Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Сергей Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Однако не может быть сомнения, что без этой дружеской услуги неблаговидная проделка австрийской дипломатии 1908 года не увенчалась бы успехом и Австро-Венгрия не стала бы, вероятно, так опрометчиво на наклонную плоскость антисербской политики, по которой она девять лет спустя докатилась до дна пропасти, увлекая за собой друзей и недругов. На этот же путь «Нибелунговой верности» вступил и следующий государственный канцлер, хотя и не сразу, так как в двух случаях [13]  [13] В 1912 году и, вторично, – в 1913 году.


[Закрыть], когда катастрофа казалась уже неизбежной, он своевременным вмешательством остановил зарывавшуюся союзницу и тем отсрочил день судный на некоторое время. Была ли это заслуга императора Вильгельма или его канцлера, я не берусь сказать, но её нельзя не признать, хотя она и была только временного характера. Когда же настало время, что руководящая Германией воля отреклась от своей свободы и подчинила себя добровольно своей союзнице, «Нибелунгова верность» стала проявляться с такой силой и с таким упорством, что против неё оказались бессильными все доводы разума и справедливости, и судьба Европы свершилась.

Понятно после того, что было сказано о тех, на долю кого выпало управлять наследием Бисмарка и соблюдать в должной исправности здание Германской империи, что эта задача оказалась им не под силу. Поэтому наследники Бисмарковой власти, сознавая в глубине души свою немощь, и не принимались за эту задачу в надежде, что гениальность творца германского единства обеспечит зданию империи долгие годы спокойного и прочного существования. Дело Бисмарка не подвергалось в Германии критике, а принималось с закрытыми глазами на веру с чувством подобострастного восхищения. Здание империи продолжало стоять в том же виде, в каком его оставил его творец, пребывая, по внешности, таким же несокрушимым и величественным, вопреки общему закону о недолговечности дел рук человеческих, требующих для продления своего существования постоянных исправлений. Бисмарк построил его отвечающим нуждам своего времени и соответственно особенностям склада своего ума, характера и дарований, не считаясь с неизбежным фактом перехода его политического наследства в руки эпигонов. В эту ошибку впадали все великие люди, создатели империй, духовные и политические реформаторы, основатели новых социальных систем и др., творя на свою мерку и забывая, что рано или поздно им придётся оставить работу всей своей жизни неоконченной на руки людям общечеловеческого калибра. Помимо того, дело Бисмарка, как и всякого другого созидающего историю человека, каким бы он не обладал предвидением, было рассчитано прежде всего на его собственное время, на удовлетворение потребностей его века, и поэтому не могло считаться раз и навсегда завершенным, а нуждалось в приспособлении к постоянно изменяющимся обстоятельствам, в которых те «невесомые», которым он отводил широкое место в человеческих делах, играют иногда решающую роль. Если бы Бисмарк мог прожить вместо одной две человеческих жизни, то он, может быть, нашёл бы в себе потребную гибкость, чтобы не дать окоченеть своему творению, и произвел бы работу, которая была бы нужна для его приспособления к духу и требованиям нового времени, и прежде всего внес бы изменения в ту систему союзов, которую он положил в основание внешней политики Германии и шаткость которой он не мог не сознавать. Вот этой-то работы не могли произвести эпигоны. Они продолжали жить на политический капитал, оставленный им Бисмарком, как будто этот капитал был неистощим. Заметив наконец, что вследствие быстрого процесса австро-венгерского разложения политический кредит Германии начинал терпеть ущерб, они стали искать спасения в мертворожденных комбинациях, вроде Германо-Русско-Французского союза, на который им удалось вырвать в Бьерке условное согласие императора Николая. Как я уже говорил, были и попытки прочного сближения с Англией, любимой мечты всех германских государственных людей, но хотели купить это сближение чересчур дешевой ценой.

