Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1"

Автор книги: Сергей Довлатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Разведчик лежал на гладком холодном столе, закинув подбородок. Полы его дождевика касались земли.

Наконец вошел профессор. Он склонился над Смитом, стиснул его запястье, как тренер по дзюдо в центральной оперативной школе, затем твердым и уверенным голосом поставил диагноз:

– Острый катар верхних дыхательных путей!

От изумления Джон Смит немедленно пришел в себя.

– Этого не может быть!

– Вы сомневаетесь в моей компетентности? – усмехнулся профессор. Затем он достал чистый бланк, поставил на нем какую-то закорючку в виде перевернутого китайского иероглифа и сказал: – Вот рецепт. Вы будете принимать эти таблетки три раза в день. На ночь горячее молоко с боржомом. До свидания.

Он уже двигался к следующему больному так стремительно, что расстегнутый белый халат за его спиной летел, как шлейф.

Джон Смит сунул рецепт в карман и, шатаясь, побрел домой.

Шло время. Солнечное лето, шурша и остывая, катилось к сентябрю.

Джон Смит и Надя обедали в молочном буфете.

Разведчик шел к столу с подносом в руках. Он молча смотрел на жену и улыбался.

Она сидела у окна, и предвечерние лучи касались легких ее волос.

– Неужели ты ничего не заметил? – вдруг спросила Надя.

«Наследил!» – подумал Джон Смит и огляделся, нет ли «хвоста».

– У нас будет ребенок, – сказала Надя.

Качнулись на подносе молочные бутылки, со стуком покатились крутые яйца, дрогнул студня брикет.

– Надья! – воскликнул разведчик. – Надья! Ит'з бъютифл, ит'з вандерфул! У меня нет слов! Ай кан'т поверить! Аи вонт надеяться! Це дуже гарно! Но почему ты плачешь?

Надя достала из сумочки платочек, вытерла слезы и сказала:

– Я плачу от счастья. Какое счастье, что я тебя встретила. А представляешь, если бы мы жили в разных частях света?..

С тех пор Джон Смит не знал покоя. Он стал печальным и задумчивым настолько, что однажды, сидя в буфете и рассеянно орудуя вилкой и ножом, отрезал кончик собственного галстука.

Вечерами после работы Джон Смит уходил из дому и часами бродил в районе Лубянки, замедляя шаги возле гранитного фасада. Молодые сержанты, которые пили чай с плавленым сыром, сидя возле распахнутых окон, быстро привыкли к высокому сутулому гражданину в драповом пальто и жестами приглашали его зайти. Но шпион со вздохом уходил прочь, махнув рукой.

Как-то раз он дольше обычного простоял перед дубовой дверью, потом решительно взялся за ручку и вошел.

Младший лейтенант с лицом и манерами старшего лейтенанта проводил его к майору Зотову.

Майор, утомленный несовершенством этого мира, поднял глаза.

Джон Смит пересек кабинет и со стуком положил на стол перед майором бельгийский браунинг № 2.

– Ваши документы! – сказал майор.

– У меня фальшивые документы, – виновато произнес диверсант.

– Давайте, какие есть, – сказал майор, пряча оружие в ящик письменного стола.

Джон Смит вынул паспорт.

Майор внимательно перелистал его.

– Документы вроде бы в порядке, – сказал он, – а что вам, собственно, угодно?

– Да шпион я, шпион! – воскликнул Джон Смит.

– Из-за границы, что ли?

– Из-за границы. Из Калифорнии я.

– Так, – произнес майор Зотов, снимая трубку, – товарищ полковник?! Зотов рапортует. Тут ко мне шпион один явился. Нет, вроде бы тверезый… Что ему надо? Сейчас узнаю.

– Что вы, собственно, хотите?

– Дело том, что я изменил убеждения, – сказал Джон Смит, – точнее говоря, разочаровался в ценностях, под знаком которых проходила вся моя жизнь. В общем, кому бы тут сдаться?

– Товарищ полковник, он сдается. Сдается, говорю, раскаивается… Симпатичный такой. Зажигалку мне подарил в виде пистолета. Ага, понятно. Есть, все понял.

Он повесил трубку.

– Вы посидите, – сказал майор Джону Смиту, – нет, нет, не здесь, – остановил он диверсанта, который уселся в кресло под огромным портретом Дзержинского, вы посидите в камере, а затем полковник Громобоев лично вас допросит.

