Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1"

Автор книги: Сергей Довлатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Доктор снова позвонил. Еще раз что-то сказал по-эстонски.

– Тут одна рожает. Я позвоню через несколько минут. Надеюсь, все будет хорошо. Здоровая мать… Такая полная блондинка, – отвлекся доктор.

– Вы-то, – говорю, – сами женаты?

– Конечно.

– И дети есть?

– Сын.

– Не задумывались, что его ожидает?

– А что мне думать? Я прекрасно знаю, что его ожидает. Его ожидает лагерь строгого режима. Я беседовал с адвокатом. Уже и подписку взяли…

Теппе говорил спокойно и просто. Как будто речь шла о заурядном положительном явлении.

Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:

– Дело Солдатова?

– Что? – не понял доктор.

– Ваш сын – деятель эстонского возрождения?

– Мой сын, – отчеканил Теппе, – фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…

Мы помолчали.

– Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался в эстонском корпусе. Добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать – положительные люди, а сын – отрицательный…

– Неплохо бы и его выслушать.

– Слушать его невозможно. Говорю ему: «Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?..» А он и отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли…» Как будто это я их расстрелял…

Зазвонил телефон.

– У аппарата, – выговорил Теппе, – отлично.

Затем перешел на эстонский. Речь шла о сантиметрах и килограммах.

– Ну, вот, – сказал он, – родила из девятой палаты. Четыре двести и пятьдесят восемь сантиметров. Хотите взглянуть?

– Это не обязательно. Дети все на одно лицо…

– Фамилия матери – Окас. Хилья Окас. Тысяча девятьсот сорок шестой год рождения. Нормировщица с «Пунанэ рэт». Отец – Магабча…

– Что значит – Магабча?

– Фамилия такая. Он из Эфиопии. В мореходной школе учится.

– Черный?

– Я бы сказал – шоколадный.

– Слушайте, – говорю, – это любопытно. Вырисовывается интернационализм. Дружба народов… Они зарегистрированы?

– Разумеется. Он ей каждый день записки пишет. И подписывается: «Твой соевый батончик».

– Разрешите мне позвонить?

– Сделайте одолжение.

Звоню в редакцию. Подходит Туронок.

– Слушаю вас… Туронок.

– Генрих Францевич, только что родился мальчик.

– В чем дело? Кто говорит?

– Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали…

– А, помню, помню.

– Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый… Пятьдесят восемь сантиметров. Вес – четыре двести… Отец – эфиоп.

Возникла тягостная пауза.

– Не понял. – сказал Туронок.

– Эфиоп, – говорю, – родом из Эфиопии… Учится здесь… Марксист, – зачем-то добавил я.

– Вы пьяны? – резко спросил Туронок.

– Откуда?! Я же на задании.

– На задании… Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?..

– Генрих Францевич, мне неловко подолгу занимать телефон… Только что родился мальчик. Его отец – дружественный нам эфиоп.

– Вы хотите сказать – черный?

– Шоколадный.

– То есть – негр?

– Естественно.

– Что же тут естественного?

– По-вашему, эфиоп не человек?

– Довлатов, – исполненным муки голосом произнес Туронок, – Довлатов, я вас уволю… За попытки дискредитировать все самое лучшее… Оставьте в покое своего засранного эфиопа! Дождитесь нормального – вы слышите меня? – нормального человеческого ребенка!..

– Ладно, – говорю, – я ведь только спросил…

Раздались частые гудки. Теппе сочувственно поглядел на меня.

– Не подходит, – говорю.

– У меня сразу же возникли сомнения, но я промолчал.

– А, ладно…

– Хотите кофе?

Он достал из шкафа коричневую банку. Снова раздался звонок. Теппе долго говорил по-эстонски. Видно, речь шла о деле, меня не касающемся. Я дождался конца разговора и неожиданно спросил:

– Можно поспать у вас за ширмой?

– Конечно, – не удивился Теппе. – Хотите моим плащом воспользоваться?

– И так сойдет.

Я снял ботинки и улегся. Нужно было сосредоточиться. Иначе контуры действительности безнадежно расплывались. Я вдруг увидел себя издали, растерянным и нелепым. Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..

Когда я проснулся, надо мной стоял Теппе.