А между тем развитие программы мировой политики, для которой сил одной Германии, как бы велики они ни были, не могло хватить, а нужны были более надежные союзники, чем двуединая монархия Габсбургов, шло прежним шагом, продолжая вселять в государства Тройственного союза чувство постоянной тревоги и побуждая их принимать чрезвычайные меры, чтобы не быть в боевом отношении безнадежно опереженными Германией. Задача России в этом отношении была особенно сложна и тяжела и более всего, как я уже имел случай заметить, с точки зрения стратегических железных дорог, которые на нашей западной границе находились в почти зачаточном состоянии и к приведению которых в некоторое соответствие с нуждами оборонительной войны у нас начали приступать в сколько-нибудь серьезных размерах только за год до европейской войны, т. е. когда было уже слишком поздно. Это однако не мешало германскому правительству утверждать, что русское железнодорожное строительство последних перед войной лет велось с наступательными целями, когда вполне достаточно бросить беглый взгляд на карты России и её западных соседей, чтобы убедиться, что нам было нужно не одно десятилетие упорного труда и громадных затрат, чтобы сравняться с ними в этом отношении.

Наряду с военными приготовлениями ко всяким случайностям державы Тройственного согласия готовились и в политическом отношении к борьбе с центральными державами, становившейся с каждым годом более вероятной благодаря австро-венгерской политике на Балканах, то, как в 1909 году, открыто поддержанной Германией, то до поры до времени ею обуздываемой, как во время балканских войн. Предсказать что-либо на следующий день было совершенно невозможно. Неуклонно направленная к уничтожению Сербии воля Австро-Венгрии была всем хорошо известна, но решающий фактор в вопросе войны и мира, т. е. воинственное или миролюбивое настроение Германии, не поддавался, в каждую данную минуту, никакому учёту.

С осени 1913 года в общем положении Европы последовало заметное ухудшение. Отправление в Константинополь военной миссии генерала Лимана фон Сандерса явно указывало на возраставший интерес Германии к балканским делам и при наличности постоянных вожделений венского кабинета в этом направлении должно было быть рассматриваемо, как неблагоприятный для мира симптом.

Одним из последствий этого шага Германии, явно указывавшего на её желание занять господствующее положение на Босфоре, было автоматическое сближение между державами Тройственного согласия и некоторое уточнение их взаимных отношений на случай неблагоприятного для европейского мира развития событий. Теперь, когда все принятые в этом отношении меры сделались общим достоянием, каждому беспристрастному человеку нетрудно убедиться из первоисточников, насколько они имели строго предохранительный характер и как несправедливы были обвинения центральных держав, направленные против Согласия, в каких бы то ни было завоевательных замыслах.

Я не помню или, вернее, не знаю, кому принадлежит честь открытия так называемой «политики окружения» Германии, императору ли Вильгельму, князю Бюлову или ещё кому-нибудь другому, но, начиная с самого императора и его ближайших сотрудников, в неё уверовала решительно вся Германия. Нет сомнения, что с того дня, когда король Эдуард VII и Делькассе, основатели Тройственного согласия, пришли к сознанию необходимости найти, в интересах европейского мира, противовес созданному Бисмарком двадцатью пятью годами раньше Австро-Германскому союзу, дополненному затем в 1882 году включением в него Италии, в Германии не переставали говорить о грозившей ей от Согласия опасности окружения. В Берлине не хотели признать, что благодаря существованию Тройственного союза политическое равновесие в Европе было нарушено в пользу центральных держав, и не предвидели, что рано или поздно, но неизбежно, остальные великие державы, поставленные благодаря существованию этого союза в невыгодное и даже опасное положение, додумаются до создания такой политической группировки, которая восстановила бы нарушенное европейское равновесие. Однако то, что должно было случиться, случилось.

Через одиннадцать лет после заключения Тройственного союза был заключен Франко-Русский союз, а ещё через столько же времени появилось на свет так называемое «сердечное согласие», за которым вскоре последовало русско-английское соглашение 1907 года, положившее начало Тройственному согласию, которое, хотя существовало без каких бы то ни было договорных актов, оказалось в минуту опасности вполне жизнеспособным.

В Германии, вероятно, до сей минуты немало людей, которые не могут освоиться с мыслью, что Франко-Русский союз, а затем и Тройственное согласие – законные чада Тройственного союза. Этим обстоятельством объясняется тот невероятный успех, который имело открытие или, вернее, изобретение знаменитой теории «германского окружения» и те макиавеллические замыслы, приписываемые до сегодняшнего дня королю Эдуарду и Делькассе.