– Меня будут пытать? – спросил Джон Смит. Майор искренне расхохотался.

– Мы такими делами не занимаемся. Вы не в гестапо, а в советском учреждении.

Однако майор сказал неправду. Пытки начались сразу после того, как захлопнулся штырь на обитых железом дверях. Дело в том, что за стеной какой-то пьяный уголовник целый день фальшиво распевал:

 
А я иду, шагаю по Москве…
 

Это была страшная пытка. Измученный шпион хотел уснуть, но ежеминутно его будил звонкий тенор соседа-арестанта:

 
…И я пройти еще смогу
Далекий Тихий океан,
И тундру, и тайгу…
 

Джон Смит начал колотить в стену табуреткой, но в ответ раздавалось:

 
…И если я по дому загрущу…
 

День и ночь прошли в страшных мучениях.

Тем временем в Москву через Никитские ворота проник Боб Кларк, американский шпион, задачей которого было разыскать Джона Смита и объединиться с ним для совместных действий.

То и дело оглядываясь, Боб Кларк шел по улице. Костюм его был тщательно продуман. Мягкая, надвинутая на глаза шляпа, темные очки, поднятый воротник. В правой руке он держал кусок сливочного мороженого. Левый карман его заметно оттопыривался. Там лежала портативная рация.

Все с удивлением провожали его глазами, ибо там, где шел Боб Кларк, на мягком асфальте оставались четкие следы в форме раздвоенного копыта.

– Видать, шпион, – сказал один прохожий, – у них всегда так, специальные чурки привяжет к галошам и коровой притворяется. Так и шастают через границу, так и шастают.

– Эвон, сколько развелось ихнего брата, шпиона, – произнес другой.

– Не говори, – поддакнул третий, – от этих приезжих коренному москвичу житья не стало…

Боб Кларк поднялся на второй этаж. Вышла молодая полная женщина и сказала:

– Петра Ивановича нет дома. Я жду его. Заходите, выпейте чаю. Он должен был вернуться час назад. Я уже начинаю волноваться. Заходите же.

– Нет, нет, не беспокойтесь, – сказал Боб Кларк, – я загляну попозже.

Несколько часов он бродил по городу, спускался в метро, пил газированную воду, читал газеты, смотрел, как плещется река, стоял перед витриной антикварной лавки, которая оказалась салоном модных шляп, затем вновь направился по адресу.

– Еще не приходил, – сказала Надя, – не знаю, что и думать.

– Вы только не нервничайте, – сказал Боб Кларк, – вам нельзя… Сидит он где-нибудь с друзьями за кружкой пива…

Надя вздохнула. Она знала больше, чем предполагал Джон Смит, а чего не знала, о том догадывалась. Итак, Надя вздохнула и запела высоким чистым контральто:

 
Эх, нет цветка милей пиона
За окошком на лугу,
Полюбила я шпиона,
С ним расстаться не могу.
 
 
Эх, у Прасковьи муж водитель,
У Натальи муж завмаг,
У Татьяны укротитель,
У меня – идейный враг.
 
 
Эх, прилетел он из Небраски
На советские луга,
Но зато какие глазки
У идейного врага.
 
 
Эх, не шуми под ветром, поле,
Не дрожи, кленовый лист,
Ох, ты, дроля, милый дроля,
Почему ж ты не марксист?..
 

До вечера Боб Кларк ждал у ворот на лавочке, но Джон Смит так и не появился.

Боб Кларк расстегнул пуговку на вороте, снял пиджак и задумался. Потом он рассеянно откусил кусок сливочного мороженого и внезапно съел его целиком.

– Что же делать, – опомнился шпион, – как же я теперь без мороженого? Один в незнакомом городе. Загляну-ка я в Третьяковскую галерею. Столько слышал от разных туристов, а побывать не довелось.

Так он и сделал.

Наутро Джона Смита вызвал к себе полковник Громобоев. Он шагал по кабинету, задорно напевая:

 
Я суровый контрразведчик,
Не боюсь глубоких речек,
Не боюсь высоких крыш,
А боюсь я только мышь!
 

Джон Смит вошел.

– Кто вы такой? – спросил полковник.

– Майор Джон Паркер Смит, сотрудник американской разведки.

– Люди делом занимаются, а ты?..

– Я больше шпионить не буду, – сказал Джон Смит.