– Извините, потревожил… Только что родила ваша знакомая.

«Марина!»– с легким ужасом подумал я. (Все знают, что ужас можно испытывать в едва ощутимой степени.) Затем, отогнав безумную мысль, спросил:

– То есть как – знакомая?

– Журналистка из молодежной газеты – Румянцева.

– А, Лена, жена Бори Штейна. Действительно, ее с мая не видно…

– Пять минут назад она родила.

– Это любопытно. Редактор будет счастлив. Отец ребенка – известный в Таллинне поэт. Мать – журналистка. Оба – партийные. Штейн напишет балладу по такому случаю…

– Очень рад за вас.

Я позвонил Штейну.

– Здорово, – говорю, – тебя можно поздравить.

– Рано. Ответ будет в среду.

– Какой ответ?

– Поеду я в Швецию или не поеду. Говорят – нет опыта поездок в капстраны. А где взять опыт, если не пускают?.. Ты бывал в капстранах?

– Нет. Меня и в соц-то не пустили. Я в Болгарию подавал…

– А я даже в Югославии был. Югославия – почти что кап…

– Я звоню из клиники. У тебя сын родился.

– Мать твою! – воскликнул Штейн. – Мать твою!..

Теппе протянул мне листок с каракулями.

– Рост, – говорю, – пятьдесят шесть, вес – три девятьсот. Лена чувствует себя нормально.

– Мать твою, – не унимался Штейн, – сейчас приеду. Такси возьму.

Теперь нужно было вызвать фотографа.

– Звоните, звоните, – сказал Теппе.

Я позвонил Жбанкову. Трубку взяла Лера.

– Михаил Владимирович нездоров, – сказала она.

– Пьяный, что ли? – спрашиваю.

– Как свинья. Это ты его напоил?

– Ничего подобного. И вообще, я на работе.

– Ну, прости.

Звоню Малкиэлю.

– Приезжай, ребенка сфотографировать в юбилейный номер. У Штейна сын родился. Гонорар, между прочим, двойной…

– Ты хочешь об этом ребенке писать?

– А что?

– А то, что Штейн – еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж.

– Я писал о Каплане и не согласовывал.

– Ты еще скажи о Гликмане. Каплан – член Бюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй…

– Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее.

– Тем хуже для него.

– Ясно. Спасибо, что предупредил.

Говорю Теппе:

– Оказывается, и Штейн не подходит.

– У меня были сомнения.

– А кто меня, спрашивается, разбудил?

– Я разбудил. Но сомнения у меня были.

– Что же делать?

– Скоро еще одна родит. А может, уже родила. Я сейчас позвоню.

– А я выйду, прогуляюсь.

В унылом больничном сквере разгуливали кошки. Резко скрипели облетевшие черные тополя. Худой, сутулый юноша, грохоча, катил телегу с баком. Застиранный голубой халат делал его похожим на старуху.

Из-за поворота вышел Штейн.

– Ну, поздравляю.

– Спасибо, дед, спасибо. Только что Ленке передачу отправил… Состояние какое-то необыкновенное! Надо бы выпить по этому случаю.

«Выпьешь, – думаю, – с тобой… Одно расстройство».

Я не хотел его огорчать. Не стал говорить, что его ребенок забракован. Но Штейн уже был в курсе дела.

– Юбилейный материал готовишь?

– Пытаюсь.

– Хочешь нас прославить?

– Видишь ли, – говорю, – тут нужна рабоче-крестьянская семья. А вы – интеллигенты…

– Жаль. А я уже стих написал в такси. Конец такой:

 
На фабриках, в жерлах забоев.
На дальних планетах иных —
Четыреста тысяч героев,
И первенец мой среди них!
 

Я сказал:

– Какой же это первенец? У тебя есть взрослая дочь.

– От первого брака.

– А, – говорю, – тогда нормально.

Штейн подумал и вдруг сказал:

– Значит, антисемитизм все-таки существует?

– Похоже на то.

– Как это могло появиться у нас? У нас в стране, где, казалось бы…

Я перебил его:

– В стране, где основного мертвеца еще не похоронили… Само название которой лживо…

– По-твоему, все – ложь!

– Ложь в моей журналистике и в твоих паршивых стишках! Где ты видел эстонца в космосе?