Лично знав обоих, а последнего – очень близко, я могу безошибочно утверждать, что как тот, так и другой, несмотря на различие их государственного положения, политических функций и личного склада ума и темперамента, были убежденными сторонниками сохранения мира, вероятно, потому, что оба в одинаковой степени предвидели невыразимые бедствия, которыми европейская война угрожала человечеству. Тройственное согласие не преследовало никаких наступательных целей и стремилось только предупредить установление германской гегемонии в Европе, в чём оно усматривало опасность для своих жизненных интересов. Справедливость этой точки зрения едва ли можно оспаривать, и законность поставленной себе Согласием цели, я думаю, тоже не подлежит сомнению.

Для достижения означенной цели не требовалось никакого «окружения» Германии, которое, как на то указывает стратегическое происхождение этого слова, заключает в себе понятие нападения, бывшее одинаково чуждо стремлениям всех членов Согласия. Я постоянно натыкался в немецкой политической литературе и повременной печати, а также и в разговорах с германскими дипломатами, которых мне приходилось встречать в различных местах моей службы, на обвинение правительств Согласия в намерении произвести на пагубу Германии эту знаменитую Einkreisung. При этом наиболее злостные замыслы приписывались чаще всего Англии, а вслед за ней Франции, в лице сначала Делькассе, а позже и Пуанкаре. На Россию в этом отношении падало меньше тяжких подозрений, и нас главным образом обвиняли в сочувствии, а иногда и содействии коварным деяниям наших друзей, причём больше всего обрушивалось обвинение на А. П. Извольского. Тем не менее, сколько я ни старался добиться какого-нибудь определенного указания на попытку Согласия погубить Германию, я могу сказать по совести, что не получил ни разу в ответ ничего, кроме туманных намеков на какие-то коварные намерения Англии или Франции или же истолкований, решительно не отвечавших истинному характеру и значению хорошо мне известных фактов. Никакие возражения с моей стороны не помогали, и мне никогда не удавалось поколебать моих собеседников в их упорном заблуждении. Всегда неприятно видеть людей, упрямо идущих по ложному следу и не внемлющих никаким увещаниям, но в данном случае подобные заблуждения были и опасны, потому что благодаря им сгущалась ещё более атмосфера недоброжелательства и взаимных подозрений, в которой Европа жила много лет до того, как над ней разразилась страшная буря 1914 года.

Я уже говорил выше, что план австро-венгерской дипломатии, составленный ещё ранее убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, для приведения в исполнение которого она добилась 5 июля 1914 года обещания поддержки и деятельной помощи императора Вильгельма и Бетмана-Гольвега, был до крайности прост. Он весь вмещался в нескольких словах: сломить Сербию, не считаясь с Россией (ohne Rücksicht auf Russland). Этой краткой формулой определялась громадная политическая задача. Над трудностью её серьезно призадумался бы всякий разумный и опытный государственный человек. В Вене она была разрешена с чрезвычайной быстротой, в одно заседание совета министров, причём план Берхтольда встретил противоречие только со стороны одного из его членов, председателя совета министров Венгрии графа Тиссы, который, однако, узнав, что император Франц Иосиф заручился полным согласием кайзера, отказался от разногласия и присоединился к большинству, чем было достигнуто полное единодушие совета.

Таким образом, в Вене все было решено и подготовлено к нападению на Сербию. Австро-Венгрия с нетерпением ожидала дня, когда ей можно будет, под прикрытием германского щита, обрушиться на маленького соседа, слабость которого она, в своей горячности, переоценивала. Об остальном, как, например, о неизбежном столкновении с Россией и о дальнейших ожидавших её международных осложнениях, она мало заботилась. На то у неё была непобедимая союзница, Германия, обещавшая ей свою помощь и торопившая её начать выступление. Чтобы избежать возможности какой-нибудь осечки и бить наверняка, текст ультиматума был составлен так, чтобы совершенно исключить какую-либо возможность его принятия Сербией. В этом отношении чрезвычайно поучительным является донесение советника германского посольства в Вене князя Штольберга на имя статс-секретаря фон Яго от 18 июля [XV]  [XV] Сборник Каутского, № 87, стр. 113.


