Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3"

Автор книги: Сергей Довлатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.

Зэк подошел и говорит мне:

– Отпусти в поселок.

– За водкой, что ли?

– Почему за водкой? За портвейном. А то сразу – за водкой… Водка и портвейн – большая разница. Это как день и ночь.

– Ни в коем случае.

– Начальник!

– Категорически исключено.

– Я через пять минут вернусь.

– Нельзя.

Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.

– Это лишнее, – повторил я твердым голосом.

– Лишнее? – переспросил он, сощурившись. – Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн – это как раз самое главное…

– Кончай, – говорю, – философствовать. В поселок я тебя не отпущу.

– Начальник!

– Это лишний разговор.

Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:

– Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?

– Ну.

– Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой. А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно «Таврического»! А дочка ему: «Портвейн – это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал «Огонек», папиросы…»

Тут я перебил его:

– Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу.

Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело – курица из магазина. И совсем другое – птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.

В конце зэк еще раз спросил:

– Не отпустишь в поселок?

– Нет.

– Ну, смотри. Жизнь – она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.

Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.

Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.

История не кончается.

Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.

Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.

В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.

Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот – вбегать».) Затем – какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.

Подробности описывать не желаю. Коротко скажу – в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, – это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я – интеллигент.

Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.

Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:

– Что у тебя болит?

– Живот и голова.

Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:

– Это тебе от живота. А это от головы.

И прибавил:

– Да смотри, не перепутай…

Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.

В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:

– Присматривайте за этим декадентом.

Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти.

Посреди двора лежали тени от церковных куполов. То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:

– Так что мне делать?

Тот, что повыше, откликнулся:

– Закуривай.

И кинул мне пачку «Беломора».

Второй, ухмыльнувшись, сказал:

– Правда, что от работы люди…?

– Что? – я не расслышал.

– Глохнут! – заорал он.

Оба долго, радостно посмеивались.

Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого – Мишаней.

Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:

– Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.

И протянул мне куриную ногу.

Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»

Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:

– Ты в армии служил?

– Естественно.

– В охране?

– Ну.

– Не в Устьвымлаге?

– В Устьвымлаге.

– Чинья-Ворык помнишь?

– Ну, допустим.

– А как мы петуха уделали?

Он встал и чопорно представился:

– Потомственный зэка Володин. Кличка – Страхуил. Последняя судимость – кража.

– Предпоследняя, – исправил Геныч, – не зарекайся…

Конечно, я все помнил. Память наша – как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.

Страхуил между тем возбудился:

– Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь – она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.

– Короче, – вмешался Геныч.

– Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя…

Он выждал паузу и закричал:

– Пускаю!

И затем:

– Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.

Я сказал:

– Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.

– Лишнее? – его глаза округлились. – Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и Уголовный кодекс… Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной…

– Кончай, – прервал его Геныч, – магазин закроют.

– Сейчас полтретьего.

– А может, у тебя история на пять часов?!

Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:

– Я на службе!

А затем говорит:

– Мне – полную.

Геныч долил:

– Сам люблю полненьких.

Конвоир опьянел, и я сказал ему:

– Жизнь – калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.

А конвоир вдруг заплакал и говорит:

– Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог…

А потом работяги вызвали такси, и Геныч объяснил шоферу:

– Улица Каляева, шесть.

А шофер говорит:

– Куда их, в тюрягу, что ли?

Геныч обиделся за нас:

– Не в тюрягу, а в пенитенциарное учреждение, мудила!

И мы с конвоиром всю дорогу пели:

 
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии…
 

Вентилятор гонял по комнате тяжелый запах лука. Кот приподнял голову и медленно ушел. В очередной раз стихла музыка.

Я уже не слушал:

– Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: «Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего пользования, напротив – красный уголок». Король ей говорит: «Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно «Таврического», ясно?!» А шкура в ответ: «Это, мол, лишнее!» Он ей внушает: «Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!» А девки ни в какую. Знаешь, чем все это кончилось?

– Ну?