– Это же метафора.

– Метафора… У лжи десятки таких подпольных кличек!

– Можно подумать, один ты – честный. А кто целую повесть написал о БАМе? Кто прославлял чекиста Тимофеева?

– Брошу я это дело. Увидишь, брошу…

– Тогда и не упрекай других.

– Не сердись.

– Черт, настроение испортил… Будь здоров.

Теппе встретил меня на пороге.

– Кузина родила из шестой палаты. Вот данные. Сама эстонка, водитель автокары. Муж – токарь на судостроительном заводе, русский, член КПСС. Ребенок в пределах нормы.

– Слава Богу, кажется, подходит. Позвоню на всякий случай.

Туронок сказал:

– Вот и отлично. Договоритесь, чтобы ребенка назвали Лембитом.

– Генрих Францевич, – взмолился я, – кто же назовет своего ребенка Лембитом! Уж очень старомодно. Из фольклора…

– Пусть назовут. Какая им разница?! Лембит хорошо, мужественно и символично звучит… В юбилейном номере это будет смотреться.

– Вы могли бы назвать своего ребенка – Вовой? Или Микулой?

– Не занимайтесь демагогией. Вам дано задание. К среде материал должен быть готов. Откажутся назвать Лембитом – посулите им денег.

– Сколько?

– Рублей двадцать пять. Фотографа я пришлю. Как фамилия новорожденного?

– Кузин. Шестая палата.

– Лембит Кузин. Прекрасно звучит. Действуйте.

Я спросил у Теппе:

– Как найти отца?

– А вон. Под окнами сидит на газоне.

Я спустился вниз.

– Але, – говорю, – вы Кузин?

– Кузин-то Кузин, – сказал он, – а что толку?!

Видимо, настрой у товарища Кузина был философский.

– Разрешите, – говорю, – вас поздравить. Ваш ребенок оказался 400 000-м жителем нашего города. Сам я из редакции. Хочу написать о вашей семье.

– Чего писать-то?

– Ну, о вашей жизни…

– А что, живем неплохо… Трудимся, как положено… Расширяем свой кругозор… Пользуемся авторитетом…

– Надо бы куда-то зайти, побеседовать.

– В смысле – поддать? – оживился Кузин.

Это был высокий человек с гранитным подбородком и детскими невинными ресницами. Живо поднялся с газона, отряхнул колени.

Мы направились в «Космос», сели у окна. Зал еще не был переполнен.

– Денег – восемь рублей, – сказал Кузин. – плюс живая бутылка отравы.

Он достал из портфеля бутылку кубинского рома. Замаскировал оконной портьерой.

– Возьмем для понта граммов триста?

– И пива, – говорю, – если холодное…

Мы заказали триста граммов водки, два салата и по котлете.

– Нарезик копченый желаете? – спросил официант.

– Отдохнешь! – реагировал Кузин.

В зале было пустынно. На возвышении расположились четверо музыкантов. Рояль, гитара, контрабас и ударные. Дубовые пюпитры были украшены лирами из жести.

Гитарист украдкой вытер ботинки носовым платком. Затем подошел к микрофону и объявил:

– По заказу наших друзей, вернувшихся из курортного местечка Азалемма…

Он выждал многозначительную паузу.

– Исполняется лирическая песня «Дождик каплет на рыло!..»

Раздался невообразимый грохот, усиленный динамиками. Музыканты что-то выкрикивали хором.

– Знаешь, что такое Азалемма? – развеселился Кузин. – Самый большой лагерный поселок в Эстонии. ИТК, пересылка, БУР… Ну, давай!

Он поднял стакан.

– За тебя! За твоего сына!

– За встречу! И чтоб не последняя…

Две пары отрешенно танцевали между столиками. Официанты в черно-белой униформе напоминали пингвинов.

– По второй?

Мы снова выпили.

Кузин бегло закусил и начал:

– А как у нас все было – это чистый театр. Я на судомехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтобы уродливая, не скажу – задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить… Сошлись мы на Пасху… Вру, на Покрова… А то после работы – вакуум… Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно… А чего она забеременела, я не понимаю… Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» – «Нет, – говорит, – все слышу». – «Не много же, – говорю, – в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит…» – «С чего это ты взяла?» – «А счетчик-то вон как работает…» – «Тебе бы, – говорю, – у него поучиться…» Так и жили с год…

Кузин вытащил из-за портьеры бутылку рома, призывно ее наклонил. Мы снова выпили.