– Почему это вдруг?

– Мне надоело.

– А много ль ты успел набедокурить? – спросил полковник.

– Да как вам сказать, порядочно. Месяц назад в ресторане стул опрокинул, шуму было. Потом как-то раз за автобусом бежал, толкнул старушку. Стукнула она меня кошелкой по спине, но ничего, отлежался. Вот, кажется, и все.

Полковник задумался. В кабинете тикали часы. По карнизу шумно прогуливался голубь.

– Ладно, – сказал наконец Громобоев, – можешь идти.

– То есть как? – не понял диверсант.

– Ты свободен. Коллектив благодари. Химчистка № 7 берет тебя на поруки.

Бывший шпион недоверчиво взглянул на офицера, но тот с улыбкой кивнул ему и придвинул к себе бумаги, давая понять, что разговор окончен.

Джон Смит попрощался дрогнувшим голосом, направился к дверям, потом вернулся и сказал:

– Гражданин полковник, мне стыдно злоупотреблять вашим благородством, но один вопрос не дает мне покоя. Дело в том, что у меня есть домашнее животное.

– Какое именно? – спросил Громобоев.

– Да так, – ответил Джон Смит, – волчишка небольшой. Нельзя ли о нем позаботиться? Приобщить к созидательному труду?

– Ну, что ж, – сказал полковник, – будет какой-нибудь склад охранять.

– Вы понимаете, какая штука, – возразил недавний диверсант, – он у меня вообще-то работник кабинетного толка.

– А как по характеру?

– Тонкий лирик со склонностью к унынию.

– Минутку, – сказал полковник и набрал короткий местный номер. – Майор Кузьмин? Говорит полковник Громобоев. Как у нас с медперсоналом в детских учреждениях? Острая нехватка? Ясно. Ну вот, – обратился он к Джону Смиту, – пускай оформляется в детские ясли на улице Чкалова, 5.

Через минуту Джон Смит вышел на улицу и быстрой походкой зашагал домой.

Полковник Громобоев встал, подошел к окну и взглянул сверху вниз на нашу землю, которая крутится испокон века, таская на себе нелегкую поклажу человечество!

Иная жизнь
(Сентиментальная повесть)

1. Начало

Мой друг Красноперов ехал во Францию, чтобы поработать над архивами Бунина. Уже в Стокгольме он почувствовал, что находится за границей.

До вылета оставалось три часа. Летчики пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала «Муму». Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали.

Мой друг вздохнул и направился к стадиону Улеви.

День был теплый и солнечный. Пахло горячим автомобилем, баскетбольными кедами и жильем, где спят, не раздеваясь.

Красноперов закурил. Огонек был едва заметен на солнце.

«Как странно, – думал он, – чужая жизнь, а я здесь только гость! Уеду – все исчезнет. Не будет здания ратуши. Не будет ярко выкрашенных газгольдеров. Не будет рекламы таблеток от кашля. Не будет шофера с усами, который ест землянику из пакета. Не будет цветного изображения Лоллобриджиды в кабине за его спиной… А может быть, что-то останется? Все останется, а меня как раз не будет? Останется мостовая, припадет к иным незнакомым ботинкам. Стекла забудут мое отражение. И в голубом красивом небе бесследно растает дымок сигареты «Памир»… Иная жизнь, чужие люди, тайна…»

2. Чужие люди

Впервые он познал чужую жизнь лет двадцать пять тому назад. Однажды в их квартиру пришли маляры. Они несли ведро, стремянку и кисть, большую, как подсолнух. Они были грязные и мрачные – эти неопохмелившиеся маляры. Они переговаривались между собой на иностранном языке.

Например, один сказал:

– Колотун меня бьет!

Другой ответил:

– Мотор на ходу вырубается…

Родители Красноперова засуетились. Папа тоже вдруг заговорил на иностранном языке.

– Сообразим, братва! – задорно крикнул непьющий папа.

И ринулся за водкой.

А мама осталась в комнате. Наблюдать, чтобы маляры не украли серебряные ложки.

Затем вернулся папа. Он чокнулся с малярами, воскликнув:

– Ах ты, гой еси…

Или что-то в этом роде.

Папа хотел угодить малярам и даже негромко выругался. Мама безуспешно предлагала им яблочный конфитюр. Юный Красноперов тоже протянул малярам руку дружбы и задал вопрос:

– Дядя, а кто был глупее, Маркс или Энгельс?