Страхуил выдержал паузу и голосом опытного рассказчика закончил:

– Дочь пошла за ряженкой, а он в сортире на ее колготках удавился.

Страхуил умолк. Как-то странно поморщился. В глазах его блеснули слезы. Я спросил:

– Ты чего?

– Пахана, – отвечает, – жалко.

Мне стало все это решительно надоедать. Я приподнялся, говорю:

– Ну, мне пора.

Мне и в самом деле надо было готовить очередную передачу.

– Прощай, начальник.

– Будь здоров.

– Еще увидимся.

– Теперь уже не сомневаюсь.

– Я в смысле денег.

– Не спеши.

Я натянул плащ, толкнул вертящиеся двери. Заглянул еще раз с улицы в окно.

Около стола вертелся кот. Мой приятель кормил его из своей тарелки.

Из рассказов о минувшем лете

Ариэль

Писатель снял дачу. Занял четвертое бангало в южном ряду. Будучи человеком необщительным, разместился между двумя еврейскими семьями. Нуждаясь в тишине, снял дом около железнодорожного разъезда. Звали его Григорий Борисович Кошиц.

Шло лето. Русская колония вела привычный образ жизни. Мужья приезжали на выходные. Сразу же надевали тренировочные костюмы и бейсбольные шапочки. Жены целую неделю разгуливали в купальниках и открытых платьях. Голые дети играли на песке у воды.

Мужчины купались, загорали, ловили рыбу. Женщины ездили в машинах за покупками. Они присматривали за маленькими и готовили еду. По вечерам они говорили:

– Чего-то хочется. Сама не знаю чего…

Григорий Борисович держался замкнуто. Загорать и купаться он не любил. Когда его приглашали ловить рыбу, отказывался:

– Увы, я не Хемингуэй. И даже не Аксаков…

– Ну и тип, – говорили соседи.

– Слов много знает…

Целыми днями писатель работал. Из его распахнутого окна доносился стук пишущей машинки.

Повторяю, был он человеком неразговорчивым и замкнутым. Между тем справа от него жили Касперовичи. Слева – Мишкевицеры. В обеих семьях подрастали дети. У Касперовичей их было четверо. У Мишкевицеров – трое, да еще восьмилетний племянник Ариэль.

В колонии было шумно. Дети бегали, кричали, стреляли из водяных пистолетов. Кто-то из них вечно плакал.

Если дети не ладили между собой, за них вступались родители. Ругаясь, они переходили на английский:

– Факал я тебя, Марат!

– А я, Владлен – тебя, о кей?!.

По вечерам чуть ли не у каждого бангало дымились жаровни. На полную мощность были включены транзисторы. Дачники ходили по территории с бутылками в руках. В траве белели пластиковые стаканы.

Если шум становился невыносимым, писатель кричал из окна:

– Тише! Тише! Вы разбудите комаров!..

Как-то раз Григорий Борисович отправился за покупками. Лавка находилась в пяти минутах от колонии. Так что не было его около получаса.

За это время случилось вот что. Дети, играя, забежали в четвертое бангало. Сорвали занавеску. Опрокинули банку с настурциями. Разбросали бумаги.

Писатель вернулся. Через минуту выскочил из дома разъяренный. Он кричал соседям:

– Я буду жаловаться!.. Мои бумаги!.. Есть закон о неприкосновенности жилища!

И после этого:

– Как я завидую Генри Торо!..

– Типичный крейзи, – говорили соседи.

– У него, видите ли, ценные бумаги!

– Ценные бумаги! Я вас умоляю, Роза, не смешите меня!

– А главное – Торой укоряет. Мол, не по-божески живете…

Писатель стал еще более хмурым и неразговорчивым. Уходя, вешал на дверь замок. Новые шторы в комнате были опущены до самого подоконника.

По выходным дням колония становилась многолюдной. Приезжали отцы семейств, знакомые, родственники. У писателя, видимо, родственников не было, да и знакомых тоже. Лишь однажды его навестил молодой американец с кинокамерой.