Гитарист одернул пиджак и воскликнул:

– По заказу Толика Б., сидящего у двери, исполняется…

Пауза. Затем – с еще большим нажимом:

– Исполняется лирическая песня: «Каким меня ты ядом напоила?..»

– Ты сам женат? – поинтересовался Кузин.

– Был женат.

– А сейчас?

– Сейчас вроде бы нет.

– Дети есть?

– Есть.

– Много?

– Много… Дочь.

– Может, еще образуется?

– Вряд ли…

– Детей жалко. Дети-то не виноваты… Лично я их называю «цветы жизни»… Может, по новой?

– Давай.

– С пивом…

– Естественно…

Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил – и целый день свободен…

– Послушай, – говорю, – назови сына Лембитом.

– Почему же Лембитом? – удивился Кузин. – Мы хотим Володей. Что это такое – Лембит?

– Лембит – это имя.

– А Володя что, не имя?

– Лембит – из фольклора.

– Что значит – фольклор?

– Народное творчество.

– При чем тут народное творчество?! Личного моего сына хочу назвать Володей… Как его, высерка, назвать – это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом… Уж так бы и назвали – Алкаш… Поехали?

Мы выпили, уже не закусывая.

– Назовешь Володей, – разлагольствовал Куэин, – а получится ханыга. – Многое, конечно, от воспитания зависит…

– Слушай, – говорю, – назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете…

– Сколько? – поинтересовался Кузин.

– Двадцать пять рублей.

– Две полбанки и закуска. Это если в кабаке.

– Как минимум. Сиди, я позвоню…

Я спустился в автомат. Позвонил в контору. Редактор оказался на месте.

– Генрих Францевич! Все о'кей! Папа – русский, мать – эстонка. Оба с судомеха…

– Странный у вас голос, – произнес Туронок.

– Это автомат такой… Генрих Францевич, срочно пришлите Хуберта с деньгами.

– С какими еще деньгами?

– В качестве стимула. Чтобы ребенка назвали Лембитом… Отец согласен за двадцать пять рублей. Иначе, говорит, Адольфом назову…

– Довлатов, вы пьяны! – сказал Туронок.

– Ничего подобного.

– Ну, хорошо, разберемся. Материал должен быть готов к среде. Хуберт выезжает через пять минут. Ждите его на Ратушной площади. Он передаст вам ключ…

– Ключ?

– Да. Символический ключ. Ключ счастья. Вручите его отцу… В соответствующей обстановке… Ключ стоит три восемьдесят. Я эту сумму вычту из двадцати пяти рублей.

– Нечестно, – сказал я.

Редактор повесил трубку.

Я поднялся наверх. Кузин дремал, уронив голову на скатерть. Из-под щеки его косо торчало блюдо с хлебом. Я взял Кузина за плечо.

– Але, – говорю, – проснись! Нас Хуберт ждет…

– Что?! – всполошился он, – Хуберт? А ты говорил – Лембит.

– Лембит – это не то. Лембит – это твой сын. Временно…

– Да. У меня родился сын.

– Его зовут Лембит.

– Сначала Лембит, а потом Володя.

– А Хуберт нам деньги везет.

– Деньги есть, – сказал Кузин, – восемь рублей.

– Надо рассчитаться. Где официант?

– Але! Нарезик, где ты? – закричал Кузин.

Возник официант с уныло поджатыми губами.

– Разбита одна тарелка, – заявил он.

– Ага, – сказал Кузин, – это я мордой об стол – трах!

Он смущенно достал из внутреннего кармана черепки.

– И в туалете мимо сделано, – добавил официант, – поаккуратнее надо ходить…

– Вали отсюда, – неожиданно рассердился Кузин, – слышишь? Или я тебе плешь отполирую!

– При исполнении – не советую. Можно и срок получить.

Я сунул официанту деньги.

– Извините, – говорю, – у моего друга сын родился. Вот он и переживает.

– Поддали – так и ведите себя культурно, – уступил официант.