Однако маляры не захотели вникать и хмуро сказали:

– Не знаем…

Наконец маляры ушли, оставив в квартире след чужой и таинственной жизни. Папа и мама облегченно вздохнули. Серебряные ложки остались на месте. Исчезла только недопитая бутылка водки…

3. Что бы это значило?

Красноперов шел по набережной Меллер-странд. Из ближайшего кафе доносились звуки виброфона. Вспыхивали и гасли огни реклам.

Через висячий мостик проходила юная женщина с цветами. У нее были печальные глаза и розовая кожа. Она взглянула на Красноперова и пошла дальше, еще стройнее, чем была. Она достигла середины моста и бросилась в реку. Мелькнула голубая блузка и пропала. Цветы несло течением под мост.

Мимо ехал полицейский на велосипеде. Он резко затормозил. Потом зашнуровал ботинок и умчался.

По-прежнему гудели автомашины. Не торопясь шли монахини в деревянных сандалиях. Шагали бойскауты в джинсах. Чиновники без пиджаков.

Горело солнце. Лучи его вспыхивали то на ветровом стекле мотороллера, то на пуговицах бойскаутов. То на велосипедных спицах.

Был обеденный час. Сыры на витринах размякли от зноя. Бумажные этикетки пожелтели и свернулись в трубочки.

Красноперов ускорил шаги. На душе у филолога было смутно. Он перешел в тень. Слева тянулась изящная ограда Миллес-парка. За оградой в траве бродили голуби. Еще дальше филолог увидел качели. Несколько белеющих статуй. И двух лебедей на поверхности чистого озера.

Вдруг кто-то окликнул его по-шведски. За оградой стоял мужчина лет тридцати. Он был в твидовом пиджаке и сорочке «Мулен». Оксфордские запонки горели в лучах полуденного солнца.

Мужчина что-то сказал. Красноперов не понял.

Незнакомец досадливо махнул рукой. Затем он докурил сигарету, развязал галстук и умело повесился на ветке клена. Его новые стетсоновские ботинки почти касались густой и зеленой травы. Тень на асфальте слегка покачивалась.

Красноперов хотел закричать, вызвать полицию. Он свернул в ближайший переулок. На балконе третьего этажа загорал спортивного вида юноша.

– Молодой человек! – позвал Красноперов.

Тотчас же, отложив недочитанную книгу, юноша прыгнул с балкона вниз головой. От страшного удара безумец стал плоским, как географическая карта. Машины тесным потоком катились вперед, огибая несчастного.

4. Родной, знакомый, неприятный

В сутолоке теней достиг наш герой проспекта Кунгестартен. Он был напуган и подавлен. На его глазах происходило что-то страшное.

Вдруг его потянули за рукав. Рядом стоял человек в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках. Мучительно родным показалось Красноперову лицо его. Что-то было в нем от родимых, далеких, покинутых мест. Однообразие московских новостроек. Широкий размах волжской поймы. Надежная простота телег и колодцев.

– Красноперов, будь мужчиной! – произнес человек.

– Кто вы?

– Твоя партийная совесть.

– Объясните мне, что здесь происходит? На моих глазах три человека умышленно лишили себя жизни.

Незнакомец улыбнулся и голосом вокзального диктора произнес:

– Вопреки кажущемуся благополучию, на Западе растет число самоубийств. – И добавил: – ЦО «Правда» от 6 декабря. Разве ты, Краснопёров, газет не читаешь?

– Я читаю… Значит, все это более или менее нормально?

– Абсолютно нормально. Скандинавия задыхается в тисках идейного кризиса. «Московский комсомолец» от 12 июля.

– Мне, знаете ли, на аэродром пора.

– Прощай, Красноперов. Зря в баскетбол не играешь. Фактура у тебя подходящая.

– А я играю, – живо возразил Красноперов, – за честь института.

– Так я и думал, – сказал незнакомец, – всех благ!

– Будьте здоровы.

– А ты будь на уровне предначертаний минувшего съезда. «Известия» от 2 апреля. И помни, я – твоя совесть. Я всегда с тобой.

5. Каждому по яблоку

Красноперов, человек умеренный и тихий, спорил редко. Он неизменно заходил в дверь последним. Независимые, дерзкие люди очень ему импонировали.

