашему оврагу, воспользоваться успешным налетом пикировщиков», – подумал Кондратий Герасимович и спрятал за пазуху бинокль. Артиллеристы будто и не видели его, сидели в окопе и переговаривались, таскали ножами из глубокой банки куски тушенки.

– Была бы связь с левым берегом, дело пошло бы куда вернее, – сказал один из них.

– Есть, ребятушки. Наладили. Я только что с полковником Колчиным разговаривал, – тут же вмешался в разговор Нелюбин.

– Давай сюда своего связиста, старлей! Давай живее!

– Что, ребятушки, значит, подержимся еще?

– Обязательно.

– Тогда вот куда киньте – на деревню. И на березняк, что правее дороги. Они оттуда резервы подводят и в березняке накапливаются. – И Нелюбин протянул капитану бинокль, но тот отстранил его руку.

– Видим, старлей, видим. Сейчас гаубицы несколько залпов дадут по тому березняку. И – беглым по деревне. Чтобы там не вздумали прятаться.

– Только в овраг их не загоните. Нам тут самим места маловато.

– В овраг сам не пускай. – И капитан-артиллерист, отвечая на шутку, в первый раз улыбнулся.

Нелюбин пригляделся к нему: лет тридцати, не больше, одежда с иголочки, будто только что со склада. И подумал: видать, штабной. Вот и жмется в окоп при каждом выстреле. Непривычно под пулями. Страшно. А кому тут, на чужом берегу, не страшно? Вон, у связиста руки как дрожат. Хотя воюет в Седьмой с самой Вытебети, со штрафной. Не такое повидал. Но тут – плацдарм. Дело гиблое. Полк застрял. Один батальон от полка остался. Да Седьмая рота. «Лаптежники» и дивизию так расколошматят, если сунется. Потому и не торопится с переправой дивизия. А им тут, ектыть, сиди, судьбы жди… И Нелюбин, чтобы перебить нерадостные размышления, снова достал из-за пазухи бинокль.

– Ты с бруствера слезь, – все тем же глухим голосом сказал капитан-артиллерист. – Снайпер наш бугор пристрелял.

Так вот, значит, почему артиллеристы на карачках ползают по дну окопа. Снайпер появился. Немцы соображают быстро. Раз так прицельно лупят пушки с того берега, значит, огонь кто-то корректирует. Вот и отрядили стрелка, чтобы он отыскал наблюдателя и одним точным выстрелом сбил прицел артиллеристов. Эх, ектыть, Сидор меня подвел как, подумал Нелюбин. Как ты себя, Сидор, подвел. Но один миномет все же уцелел, и при нем живой и невредимый Емельянов.

– Откуда ж он бьет?

– А хрен его знает. – Капитан-артиллерист возился с аппаратом. – Откуда-то из деревни.

– Сейчас мы его успокоим.

– Только вот что, старлей, перебирайтесь-ка куда-нибудь в другое место. А то сейчас снайпером увлечетесь, наш НП демаскируете. Не хватало нам тут еще парочки «лаптежников».

На замечание капитана-артиллериста Нелюбин не обиделся. На плацдарме все равно командовал он, командир Седьмой роты. А артиллеристам надо делать свое дело. Как без этого? Без их поддержки сковырнут в Днепр первой же атакой.

Нелюбин пощупал край письма за голенищем. Оно оказалось на месте. Вот и хорошо, подумал успокоенно, вот и ладно, хоть одно надежно…

Внизу, у тропы, где обосновался последний минометный расчет, кого-то перевязывали. Раненый мотал мокрой головой, отпихивал державших его минометчиков.

– Что тут, Емельянов? Кого ранило?

– Да вот, товарищ старший лейтенант, Фаткуллин приплыл! На бревне…

Только теперь Нелюбин увидел немецкий пулемет с концом ленты, обмотанной вокруг дырчатого кожуха ствола.

– Что с ним?

– Осколок тащим, – тут же доложил Емельянов.

– Ну и что? Никак?

– А вон, сами посмотрите.

Осколок косо вошел в предплечье Фаткуллина и, по всему видать, сидел прочно.

– Разрезать бы пошире, – сказал санитар. – Тогда бы, может, подцепить можно было бы. Скользкий, не ухватить.

– Куда тут шире? Сосуды порежешь, коновал. Давай попробуй – зубами, – приказал Нелюбин. – У кого зубы крепкие?

– Да вон, у Емельянова – железные, – подсказал кто-то.

– Давай, минометчик!

Емельянов утер рукавом шинели губы, шаркнул ладонью по небритому подбородку, бережно приложился. Но вдруг посмотрел на ротного и сказал:

– Товарищ старший лейтенант, так нельзя.

– Что – нельзя?

– Без дезинфекции – нельзя. Врачи скальпель всегда в спирте полоскают. Чтобы ничего не занести, никакой заразы.

– Давай фляжку! – тут же приказал Нелюбин старшине.

Фляжка тут же нашлась. Из темноты передали чьи-то руки.

– На, пополоскай. Только внутрь – не смей.

– Что ж ее, выплевывать, что ли?