Мы расплатились и вышли под дождь. Машина Хуберта стояла возле ратуши. Он просигналил и распахнул дверцу. Мы залезли внутрь.

– Вот деньги, – сказал Хуберт, – редактор беспокоится, что ты запьешь…

Я принял у него в темноте бумажки и мелочь…

Хуберт протянул мне увесистую коробку.

– А это что?

– «Псковский сувенир».

Я раскрыл коробку. В ней лежал анодированный ключ размером с небольшую балалайку.

– А, – говорю, – ключ счастья!

Я отворил дверцу и бросил ключ в урну. Потом сказал Хуберту:

– Давай выпьем.

– Я же за рулем.

– Оставь машину и пошли.

– Мне еще редактора везти домой.

– Сам доберется, жирный боров…

– Понимаешь, они мне квартиру обещали. Если бы не квартира…

– Живи у меня, – сказал Кузин, – а бабу я в деревню отправлю. На Псковщину, в Усохи. Там маргарина с лета не видели…

– Мне пора ехать, ребята, – сказал Хуберт…

Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…

Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…

Проснулся я у Марины, среди ночи. Бледный сумрак заливал комнату. Невыносимо гулко стучал будильник. Пахло нашатырным спиртом и мокрой одеждой.

Я потрогал набухающую царапину у виска.

Марина сидела рядом, грустная и немного осунувшаяся. Она ласково гладила меня по волосам. Гладила и повторяла:

– Бедный мальчик… Бедный мальчик… Бедный мальчик…

С кем это она, думаю, с кем?..

Компромисс шестой

(«Вечерний Таллинн». Недельная радиопрограмма. Март. 1976 г.)

… 13.30. «ВСТРЕЧА С ИНТЕРЕСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. Владимир Меркин. Экономика – день грядущий».

В радиоочерке Л. Агаповой и С. Довлатова предстает кандидат экономических наук, Владимир Григорьевич Меркин. Вы услышите его живой и увлекательный рассказ об экономическом прогрессе в СССР и о необратимом финансовом кризисе современного Запада. В перерыве – новости и «Музыкальный антракт».

Четыре года спустя на лице журналистки Агаповой появится шрам от удара металлической рейсшиной. На нее с безумным воплем кинется архитектор-самоучка Дегтяренко, герой публицистической радиопередачи «Ясность», так и не запущенной в эфир. За шесть недель до этой безобразной сцены журналистке впервые расскажут о проекте «Мобиле кооперато» и его гениальном творце, чернорабочем одной из таллиннских фабрик. Агапова напишет очерк под рубрикой «Встреча с интересным человеком». Технический отдел затребует чертежи. Эксперт Чубаров минуту подержит в холеных руках две грязные трепещущие кальки и выскажется следующим образом:

– Оригинально! Весьма оригинально!

Журналистка с облегчением и гордостью воскликнет:

– У него четыре класса образования!

– А у вас? – брезгливо поинтересуется эксперт. – Вы знаете, что это такое?

– Мобиле кооперато. Подвижный дом. Жилище будущего…

– Это вагон, – прервет ее Чубаров, – обыкновенный вагон. А вашего Ле Корбюзье нужно срочно госпитализировать…

Передачу тут же забракуют. Обнадеженный было Дегтяренко ударит Лиду металлической рейсшиной по голове. Карьера внештатной сотрудницы Таллиннского радио надолго прервется… Все это произойдет четыре года спустя. А пока мы следуем за ней к трамвайной остановке.

До этого было пасмурное утро, еще раньше – ночь. Сонный голубь бродил по карнизу, царапая жесть. Затем – будильник, остывшие шлепанцы, толчея возле уборной, чай, покоробившийся влажный сыр, гудение электробритвы – муж спешит на работу. Дочь: «Я, кажется, просила не трогать мой халат!»… И наконец – прохлада равнодушных улиц, ветер. Цинковые лужи, болонки в сквере, громыхание трамвая…

Попробую ее изобразить. Хотя внешность Агаповой существенного значения не имеет.