Десять лет назад его кумиром был Андрей Рябчук. Они познакомились в казарме стройбата. Красноперов был новобранцем, а Рябчук донашивал третью пару хлопчатобумажного обмундирования.

Произошло это зимой. Рябчук явился в заснеженный поселок с очередной гауптвахты. Он был худой и загорелый среди зимы, триумфатор по виду.

Рядом, опережая слухи, шла девушка. Она была такая легкая и воздушная на фоне пожарного стенда. Ее следы на заснеженном трапе казались чудом.

Новобранцы столпились возле гимнастических брусьев. Рябчук прикурил у дневального. Затем, сопровождаемый восхищенным безмолвием, достиг тридцатиместной палатки, которая чернела на отшибе.

Летом здесь размещалась батальонная футбольная команда. Осенью спортсмены разъехались, заколотив палатку досками.

Рябчук без натуги оторвал эти доски и проник. Нары были завалены матрасами, из которых торчало сено. В углу лежали сырые, грязные подушки. Рябчук потрогал матрасы и сказал:

– Это не пух…

Затем коснулся наволочек и добавил:

– Это не батист…

Потом он забил вход изнутри. Поломал грубый стол, на котором была вырезана однообразная матерщина. Растопил им печь. И зажил до утра.

Всю ночь из трубы шел дым. Всю ночь желтели окна казармы. Солдаты не могли уснуть. Знали, что в двух шагах под холодным брезентом торжествуют отвага и удаль. Безграничная нежность южанина и упорство гвардейца…

Наутро Рябчук оторвал доски и вышел, шатаясь, бледный и слабый. В трех метрах от палатки был расположен финиш ежегодного лыжного кросса. Желтела тумбочка с медикаментами. Рядом толпились офицеры. В руках подполковника Гречнева сиял хронометр.

Андрей Рябчук вернулся, пятясь. Его обнаружили через неделю.

– Прощайся с шалавой и едем на гауптвахту! – кричал майор Анохин.

Марина не плакала. Она только махала Андрею рукой. Грубость ее не задела.

Рябчук направлялся к военной машине, без шапки, с поцарапанным лицом. Вид у него был счастливый и хамский. Даже конвоиры завидовали ему.

Рябчук прошел мимо, едва не задев Красноперова. Роняя на будущего филолога отблеск чужой, замечательной и таинственной жизни.

С тех пор они не виделись. Рябчука увезли на гауптвахту. А Красноперов через несколько дней был откомандирован в Ленинград. Его назначили завклубом при штабе.

6. Совсем, совсем черный

Возле самолета белели окурки. На площадке трапа царила стюардесса. ТУ-124 был ей к лицу.

Через минуту она шла вдоль кресел, проверяя, застегнуты ли ремни. Слушаться ее было приятно.

У стюардессы были манеры кинозвезды. Голубое форменное платье казалось случайной обузой.

Красноперов заглянул в иллюминатор. Лопасти винта образовали мерцающий круг. Трава пригнулась к земле. Через минуту самолет поднялся. Мой друг увидел странно неподвижное крыло его.

Соседом оказался негр в замшевых туфлях и малиновом клубном пиджаке.

– Вы откуда? – спросил Красноперов.

– Из Южной Родезии, – ответил чернокожий, доставая портсигар.

Сигарета, как тонкая белая леди, поникла в его огромных руках.

– О, Южная Родезия, – повторил Красноперов, – там неспокойно?

– Еще как, – ответил негр, – просто жуть! Однажды я ехал на мопеде к своей девчонке. А из джунглей как выскочит тигр! Да как бросится на меня!..

И снова достиг Красноперова отголосок чужой, непонятной, таинственной жизни. Он расслышал грохот накаленных солнцем барабанов. Увидел пробковые шлемы, блестящую от крокодилов воду Замбези. И полосатых тигров, грациозных, хищных, самоуверенных, как девушки на фестивале мод.

«Чужая жизнь, – подумал Красноперов, – тайна».

7. Нищий

Это было сразу после войны. В квартиру постучался нищий. Накануне праздновали мамин день рожденья. Все решили, что вернулся Мухолович доедать заливное.

Мама отворила дверь, растерялась. С тревогой оставила нищего в прихожей, где лежали меховые шапки. Дрожащими руками налила стакан «Алабашлы».

Нищий ждал. Он был в рваном плаще. Следов увечья не было заметно.