[Закрыть], из которого я извлекаю следующие места: 1) «На мой вопрос, что было бы, если бы дело опять ничем не кончилось (т. е. если бы Сербия приняла австро-венгерский ультиматум), граф Берхтольд выразил мнение, что тогда пришлось бы, при фактическом выполнении отдельных требований ультиматума, прибегать к придирчивому вмешательству (weitgehende Ingerenz)»; 2) «Хойс (директор канцелярии Берхтольда) сказал мне только, что требования всё же таковы, что государство, обладающее хотя бы некоторым самолюбием и чувством собственного достоинства, никак принять их не может».

Таким образом, все было предусмотрено. Если бы Сербия отвергла, как они того заслуживали, требования венского кабинета, она подвергалась бы немедленному нападению. Если бы она решилась принять их, то она должна была подвергнуться невыносимым придиркам, которые всё равно привели бы к австрийскому вторжению. Гибель Сербии была решена. На что бы она ни решилась, она не могла её избежать.

Когда я 24 июля ознакомился, через австро-венгерского посла, с содержанием венского ультиматума, я, само собой разумеется, не знал дипломатических документов, из которых я привожу выдержки при составлении этих воспоминаний. Тем не менее из одного чтения его текста мне стало совершенно ясно, что дело именно так и обстояло. Злая воля неумолимо сквозила из каждой строки этого единственного в своём роде документа. У меня не было основания скрыть от графа Сапари моё впечатление, и я сказал ему, что я не сомневался, что Австро-Венгрия искала войны с Сербией и что для этого она сжигала за собой все мосты, предъявляя неприемлемые требования. Я прибавил, что своим образом действий она вызывала европейский пожар.

В тот же день и в той же обстановке сэр Эдуард Грей заявил австро-венгерскому послу в Лондоне, графу Менсдорфу, что он «крайне беспокоится за сохранение мира между великими державами», а его германскому товарищу, князю Лихновскому, он сказал, что «опасность европейской войны сделалась бы непосредственной в случае вторжения Австрии в сербскую территорию». При этом сам Лихновский называл впечатление, произведенное в Англии ультиматумом, «ошеломляющим». То же самое пришлось услышать австро-венгерским представителям в Париже и Риме. Таким образом, в предостережениях недостатка не было, но император Франц Иосиф, граф Берхтольд и генерал Конрад фон Гетцендорф были к ним подготовлены и не дали себя свести с того пути, на который они стали при поощрении Германии и который должен был привести, по их ожиданиям, Австро-Венгрию к прежней славе и могуществу.

Я уже упоминал, что первым моим шагом была попытка выиграть время, и что я обратился в Вену с просьбой продлить 48-часовой срок ультиматума как чересчур краткий, в чём мне было отказано без пояснений причин. В Берлине моя просьба тоже не получила поддержки. При первом обмене мнениями с сербским посланником в Петрограде после передачи в Белград ультиматума я сказал ему, что не вижу возможности дать его правительству лучшего, в практическом отношении, совета, чем принять австрийские требования, за исключением тех, которые касались суверенных прав Сербии, каковыми, очевидно, ни одно правительство, не желающее променять свою независимость на положение вассального государства, не могло поступиться. Тот же совет я передал по телеграфу в Белград, где у власти тогда находился государственный человек, на твердость и мудрость которого я мог твёрдо рассчитывать для проведения меры, которой никакой другой министр, не имеющий в Европе положения Пашича и не пользующийся его авторитетом в своей стране, никогда не мог бы провести. Пашич оказался на высоте страшного по своей ответственности положения, в которое его поставили события, и нашёл в себе мужество принести жертву, которая одна, как мы тогда думали, могла спасти его родину от скорой и дикой расправы.

Сербия приняла все требования австрийского ультиматума за исключением одного, которое касалось участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в сараевском преступлении, причём этот отказ распространялся только на случай, если бы способ означенного участия не соответствовал нормам международного права. Вместе с тем Пашич выразил готовность отдать дело Сербии на решение Гаагского международного суда в случае, если бы венское правительство предъявило ещё какие-нибудь дополнительные требования. Горькая чаша была испита до дна, и казалось, что Сербии дальше идти было некуда по пути подчинения тираническим требованиям более сильного соседа.