Резиновые импортные боты. Тяжелая коричневая юбка не подчеркивает шага. Синтетическая курточка на молнии – шуршит. Кепка с голубым верхом – форменная – таллиннского политехника. Лицо решительное, вечно озябшее. Никаких следов косметики. Отсутствующий зуб на краю улыбки. Удивляются только глаза, брови неподвижны, как ленточка финиша…

Следуем за нашей героиней. Трамвайная остановка…

«…Вон как хорошо девчонки молодые одеваются. Пальтишко бросовое, а не наше. Вместо пуговиц какие-то еловые шишки… А ведь смотрится… Или эта, в спецодежде… Васильки на заднице… Походка гордая, как у Лоллобриджиды… А летом как-то раз босую видела… Не пьяную, сознательно босую… В центре города… Идет, фигурирует… Так и у меня, казалось бы, все импортное, народной демократии. А вида нету… И где они берут? С иностранцами гуляют? Позор!.. А смотрится…»

С натугой разъехались двери трамвая. Короткий мучительный штурм. Дорогу ей загородила широкая армейская спина. Щекой – по ворсистой удушливой ткани… Ухватилась за поручень. Мелькнула жизнь в никелированной трубе…

– Копеечку не опускайте…

Лида балансирует над металлическим ящиком-кассой.

– Да проходите же, стоит, как неродная…

Главное, не раздражаться, относиться с юмором. Час пик, обычное явление. Тут главное – найти источник положительных эмоций. Вон бабке место уступили. Студент конспекты перелистывает. Даже у военного приличное лицо…

И снова – улица, машины, люди, приятная волнующая безучастность людей и машин. Затем – вестибюль, широкая мраморная лестница, ковровые дорожки, потертые на сгибах… Табличка – «Отдел пропаганды».

Лида постучала и вошла. Все ужасно ей обрадовались. Кулешов сказал очередную пошлость. Верочка Котова улыбнулась, не поднимая глаз. Женя Тюрин помог раздеться. Моралевич спросил:

– Ты слушала в четверг? Сам Юрна тобой доволен.

– Правда?

Тут же курил и Валя Чмутов, хронический неудачник. Чмутов был актером. Имел природный дар – красивый низкий голос удивительного тембра. Работал диктором. Шесть месяцев назад с ним произошла трагическая история. Чмутов должен был рано утром открыть передачу, которая шла непосредственно в эфир. Произнести всего несколько слов: «Дорогие радиослушатели! В эфире еженедельная программа – «Здравствуй, товарищ!». И все. Дальше – музыка и запись. Чмутов получает свои одиннадцать рублей.

Чмутов зашел в рубку. Сел. Придвинул микрофон. Мысленно повторил текст. Подвернул манжеты, чтобы запонки не брякали по столу. Ждал, когда загорится лампочка – «Эфир». На душе после вчерашнего было тоскливо. Лампочка не загоралась.

– Дорогие радиослушатели! – задумчиво произнес Чмутов.

Тяжело ворочался обожженный портвейном язык. Лампочка не загоралась.

– Дорогие радиослушатели, – снова повторил Чмутов, – о, мерзость… Дорогие радиослушатели… Да, напрасно я вчера завелся…

Лампочка не загоралась. Как выяснилось, она перегорела… Это бывает раз в сто лет…

– В эфире еженедельная программа, – репетировал Чмутов, – ну, бля, все, завязываю…

За стеклом мелькнула перекошенная физиономия редактора. Чмутов обмер. Распахнулась дверь. Упирающегося диктора выбросили на лестницу. Его похмельные заклинания разнеслись на весь мир. Актер был уволен… История не кончается.

Чмутов уехал во Псков. Поступил диктором на радио. Местная радиотрансляция велась ежедневно часа полтора. Остальное время занимали Москва и Ленинград. Чмутов блаженствовал. Его ценили как столичного мастера.

Как-то раз он вел передачу. Неожиданно скрипнула дверь. Вошла большая коричневая собака. (Чья? Откуда?) Чмутов ее осторожно погладил. Собака прижала уши и зажмурилась. Нос ее сиял крошечной боксерской перчаткой.

– Труженики села рапортуют, – произнес Чмутов.

И тут собака неожиданно залаяла. Может быть, от счастья. Лаской ее, видимо, не избаловали.

– Труженики села рапортуют… Гав! Гав! Гав!