Нищий молчал, заполнив собой все пространство отдельной квартиры. Гнетущая тишина опустилась на плечи. Тишина давила, обжигала лицо. От этой тишины ныл крестец.

Мама вынесла стакан на чайном блюдце. Нищий, так же глядя в пол, сказал:

– Я не пью, мамаша. Дайте хлеба…

Потом Красноперов часто видел нищих. Как-то раз в пригородную электричку зашел человек. Он развернул бесстыжие меха гармошки и запел:

 
Вас пятнадцать копеек не устроят,
Мне же это – доход трудовой…
 

Это был фальшивый нищий, почти артист. А вот того парня, без следов увечья, Красноперов запомнил. И тишину в коридоре. И обмерших зажиточных родителей…

В этот момент пилот обернулся и спросил:

– Налево? Направо?

Мгновение был слышен четкий пульс компьютеров.

– Направо! – закричали те, кто уже летал по этому маршруту.

8. Куда ехать?

В Орли Красноперова поджидал собкор «Известий» Дебоширин. Его манерам соответствовал особый генеральский падеж, который Дебоширин использовал в разговоре.

– Как чувствуем себя? – поинтересовался он.

– Отлично, благодарю вас.

– А выглядим неважно.

– Все-таки дорога.

– Может быть, у вас просто интеллигентное лицо?

– Не исключено, – смущенно выговорил Красноперов.

Они пересекли залитую солнцем гладь аэродрома. На шоссе их поджидала машина.

– Куда ехать, мсье? – спросил шофер.

– В Париж, – ответил Дебоширин.

– А где это? – спросил шофер. – Налево? Направо?

– Ох, уж это мне французское легкомыслие, – проворчал Дебоширин. И вслух указал: – Поезжайте на северо-запад.

– А где тут северо-запад? – удивился шофер. – Я в этих местах полгода не был.

– Идиот! – простонал Дебоширин.

– Тут все изменилось, – сказал шофер, – новый кегельбан открыли у дороги. Где теперь северо-запад, ума не приложу.

– А где он был раньше? – спросил Дебоширин.

– Там сейчас багажный конвейер, – ответил шофер.

– Вон Эйфелева башня, – закричал Красноперов, – я ее сразу узнал. Прекрасный ориентир!

– Какая еще Эйфелева башня, – возразил шофер, – да ничего подобного. Это станина для американской баллистической ракеты.

– Поезжайте, – сказал Дебоширин, – сориентируемся в дороге.

9. В Париже

Они летели по узкому и ровному, как выстрел, шоссе мимо густых зарослей жимолости. Ветки с шуршанием задевали борта автомобиля. Белые, сияющие воды Уазы несли изысканный груз облаков. Иногда дорога сбрасывала гнет полосатой запутанной тени кустарников. И тогда солнце отчаянно бросалось под колеса новенького «Рено».

У обочины косо стояла машина. Хозяин, нагнувшись, притирал клапана.

– Как ехать в Париж? – спросил Дебоширин.

Хозяин шевельнул губами и кончиком сигареты указал направление.

– Разворачивайся, – сказал шоферу Дебоширин.

Они развернулись и поехали дальше.

Вдоль шоссе стояли дома под красной черепицей. Белели окна, задернутые легкими марлевыми шторами.

– Шестнадцать лет живу в Париже, – сказал Дебоширин, – надоело! Легкомысленный народ! Все шуточки у них. Ни горя, ни печали. С утра до ночи веселятся. Однажды я не выдержал. Лягнул себя ногой в мошонку. Мука была адова. Две недели пролежал в больнице. Уколы, процедуры. Денег фуганул уйму. Зато душою отдохнул. Почувствовал себя, как дома. Пока болел, жена удрала с шофером иранского консульства графом Волконским. С горя запил. Все дела забросил. Партийный выговор схватил. Зато пожил, как человек. По-нашему! По-русски!..

Через несколько минут они достигли Парижа. Промчались вдоль решеток Люксембургского сада.

– Хватит, – говорил Дебоширин, – надоело! Балаган, а не держава. Вот, например, говорят – стриптиз, стриптиз! Да что особенного?! Видел я ихний стриптиз. То ли дело зори на Брянщине! Выйдешь, бывало, на дальний плес. Малиновки поют. Благодать. А что стриптиз?! Вырождается ихний стриптиз. В «Фанданго» подвизается мадемуазель Бубу. Раздетая девка, не больше. То ли дело мадемуазель Кики, оставившая сцену после замужества! Та была поистине обнаженной. И обе в подметки не годились мадемуазель Лили. Лили была совершенно голой!..