Шел август. Дни стояли мучительно жаркие. Только вечерами бывало прохладно.

Днем вся колония уходила на озеро. Писатель оставался дома. Иногда он прогуливался вдоль дороги.

Помню, было солнечное, теплое утро. Колония опустела. Григорий Борисович вынес стул на крыльцо. На коленях он держал пишущую машинку.

И вдруг он заметил мальчика. В полном одиночестве тот сидел на бревне. У ног его валялись разноцветные пластмассовые игрушки.

Мальчик сидел неподвижно. Услышав стук пишущей машинки, не обернулся.

Все это продолжалось около десяти минут. Легкое синеватое облако за это время переместилось к югу. Тень от платана чуть сдвинулась влево.

Писатель наконец сказал:

– Эй, мизерабль! Кто ты? Как тебя зовут?

– Меня? Я – Арик.

– В смысле – Арон? Или Аркадий?

– Ариэль, – был ответ.

– Где же крылья твои, Ариэль? – спросил писатель.

– Нету, – коротко и без удивления ответил мальчик, – а тебя?

– Не понял, что – тебя?

– А как тебя зовут?

– Меня зовут Григорий Борисович. И крыльев у меня, признаться, тоже нет…

С озера долетали крики и шум моторных лодок.

Писатель спрашивает:

– Ты что здесь делаешь? И почему – один?

Ариэль:

– Я был на озере, но Анджелочка сказала: «Убирайся».

– Это почему же?

Мальчик ответил с готовностью и почти хвастливо:

– Да потому что у меня вши. Вот почему.

– Ты уверен? – Писатель шагнул к нему, оставив машинку.

– Уверен. Мама сказала – кошмар. Помыла меня керосином. Мы за ним специально съездили в Рамсдейл. Хочешь мою голову понюхать?

– Не откажусь. Премного благодарен.

– Только осторожно. Они ведь могут и на тебя перепрыгнуть.

Писатель ощутил запах керосина. Вспомнил послевоенное детство. Лето на даче в Тарховке. Гудки паровоза «ФД». Поджаренные на керосинке оладьи…

Ариэль сказал:

– Вот поэтому я не могу играть с детьми.

– А ты их видел? – спросил писатель.

– Кого?

– Кого. Да вшей. Что ты знаешь о них?

– Ничего. Они слишком маленькие. Их почти не видно.

– А для чего, по-твоему, существует микроскоп?

– Как это – микроскоп?

– Такой прибор, который все на свете увеличивает. Через него можно разглядывать вшей целыми днями. Жаль, что я оставил его в Нью-Йорке.

– Значит, ты их видел?

– Еще бы. Я же говорю – целыми днями разглядывал, оторваться не мог.

– Ну и как?

– Впечатление, доложу тебе, самое благоприятное. Это крошечные, тихие, хорошо воспитанные букашки. У них большие синие глаза. Они не шумят. Не повышают голоса. А главное, каждый из них занимается своим делом.

– Да, но они кусаются.

– Иногда. Когда их выводят из равновесия. Что называется, в порядке самозащиты…

Ариэль, затаив дыхание, слушал. Григорий Борисович рассказывал ему о маленькой процветающей стране. Пока не раздался крик:

– Арик! Ты где? Кура стынет…

– Мама, – с легкой досадой произнес Ариэль.

И затем:

– Я еще погуляю.

В ответ раздалось:

– Арик! Если мама сказала – ноу, то это значит – ноу!

– Кура стынет, – грустно повторил мальчик.

– В такую жару, – удивился Григорий Борисович, – странно… Ей можно только позавидовать.

– Ну, я пойду.

Это Ариэль говорит. Писатель в ответ:

– Давай, брат. Заходи, если будет время…

Мальчик убежал, забыв игрушки. Писатель взошел на крыльцо. Водрузил на колени пишущую машинку. Увидел чистый лист бумаги. Привычный страх охватил его.