Чмутова снова уволили. Теперь уже навсегда и отовсюду. Когда он рассказал о собаке, ему не поверили. Решили, что он сам залаял с похмелья.

Чмутов уехал в Ленинград. Целыми днями сидел на радио. Ждал своего часа…

Неудачников все избегают. Лида ему улыбнулась.

В отделе пропаганды Агапова сотрудничала давно. Все ее любили. Вот и теперь заведующая Нина Игнатьевна ласково ей кивнула:

– Лидочка, пройдите ко мне.

В кабинете тишина, полированный стол, бесчисленные авторучки. В шкафах за стеклами мерцают сувениры и корешки энциклопедии. В столе у Нины Игнатьевны – помада, зеркальце и тушь. И вообще приятно – интересная молодая женщина в таком серьезном кабинете…

– Лидочка, я хочу вам новую рубрику предложить. «Встреча с интересным человеком». Причем не обязательно с ученым или космонавтом. Диапазон тут исключительно широкий. Почетное хобби, неожиданное увлечение, какой-нибудь штрих в биографии. Допустим, скромный номенклатурный главбух тайно… я не знаю… все, что угодно… не приходит в голову… Допустим, он тайно…

– Растлевает малолетних, – подсказала Лида.

– Я другое имела в виду. Допустим, он тайно…

– Изучает санскрит…

– Что-то в этом духе. Только более значимое в социальном отношении. Допустим, милиционер помогает кому-то отыскать близкого человека…

– Есть кино на эту тему.

– Я не могу предложить вам что-то конкретное. Тут надо подумать. Вот, к примеру. На фабрике «Калев» проходили съемки «Одинокой женщины». Помните, с артисткой Дорониной. Так вот, мальчишка, который участвовал в съемках, превратился в начальника одного из цехов.

– Мне нравится эта тема, – сказала Лида, – я ее чувствую.

– Эту тему уже использовал Арвид Кийск. Я говорю – в принципе. Надо придумать что-то свое. Допустим, старый генерал ложится на операцию. И узнает в хирурге своего бывшего денщика…

– Как фамилия? – спросила Лида.

– Чья?

– Как фамилия этого генерала? Или денщика?

– Я говорю условно… Тут главное – неожиданность, загадка, случай… Многоплановая жизнь… Снаружи одно, внутри другое…

– Это у многих так, – вздохнула Лида.

– Короче – действуйте, – сказала Нина Игнатьевна, едва заметно раздражаясь.

Лидочка вышла из кабинета.

Интересные люди окружали ее с детства. Отец был знаком с Эренбургом. Учитель рисования в школе слыл непризнанным гением. Потом за ней ухаживал бандит и даже написал стихи. Институтские профессора удивляли своими чудачествами. У одного была вечно расстегнута ширинка. Интересным человеком был ее муж: старший экономист, а пишет с ошибками. Дочь казалась загадочной – всегда молчит. А последнее время до такой степени, что Лида решила, не беременна ли… Монтера из домоуправления вызвали, оказывается – сидел чуть ли не за убийство. Короче, все люди интересные, если разобраться…

По образованию Лидочка была врачом-гигиенистом. Начала перебирать бывших однокурсников. Павинский, Рожин, Янкелевич, Феофанов… Мищенко, кажется, спортом занимался. Левин в науку ушел… Левин, Борька Левин, профессор, умница, доктор наук… Говорят, был во Франции…

Агапова достала блокнот и записала на чистой странице – Левин.

Стала перебирать знакомых мужа. Тоже, конечно, интересные люди. Экономисты. Калинин, например, утверждает, что безработица – стимул прогресса. А то все знают, что их не уволят. А если и уволят, то не беда. Перейдет через дорогу и устроится на соседний завод. То есть можно прогуливать, злоупотреблять… Калинин вряд ли подойдет. Уж слишком прогрессивный… А Меркин тот вообще. Его спрашивают, что может резко поднять нашу экономику? Отвечает – война. Война, и только война. Война – это дисциплина, подъем сознательности. Война любые недостатки спишет… Думаю, что и Меркин не подойдет… А вот приходил на днях один филолог со знакомой журналисткой… Или даже, кажется, переводчик. Служил, говорит, надзирателем в конвойных частях… Жуткие истории рассказывал… Фамилия нерусская – Алиханов. Бесспорно, интересный человек…

Так рядом с Левиным в блокноте появился Алиханов.