«Рено» затормозил у помпезных ворот отеля «Невеста моряка».

– Ну вот, – сказал Дебоширин, – приехали. Тут вам забронирован номер. Отдохните, примите ванну. К семи вас будет ожидать мсье Трюмо. Увидите его в пресс-баре. Трюмо – известный французский поэт, композитор, режиссер. Трюмо расскажет вам о бунинских архивах.

– Мерси, – сказал Красноперов, – вы очень любезны.

– Надеюсь, вам здесь понравится. Отличная кухня, просторные номера. Главное – обратите внимание на их хозяйку.

– Непременно, – сказал Красноперов, – мерси.

– Ну, до вечера…

10. Сновидение

Лифт, тихонько звякая, остановился на площадке шестого этажа, филолог отворил дверь. Принял душ. Заказал себе в номер омлет и бутылку кефира.

В дверь постучали.

– Как чувствует себя русский гость? – поинтересовалась хозяйка.

Хозяйка была стройная, высокая и легкая – тень кипариса. Она стояла на пороге. При этом мчалась ему навстречу. Одновременно пятилась назад. А глаза ее – два ялика, две шлюпки, две пироги – звали Красноперова в открытое море удачи.

Филолог якобы ринулся к ней. Сорвал одежду. Буйно кинул женщину в заросли папоротника. Могучими и нежными ладонями развел ее колени…

– Мерси, – сказал Красноперов, – я всем доволен.

– Не стесняйтесь, – произнесла хозяйка, – будьте как дома. Девиз нашего заведения – комфорт, уют и чуточку ласки.

Женщина ушла, и Красноперов застенчиво опустил бедноватые свои ресницы.

С улицы через распахнутые окна доносился шум толпы. Звенели крики мальчишек-газетчиков. Наводило грусть пение уличных артистов.

На паркете вздрагивал зеленоватый отблеск рекламы хвойного мыла.

Мой друг взволнованно шагал по комнате. Затем свернул ратиновое пальто. Сунул его под голову и заснул.

По бульвару Капуцинов шел уж. Он был в свитере и застиранных джинсах. Нарядные девицы, глядя ему вслед, кричали:

– Рожденный ползать летать не может!

– И не хочет, – реагировал уж.

Затем серьезно добавлял:

– «Песня о Соколе» – далеко не лучшее у Горького. Как минимум – в художественном отношении. Если разуметь под художественностью комплекс средств, усиливающих эмоциональное воздействие на читателя.

По этой единственной реплике можно было судить о высоком интеллекте ужа. Однако девчонки игнорировали его замечание. И шли себе дальше, заворачивая на ходу все гайки.

Уж грустно продолжал:

– Какая разница – где твое место? В небе или среди холодных камней! Главное, чтобы жизнь твоя была украшена сиянием добрых побуждений. Благородные идеалы – единственное, что поднимает нас до заоблачных высот…

И он принялся насвистывать свою любимую мелодию в ритме ча-ча-ча:

 
Уж!
Небо осенью дышало,
ча-ча-ча!
Уж!
Реже солнышко блистало,
ча-ча-ча!..
 

Уж двигался по людной магистрали. Навстречу шли четверо полицейских. Между ними, прихрамывая, ковылял Сокол в наручниках. Полицейские вели его туда, где блестела красным лаком закрытая машина с решетками на окнах.

11. Нельзя

Филолог проснулся, обрел сосредоточенность. Сунул ноги в остывшие шлепанцы. Подошел к окну.

День, замирая, тянулся к вечеру. Сумерки прятались в каменных нишах. Тени каштанов упали на мостовую.

Красноперов надел чистую сорочку и повязал галстук. Затем спустился в холл. Его внимание привлек газетный киоск. Среди пестрых журнальных обложек филолог заметил книги на русском языке.

Мелькнула знакомая фамилия – Живаго.

Он двинулся к прилавку. Кто-то сразу же взял его за руку.

Красноперов, соскучившись, обернулся – цилиндр, галифе, парусиновые тапки. Цинковые строгие глаза. Кожа цвета воды на столе президиума.