Игрушка

– Дядя Гриша! Вам нужна машина?!

Он вздрогнул. Когда его неожиданно окликали, писатель вздрагивал. Это началось давно, еще с армейских лет, когда писатель был охранником в Мордовии.

– Дядя Гриша!

Григорий Борисович с досадой и облегчением прервал работу. Вышел на крыльцо.

– Это я – Ариэль. Я машину принес…

Действие происходило в летней русской колонии чуть западнее Монтиселло. Ариэль был племянником Мишкевицеров. Писатель жил от них в двадцати метрах, ближе к железнодорожной линии. Еще левее жили Касперовичи.

– Вы спрашивали про машину. Я наигрался. Ваша очередь.

– А, – сказал писатель, – наконец-то…

Разговор этот начался еще вчера. Григорий Борисович заметил машину, с жужжанием катившуюся по траве. Следом шел Ариэль. В руках у него была черная продолговатая коробочка.

Писатель счел нужным заметить:

– Однако…

Что означало, например – додумаются же люди!..

И вот явился Арик.

– Хотите поиграть?

– Еще бы.

– Тогда смотрите.

В спешке Ариэль начал заикаться. При этом речь его звучала с какой-то дополнительной отчетливостью.

– Вот смотрите. Так включается. Так выключается. Так вправо. Так влево. А так, значит – прямо. Поняли? Учтите – заднего хода нет.

– Как всегда, – реагировал писатель.

Ариэль убежал.

Григорий Борисович тронул пластмассовый рычажок. Машина с жужжанием покатила вдоль газона. Из-под нее вылетали мелкие камешки. Писатель сделал неосторожное движение. Машина резко повернула в сторону. Левое крыло ее уперлось в стену.

Писатель выключил мотор. Затем сказал: «Фантастика», – и удалился. Коробочку оставил на подоконнике. Рядом, возле кривоватой дачной лампы, ожидали его сенсационные мемуары Яновского.

Затем был телефонный звонок из Нью-Йорка. Приходила Фаина жаловаться на мужа. Звучала по карманному радио «Ленинградская» симфония Шостаковича. Вслед за Шостаковичем явился Мишкевицер. Интересовался погодой на завтра.

Ариэль появился вечером, когда уже стемнело:

– Поиграли?

– Конечно, – сказал писатель, – увлекся. Все дела забросил…

– А где машина?

Машины не было. Коробочка лежала на подоконнике.

– Странно, – удивился писатель, – может, дети взяли?

– Не беспокойтесь, – сказал Ариэль, – я найду.

– Спроси у Левушки. Или у Буси…

– Не беспокойтесь…

Наутро мальчик появился снова.

– Ну как дела? – спросил писатель. Он не выспался. Пил среди ночи кофе.

– Они не брали.

– Ты о чем? – спросил Григорий Борисович. – Ах, да…

– Они не знают, где машина.

– Так. Куда же она могла подеваться?

Ариэль задумался, потом сказал:

– А вы под домом смотрели?

– Нет.

– Наверное, она под домом.

Григорий Борисович тяжело опустился на колени. Припал к сыроватой земле. Вдыхая болотный запах, протиснулся между двумя гнилыми столбами.

– Фонарик принести?

– Давай.

Под домом обнаружились лыжи, железная решетка, мяч и корпус гитары без струн. Машины не было.

Писатель оглядел свои испачканные брюки.

– Что-то фантастическое, – сказал он.

– Не беспокойтесь, – утешил его Ариэль, – подумаешь. Мне дядя Леня новую купит. У него знаете сколько долларов.

– Сколько? – вдруг заинтересовался Григорий Борисович.

– Очень много. Думаю, больше ста.

И затем:

– Вы под кроватью не смотрели?

– Я посмотрю, – сказал Григорий Борисович.

Писатель отодвинул кровать. Заглянул в кладовку. Порылся в ящиках стола.

– Я завтра приду, – сказал Ариэль.