Еще бы третьего кандидата найти. И тут Лида вспомнила, что у соседей остановился родственник из Порхова. Или знакомый. Что-то Милка Осинская во дворе говорила. Какая-то у него судьба загадочная. То ли был репрессирован, то ли наоборот… Начальник из провинции – это любопытно. Это можно как-нибудь оригинально повернуть. «Нет географической провинции, есть провинция духовная…»

Так рядом с Алихановым и Левиным появился вопросительный знак. И в скобках: родственник Милки О….

Можно еще в резерве оставить начитанного домуправа. Сименоном интересовался. Но у Лиды с ним конфликт из-за вечно переполненных мусорных баков… Ладно… Надо браться за дело!..

– До свидания, Верочка, мальчики!

– Агапова, не пропадай!..

Позвонила Борьке Левину в клинику. Узнал, обрадовался, договорились на час. Бывший надзиратель оказался дома.

– Приезжайте, – сказал он, – и если можно, купите три бутылки пива. Деньги сразу же верну.

Лида зашла в гастроном на улице Карья, купила пиво. Дома в районе новостроек: от подъезда до подъезда – километр…

Алиханов встретил ее на пороге. Это был огромный молодой человек с низким лбом и вялым подбородком. В глазах его мерцало что-то фальшиво неаполитанское. Затеял какой-то несуразный безграмотный возглас и окончить его не сумел:

– Чем я обязан, Лидочка, тем попутным ветром, коего… коего… Достали пиво? Умница. Раздевайтесь. У меня чудовищный беспорядок.

Комната производила страшное впечатление. Диван, заваленный бумагами и пеплом. Стол, невидимый под грудой книг. Черный остов довоенной пишущей машинки. Какой-то ржавый ятаган на стене. Немытая посуда и багровый осадок в фужерах. Тусклые лезвия селедок на клочке газетной бумаги…

– Идите сюда. Тут более-менее чисто.

Надзиратель откупорил пиво.

– Да, колоритно у вас, – сказала Лида. – Я ведь по образованию гигиенист.

– Меня за антисанитарию к товарищескому суду привлекали.

– Чем же это кончилось?

– Ничем. Я на мятежный дух закашивал. Поэт, мол, йог, буддист, живу в дерьме… Хотите пива?

– Я не пью.

– Вот деньги. Рубль одиннадцать.

– Какая ерунда, – сказала Лида.

– Нет, извините, – громко возмутился Алиханов.

Лида сунула горсть мелочи в карман. Надзиратель ловко выпил бутылку пива из горлышка.

– Полегче стало, – доверительно высказался он. Затем попытался еще раз, теперь уже штурмом осилить громоздкую фразу: – Чем я обязан, можно сказать, тому неожиданному удовольствию, коего…

– Вы филолог? – спросила Агапова.

– Точнее – лингвист. Я занимаюсь проблемой фонематичности русского «Щ»…

– Есть такая проблема?

– Одна из наиболее животрепещущих… Слушайте, что произошло? Чем я обязан неожиданному удовольствию лицезреть?..

Надзиратель опрокинул вторую бутылку.

– Мы готовим радиопередачу «Встреча с интересным человеком». Необходим герой с оригинальной биографией. Вы филолог. Точнее – лингвист. Бывший надзиратель. Человек многоплановой жизни… У вас многоплановая жизнь?

– Последнее время – да, – честно ответил надзиратель.

– Расскажите поподробнее о ваших филологических исследованиях. Желательно, в доступной форме.

– Я вам лучше дам свой реферат. Что-то я плохо соображаю. Где-то здесь. Сейчас найду…

Алиханов метнулся к напластованиям бумаги.

– В другой раз, – успокоила Лида. – Мы, очевидно, еще встретимся. Это у нас предварительная беседа. Мне хочется спросить. Вы были надзирателем, это опасно, рискованно?

Алиханов неохотно задумался.

– Риск, конечно, был. Много водки пили. Лосьоном не брезговали. На сердце отражается…

– Я имела в виду заключенных. Ведь это страшные люди. Ничего святого…

– Люди как люди, – сказал Алиханов, откупоривая третью бутылку.