– Не покупай, – внятно шепнул человек, – категорически.

– Но почему? – спросил Красноперов.

– По известным причинам.

– А-а…

– Что угодно, только не это. Вот, например, порнографические журналы. Бери хоть целую дюжину. Эвон на обложке: птеродактиль живет с канарейкой. Покупай на здоровье. А этого «Доктора» – ни в коем случае.

– Но кто вы?

– Твоя совесть, Красноперов!

– Вы что, следите за мной?

– Без сна и покоя.

– Но почему, зачем?

– Работа, – с внезапной грустью произнес человек.

– И одеты вы как-то странно.

– Странно одет?

– Вы только не обижайтесь. Но галифе, цилиндр, тапки…

– Это еще что! Ты бы знал, как я питаюсь!

– А как вы питаетесь?

– Собака не будет есть того, чем я питаюсь. Платят сущие гроши. Денег почти нет.

– А у меня почти есть, – горделиво сказал Красноперов, – бросайте вы это занятие.

– Я и то думаю, – вздохнул человек, – может, политического убежища спросить? Только кому я нужен без диплома?!

– Я вам искренне сочувствую.

– Ладно, – сказал человек, – можешь идти. А книгу не покупай. Ничего особенного. От умного человека слышал. На допросе.

– Мне обидно за вас, – сказал Красноперов.

– Ерунда. Я заочно на сторожа учусь. Специальность освою и брошу это дело к чертовой матери!..

12. И дыма не осталось

Человек в галифе, распахнув тяжелые двери, удалился.

Вечернее солнце припадало к окнам и бортам автомобилей. Вспыхивали и гасли разноцветные огни реклам. Часы на фронтоне королевской библиотеки пробили семь.

Человек в галифе остановился и сунул руку за пазуху. Там, в духоте, нащупал он стофранковую купюру, приколотую английской булавкой. Подержав купюру на ладони, он задумался. Потом решительно шагнул к сияющим витринам универсального магазина «Балансиага». Через десять минут он вышел оттуда, взволнованный и порозовевший. В руках у него была коробка, перевязанная голубою лентой. Оставалось еще двадцать франков и порыв. Мужчина перешел через дорогу и купил у рыбного лотка баночку сардин в томате. Сунув ее в карман галифе, мужчина зашагал домой. Он чувствовал бедром холодную тяжесть консервов. Ощущал сквозь картон прохладу нейлоновой рубашки.

Дома он швырнул цилиндр в угол. Разорвал зубами голубую ленту. Стащил через голову полинявшую бобочку. Затем, содрогаясь, облачился в нейлон.

Холодная ткань прикасалась на сгибах к бесталанной душе его.

Рубаха излучала приятный мерцающий свет. Ее великолепие казалось дерзостью на фоне убогих стен и закопченного потолка.

Встревоженно тикал будильник. На обоях шелестели сальные пятна.

Человек в нейлоновой рубахе подошел к столу. Вынул из кармана баночку сардин. Достал консервный нож. Затем решительным движением вспорол податливую жесть. После этого он вскрикнул, уронил руки и несколько минут сидел без движения. На груди его медленно расплывалось пятно томатного сока.

Он не заметил, как прошел час. Встал, принес из кухни эмалированный тазик. Налил туда бензина из канистры, принадлежащей соседу, водителю школьного автобуса. Затем осторожно снял рубаху и начал полоскать ее в тазу.

Сначала исчезло пятно. Вслед за этим начисто растворилась сорочка. И только пуговицы отвратительной белой горкой лежали на дне.

Полуодетый человек шел вдоль коридора. Вся жизнь, полная разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной.

Человек опрокинул бензин в унитаз. Пуговицы звякнули о кафель.

Он на мгновение задумался. Потом ослабил ремень и спустил галифе. Гладкой прохладой стульчак напоминал об утрате.

Человек достал папиросу, закурил и, чуть отстранившись вбок, уронил спичку.

Раздался взрыв. Пламя, как недорезанный гусь, вырвалось из унитаза. Полуодетый человек, стреноженный диагоналевыми галифе, рванулся и упал.

Через минуту все было кончено. Лишь в унитазе чернела горсточка пепла.

13. Разговоры

В баре отеля Красноперова поджидал собкор Дебоширин. Рядом сидел мужчина в полотняном костюме. Завидев советского филолога, оба встали.