С этого дня началась ежедневная пытка. Рано утром к нему заходил Ариэль:

– Я только хотел спросить насчет машины.

– Как сквозь землю провалилась, – жаловался писатель.

– Ничего, я вечером зайду.

В конце недели Григорий Борисович принял решение. Дневным автобусом поехал в Монтиселло. Зашел в игрушечный магазин «Плейленд». Выбрал машину за сорок шесть долларов. Вернулся. Разыскал Ариэля и вручил ему большую, довольно тяжелую коробку.

– Играй, – сказал он.

Мальчик смутился.

– Зачем? – говорил он, срывая пластиковую ленту. – Не беспокойтесь. Она найдется…

А потом:

– К тому же это, в общем, другая машина. Капот не открывается.

– Капот? – переспросил Григорий Борисович. – А я и не заметил. Колеса, думаю, на месте… Дверцы, руль…

– Это не та машина, – весело сказал Ариэль.

И положил ее в коробку. Поролоновые крепления вставил. Ленту приклеил на старое место.

– Может, сойдет? – упавшим голосом выговорил писатель.

– Вы не беспокойтесь. Подумаешь, машина. У меня их штук двадцать пять. Правда, у той был капот. И фары.

– У этой тоже фары.

– У той были никелированные… Она найдется. Вы на кухне смотрели?

– Смотрел.

– А за плитой?

– За плитой еще не смотрел.

– Может, она там?

Григорий Борисович вынул из стола рейсшину. Долго водил ею за газовой плитой. Выкатил оттуда россыпь дряни, напоминавшей экскременты.

– Не густо, – сказал писатель.

– Найдется, – в который раз повторил Ариэль…

Короче, лето превратилось в ад. Ариэль появлялся, как тень отца в «Гамлете». Ужасом веяло на писателя от его слов:

– Не беспокойтесь. Она найдется.

Писателю снились автомашины. Они съезжались к нему, беспомощному – черные, громадные. Капоты их были угрожающе подняты. Никелированные фары сверкали.

Писатель обратился к Мишкевицеру. Тот сказал:

– Да бросьте. Подумаешь, машина. У него их целый автопарк. Найдется… Вы на чердаке смотрели?

– Нет у меня чердака, – сказал писатель. Он почувствовал, что близок к нервному срыву. Забросил все свои дела. Позвонил в Нью-Йорк литературному агенту Гордону Брукмайеру.

– Помнишь, Горди, ты хотел отдать мне свой автомобиль?

– Бери. Он только даром место занимает.

– Какая марка?

– «Бьюик-ригал», восемьдесят первого года. Что называется, в рабочем состоянии. Для новичка в самый раз.

– Фары никелированные?

– Вроде бы.

– Капот поднимается?

– Как это? Зачем ему подниматься?

– Не поднимается капот?

– Поднимается, когда надо.

– Ну, слава Богу…

– Радуйся, мизерабль, – сказал Ариэлю писатель, – ликуй. В четверг тебе пригонят настоящую машину.

– Новую?

– Почти. «Бьюик» восемьдесят первого года.

– Знаю, – сказал Ариэль, – всего шесть цилиндров. К тому же я еще маленький. А когда вырасту, дядя Леня подарит мне новенькую «Тойоту»…

Писатель удалился, сгорбившись, жестикулируя и беззвучно шевеля губами.

А потом все разъяснилось. Машину утащил хозяйский пес Дунай. Она поблескивала в глубине его невзрачной будки, как сокровище. Когда хозяин вытащил машину, на боках ее обнаружились глубокие следы зубов.

Теперь писатель часто видел Ариэля около собачьей конуры. Мальчик приближался к Дунаю, беседовал с ним. Что-то внушал ему настойчиво и мягко. Дунай виновато скулил и припадал к земле. Задние лапы его судорожно вздрагивали.

– Ничего, – издали шептал Григорий Борисович, – потерпи. Лето все равно уже кончается.