В эти тяжёлые дни наследный королевич Александр обратился к Государю, от которого одного он мог надеяться получить действительную помощь. В этом обращении к России заключалось признание невозможности самозащиты и просьба о быстром содействии. В ответе императора Николая, указывающем на его искренние симпатии к сербскому народу и к наследнику престола, говорится об усиленных стараниях русского правительства преодолеть трудности момента и выражается уверенность в желании Сербии найти из них выход и избежать ужасов новой войны, предохранив вместе с тем своё достоинство. «Пока остаётся хоть малейшая надежда на избежание кровопролития, – говорится в заключении ответной телеграммы Государя, – все мои усилия будут направлены к этой цели. Если, несмотря на наше самое искреннее желание, мы её не достигнем, Ваше Высочество может быть уверено, что Россия ни в каком случае не останется равнодушной к участи Сербии».

В этом ответе заключалось все, чего можно было ожидать от русского Государя в эту трагическую минуту. В нём ярко выступает глубокое миролюбие императора Николая и вместе с тем твердое намерение, которое разделяла и вся Россия, громко о нём заявившая с первой же минуты, не допустить того, чтобы Сербия стала первой жертвой завоевательной политики Австро-Венгрии на Балканах. Так как вопрос австро-сербских отношений был поставлен Берхтольдом в 1914 году, он далеко выходил за рамки чисто балканской политики. Венский ультиматум, хотя и был принят Сербией, невзирая на содержавшиеся в нём невероятные требования, потому что указанная выше оговорка Сербии никак не могла быть истолкована как их отвержение, был, несомненно, только первым шагом по направлению к полному политическому порабощению Сербии. Это было ясно видно из его текста, а ещё более из того, с какой стремительной быстротой австро-венгерская миссия поторопилась покинуть Белград после вручения ей сербского ответа, чем она давала явное доказательство своего полного равнодушия к его содержанию. Разрыв был предрешен. Тогда мы об этом догадывались; теперь же официальные сборники австрийских и германских дипломатических документов дают нам тому неоспоримые доказательства. Нелепое обвинение сербского правительства в участии в убийстве единственного члена дома Габсбургов, относившегося с некоторой симпатией к сербскому народу, могло быть, очевидно, только предлогом для замышлявшегося давно уничтожения сербского государства, через развалины которого Австро-Венгрия имела намерение подать руку своему единомышленнику и ставленнику Фердинанду Кобургскому.

Известная нам ныне из официальных источников и нашедшая сочувствие в Берлине мечта венского кабинета о создании нового Балканского союза под главенством центральных империй отдавала славянский восток связанным по рукам и по ногам во власть Австро-Германии, вытесняя раз и навсегда из Балкан русское влияние – наследия полуторастолетних упорных усилий и тяжелых жертв, и открывая беспрепятственный доступ австрийцам в Салоники, а немцам – в вожделенный Константинополь. Окончательное водворение Германии на Босфоре и Дарданеллах было бы равносильно смертному приговору России, точно так же как водворение её в Кале и в Антверпене было бы гибельным для Франции и Великобритании.

В Вене, совершенно очевидно, предугадывали впечатление, которое разрыв с Сербией должен был произвести на русское правительство и на русское общественное мнение. Поэтому австро-венгерскому послу было поручено, для очищения совести, дать мне в момент передачи текста ультиматума уверения в отсутствии каких бы то ни было намерений его правительства присоединить части сербской территории или посягнуть на суверенные права Сербии. Эти уверения звучали тем более странно, что весь ультиматум был возмутительным посягательством на политическую независимость Сербии, и поэтому австрийские обещания не заслуживали никакого внимания. Тем не менее любопытно сопоставить с этими лживыми заявлениями то, что говорилось на австро-венгерском совете министров 7 июля 1914 года относительно территориальной неприкосновенности Сербии и её независимости, как их понимали в Вене. Я заимствую следующее место из официального протокола этого заседания, напечатанного в упомянутом мной уже не раз сборнике австро-венгерских дипломатических актов издания 1919 года: «Затем началось обсуждение целей военного выступления против Сербии, причём было принято мнение венгерского председателя совета министров (гр. Тиссы), что Сербия, хотя и уменьшенная территориально, все же, из уважения к России, не должна быть окончательно уничтожена». Австро-венгерский председатель совета министров (гр. Штюркг) отмечает, что было бы также желательно, чтобы династия Кара-Георгиевичей была удалена и сербская корона отдана европейскому государю [14]  [14] Читай – немецкому.