И Нелюбин, паче всего поощрявший бережливость, махнул рукой:

– Глотай. Разрешаю. Но чтобы дело исполнил не хуже доктора!

Емельянов старательно прополоскал рот.

– Ну что? Ухватился? – нетерпеливо торопили минометчика сгрудившиеся возле раненого.

Емельянов зло шевельнул губами и с силой дернул осколок. Плоский, величиной с палец, с острыми рваными краями, он чем-то походил на наконечник стрелы, найденный в земле и наполовину соржавевший. Емельянов выплюнул его в лужу, помыл и протянул Фаткуллину.

– На, пулеметчик. Это тебе награда от личного состава Седьмой роты. Другой тебе не положено.

Бойцы засмеялись. Кто-то протянул индивидуальный пакет, кто-то фляжку с недопитым глотком спирта, чтобы продезинфицировать рану. Характер Фаткуллина в роте знали: с таким ранением он окоп не покинет. На плацдарме появился еще один пулемет. Радовался и старший лейтенант Нелюбин, как председатель колхоза, которому в самый разгар сева, когда, казалось, провалены все сроки, прислали из МТС еще один трактор. Старенький, ремонтный, но все же таскающий плуг и бороны.

– Ну что, Фаткуллин, один выбрался? – спросил Нелюбин.

– Один, командир. Один. Москвина и еще двоих пулеметчик срезал. Уже на бревне. Не доплыли. А остальных – на острове. К нам из батальонов прибилось несколько человек. Раненых много. Санитары их туда вытаскивали. А самолеты как зашли…

Нелюбин выслушал рассказ пулеметчика и осторожно спросил:

– Как рука? Болит? В санчасть пойдешь? Или потерпишь?

– Командир, я в окоп пойду. Назначь мне второго номера, чтобы пулемет перетаскивал. А стрелять я сам буду.

– Спасибо тебе, Фаткуллин.

А вечером, после артиллерийского налета на деревню, на развилку дорог и рощицу, после, того, как утих в деревне пожар и умолкли крики и стоны раненых, Нелюбин прикорнул в окопе. Его так и сморило внезапным сном. Так засыпал он после покоса, когда, уже по высокому солнцу, на терпении и упорстве, добивал последнюю закраину луга и, повесив на березу косу, валился в шалаше на охапку вяленой травы. Дело сделано, а теперь можно и поспать…

Проснулся он, может, через час, от тишины и размеренного разговора, доносившегося из соседней ячейки. Беседовали двое. И в первые минуты он никак не мог уловить смысл разговора бойцов. Артиллеристы тоже спали. Уж они-то отработали сегодня на славу. Бодрствовали только в соседнем окопе – охранение несло службу.

– Скорее бы нас сменили, – донеслось оттуда.

Тянуло махорочным дымком. Уж как их немец в Днепре ни купал, а солдат табачок сухим сохранил. Вот теперь, среди тишины, потягивает родимую.

– Ротный говорил, что ночью…

– Да, два батальона – за несколько минут…

– Ну, им тоже досталось.

– Бьемся, бьемся, кишки один другому выпускаем и конца-краю этому нет…

– Будет конец. Вот только доживем ли мы до него.

– А это да. Нас-то все – вперед, на прорыв, на убой…

– Штрафные, что ж…

– Так мы ж уже не штрафные. Разве что бывшие…

– Штрафные бывшими не бывают.

– А это да. А ну-ка, дай и мне потянуть.

– Ты ж только что свою скурил?

– Дай, дай. Твоя слаще. Вот доживем до победы, встренемся где-нибудь и будем вспоминать, как «сорок» в сыром окопе делили…

– Да… А у нас сейчас под зябь пашут. Грачи по пахоте ходят. Перед отлетом. Черные, среди блестящих пластов… Картина!

– Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…

Ах ты, сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулеметными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести все это?

Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были теплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но все же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боев под Жиздрой и Хотынцом.

За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности – ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то: винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты – это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да еще немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…

Нет, тут, ектыть, долго не поспишь. Нелюбин пристегнул на место хлястик шинели, поправил портупею и тяжелую кобуру на боку. Эх, утонула вместе с плотом его телогрейка. Но сейчас, со сна, когда в голове гудело, а все тело разламывала усталость, он сожалел не столько об удобной в бою телогрейке, сколько о том, что, переодеваясь перед форсированием реки, второпях забыл вытащить из кармана кисет с табаком. Пропал его памятный кисет. И табаку ведь порядочно было. Почти под завязку. Раза два-три всего-то и покурил из него. А теперь надо у кого-то из бойцов просить на завертку. Снова зачесались под гимнастеркой его родинки, заныла ключица.

За берегом следил замполит Первушин с группой бойцов. Нелюбин увидел в темноте осунувшееся бледное лицо заместителя и спросил:

– Ну что, Игорь Владимирович, тихо?

– Тихо. Или соблюдают маскировку, или еще не пошли.

– Когда надо тишины, нет ее, а когда… А закурить у вас не разживусь? Кисет мой уплыл. Вот, мучаюсь теперь.