[Закрыть] и, равным образом, была установлена некоторая зависимость уменьшенной Сербии, в военном отношении, от двуединой монархии [XVI]  [XVI] Австро-венгерский сборник дипл. док. 1919 года, № 8, стр. 33.


[Закрыть].

Вот как в Вене понимали уважение независимости Сербии и её территориальную неприкосновенность!

Объявление войны Сербии, последовавшее через сорок восемь часов после вручения в Белграде ультиматума, делало продолжение каких-либо переговоров чрезвычайно затруднительным. Краткость назначенного в Вене срока имела в виду именно эту цель. Тем не менее я продолжал употреблять все усилия, чтобы не дать им порваться. В этом направлении мне оказывали энергичную поддержку наши союзники и друзья. На помощь французского правительства я мог вполне рассчитывать, зная миролюбивые течения, которые бессменно преобладали в Париже с самого начала балканских войн. Но мне было ещё важнее добиться, без всякого промедления, открытого заявления правительства Великобритании о его солидарности с Россией и Францией в австро-сербском столкновении. С первой же минуты мне было ясно, что хотя удар и был направлен из Вены, надо было действовать на Берлин, чтобы предотвратить страшную опасность, угрожавшую миру Европы. Я был убежден, что лучшим, а может быть, и единственным средством для этого было вызвать такое заявление со стороны английского правительства. У меня было ещё свежо в памяти впечатление, произведенное всюду и прежде всего в Германии речью г-на Ллойда Джорджа в 1911 году, когда вследствие агадирского инцидента Европа, как казалось, была накануне всеобщей войны. Одного решительного заявления о солидарности британского правительства с Францией было тогда достаточно, чтобы разогнать густо собиравшиеся грозовые тучи.

Я был глубоко убежден, и сохраняю это убеждение и по сей час, что если бы подобное заявление о солидарности держав Тройственного согласия в вопросе об австро-сербском споре было своевременно сделано от лица правительства Великобритании, из Берлина вместо слов поощрения раздались бы советы умеренности и осторожности, и что если, может быть, и не навсегда, то, по крайней мере, на целые годы был бы отсрочен час расчета между двумя противными лагерями, на которые была разделена Европа. На основании этого убеждения я посвятил первое же моё свидание с английским послом, сэром Джорджем Бьюкененом, в промежутке времени между вручением австрийского ультиматума 23 июля и получением, 25-го, сербского ответа, на то, чтобы убедить его в необходимости разъяснить в Лондоне нашу точку зрения и получить согласие его правительства на просимый решительный шаг. Имея под рукой английскую Синюю книгу 1914 года, я по ней проверяю мои воспоминания о первых переговорах моих с английским послом, происходивших в присутствии его французского товарища г-на Палеолога, энергично поддерживавшего мои доводы. Начались они с того, что я, приглашая посла на свидание по телефону, сказал ему, по первому впечатлению, что предпринятый в Вене шаг предвещал войну. Затем, в течение свидания, я высказал уверенность, что Австро-Венгрия не действовала бы таким вызывающим образом, если бы не спросила предварительно согласия Германии, и тут же прибавил, что я надеялся, что королевское правительство не замедлит заявить о своей солидарности с Россией и Францией. На ответ сэра Дж. Бьюкенена, что интересы Англии в Сербии ничтожны и что война из-за этой страны никогда бы не была допущена английским общественным мнением, я возразил ему, что Англия не должна забывать, что дело шло об общеевропейском интересе, так как сербский вопрос являлся не только вопросом балканским, но и европейским, и что Великобритания не имела права отстраняться от разрешения задач, выдвигаемых в связи с ним на очередь Австрией. Донося в Лондон об этом разговоре, посол писал, что г-н Палеолог и я настаивали на том, чтобы лондонский кабинет сделал заявление о своей полной солидарности с нами, на что сэр Дж. Бьюкенен выразил мне надежду, что его правительство, может быть, согласится заявить в Берлине и Вене, что выступление Австрии против Сербии, вероятно, вызвало бы вмешательство России и таким образом вовлекло бы в борьбу Германию и Францию, и что тогда Англии было бы трудно оставаться в стороне, так как война сделалась бы всеобщей. Я возражал ему на это, что если война разразится, англичане рано или поздно всё равно будут в неё вовлечены и что не становясь сразу же на сторону России и Франции, они сделают войну лишь более вероятной. Вместе с тем я выразил надежду, что, по меньшей мере, королевское правительство произнесет резкое порицание решению, принятому Австро-Венгрией [XVII]  [XVII] Синяя книга. Франц. издание. Ч. I, № 4, стр. 14, 15, 17.