Первушин достал начатую пачку папирос, но тут же сунул ее назад, расстегнул полевую сумку и вытащил оттуда полную.

– Вот, Кондратий Герасимович, возьмите.

– Да куда мне столько? – растерялся Нелюбин.

В роте не приняты были такие подарки. Посыпать из кисета на завертку или оставить «сорок» – вот обычный жест внимания и проявления дружбы и уважения. Для плохого человека и недруга солдат в свой кисет за щепотью не полезет. А тут – полная, нераспечатанная пачка.

– Курю я, как видите, мало. А старшина выдал полное довольствие, на двое суток. Так что угощайтесь.

– Ну, спасибо. А мой табачок уплыл… Да вот кисета жалко, – вздохнул Нелюбин. – Памятный кисет. Еще с подмосковных боев. И Вязьму я с ним пережил, и… – Он хотел было сказать: «…и плен», но вовремя спохватился. Его словно обожгло в затылке. Да, ектыть, голова-то без сна совсем не работает. Но и плен я с ним прошел, опять пожалел он о своем кисете. А ведь охранник было отнял. Хрен ему, а не мой кисет… Но теперь он уже расстался с ним навсегда. Да, Днепр, выходит, суровей плена.

Где-то вдали, на левом берегу застрекотали сороки. Кто-то спугнул сторожкую птицу с ночлега. Сумерки внизу уже сомкнулись. Но за оврагом, на западе еще колыхалось зарево заката. А может, это горела какая-нибудь деревня, подожженная ночными бомбардировщиками.

– Кажись, плывут, – сказал один из бойцов.

Внизу действительно послышались какие-то смутные звуки, явно нарушающие мерный плеск днепровской воды.

– Кондратий Герасимович, разбудили бы вы артиллеристов. Если немцы обнаружат переправу, может, ударить по ним?

– Это можно. Но в таких случаях снаряды обычно летят по своим. А бить по деревне… Только переполошим, на ноги поставим. Тут теперь, Игорь Владимирович, молись, чтобы немец услышал как можно позже.

Простучал дежурный пулемет.

– А ну-ка, Фаткуллин, сыпани пару очередей. Чтобы уши прижал. – И Нелюбин оглянулся на пулеметчика, молча дежурившего все это время у трофейного МГ.

Фаткуллин быстро передернул затвор и, когда немец умолк, послал в сторону побережной траншеи две длинных очереди. И тотчас оттуда ответили сразу несколько пулеметов. Один трассер прошел значительно выше. Пули зашлепали по стволам осин. А другой задел бруствер.

– Точно бьет. Вот шайтан! – выругался Фаткуллин.

– Пускай бьет. – Нелюбин стряхнул с воротника шинели комочки земли и выглянул через бруствер. – А теперь, Фаткуллин, переползи вон туда, к ольхам. И дай очередь оттуда. Только лежи, головы не поднимай.

– Понял. – И Фаткуллин ловко подхватил здоровой рукой пулемет и, как кошка, выпрыгнул из окопа.

А внизу уже слышались голоса. Батальон разгружался с плотов на отмели. Туман не давал немцам разглядеть, что происходит у воды. Возможно, они решили, что рота уходит, покидает безнадежный плацдарм. Взлетела гирлянда ослепительно-белых ракет. Но туман, вязкий, как сметана, днепровский туман поглотил и их. Запоздало ожила немецкая траншея. Ударили пулеметы. Захлопали винтовки. Снизу, с косы, им ответили басом сразу несколько ДШК.

– Давай сюда Емельянова с его «самоваром»! – приказал Нелюбин связному. – Скажи, пускай тащит сюда весь запас мин. Батальон высаживается. Смена пришла. Так что смерётные припасы можно истратить. – И он засмеялся.

Связной вернулся через минуту, доложил:

– Емельянов с расчетом на подходе. Вас, товарищ старший лейтенант, к телефону.

– Кто?

– Комбат Лавренов.

– Принимай, Игорь Владимирович, командование, – приказал он замполиту. – Пусть минометчики лупят вдоль траншеи. Старайтесь подавить пулеметы. А я пойду на берег, принимать полк.

Первушин опустился в окоп и принялся менять диск на ППШ. Ствол автомата раскалился.

– Вот видите, Кондратий Герасимович, удержали мы плацдарм.

Ракеты над немецкой траншеей взлетали без конца, торопливым ярким веером. Они раздвигали черную зыбь ночи, озаряя обрыв, бескрайнюю реку тумана, который теперь, казалось, двигался во всех направлениях, и ломаную линию траншеи. Стал отчетливо виден овраг, его очертания по всей окружности и ломаная линия немецкой траншеи. Пулеметчики и стрелки Седьмой роты теперь видели весь рубеж немецкой обороны как на ладони. ДШК и «максимы» работали не переставая, длинными прицельными очередями поливая огневые точки и развилку дорог. Там, за деревней, откуда все еще тянуло дымом пожаров после артналета, загудели моторы и послышались команды. Немцы, прозевав высадку, запоздало подводили резервы.