[Закрыть]. На другой день после этого первого свидания я возобновил мои увещания ввиду истечения, в тот же вечер, срока ультиматума и крайней опасности всякой проволочки и сообщил английскому послу, что слышал от сербского посланника, что Сербия собиралась обратиться к державам за поддержкой. Мне казалось, что такое обращение было бы полезно. Я думал, что надо было употребить все усилия для того, чтобы перенести спор на международную почву, что было бы тем более правильно, что обязательства, принятые на себя Сербией в 1908 году относительно соблюдения добрососедских отношений с Австро-Венгрией и о которых было упомянуто в ультиматуме 23 июля, были приняты перед державами, а не перед одною Австрией. Если бы Сербия обратилась к державам, Россия готова была бы остаться в стороне, передав вопрос в руки Англии, Франции, Германии и Италии. Может быть, оказалось бы также возможным, что помимо этого обращения к державам Сербия предложила бы подвергнуть свой спор третейскому суду. Я подтвердил послу, что Россия не имела никаких воинственных намерений и что она никогда не предпримет ничего, пока её к этому не принудят. Действия Австро-Венгрии были направлены, в сущности, столько же против России, сколько против Сербии и имели в виду, уничтожив нынешний статус-кво на Балканах, установить там свою гегемонию. Если бы Англия теперь же заняла твердую позицию рядом с Россией и Францией, войны бы не было, и наоборот, если бы Англия нас в эту минуту не поддержала, полились бы потоки крови, и в конце концов она всё же была бы вовлечена в войну. Несчастье заключалось в том, что Германия была убеждена, что она могла рассчитывать на нейтралитет Англии. В заключение я сказал послу, что Россия не может позволить Австро-Венгрии раздавить Сербию и стать первенствующей державой на Балканах, и что если Франция окажет нам свою поддержку, мы не отступим перед риском войны. Я вновь повторил послу, что мы не хотим вызвать столкновения, но если Германия не удержит Австрии, положение сделается безнадежным [XVIII]  [XVIII] Синяя книга. Ч. I, № 9, стр. 29, 30 и 31.


[Закрыть].

Оно представлялось мне таковым с первой же минуты, так как вытекало с неотразимой логикой из последовательного хода событий двух предыдущих лет. Говоря с сэром Дж. Бьюкененом, я не подозревал, что мне когда-либо придётся найти в австрийских и германских первоисточниках буквальное подтверждение моих тогдашних предположений.

Как я уже сказал, я и теперь сохраняю убеждение, что своевременное заявление Англии о её солидарности с Россией и Францией побудило бы Германию повлиять на австро-венгерское правительство в смысле умерения его требований, благодаря чему явилась бы возможность найти выход из созданного им опасного положения. В появившихся в настоящее время в печати воспоминаниях г-на Асквита, бывшего в то время английским первым министром, о происхождении европейской войны, он останавливается на этом моменте моих переговоров с сэром Дж. Бьюкененом и, объясняя положение, занятое его правительством, говорит, что «до сих пор ещё не было дано серьезного доказательства, что угрожающее или хотя бы только непримиримое со стороны Великобритании положение привело бы к тому, что Германия и Австро-Венгрия сошли бы с пути, на который они стали». Не знаю, верно ли передана в этих словах мысль г-на Асквита, так как я не видел английского текста его воспоминаний и привожу эту выдержку по переводу, появившемуся во французской печати [XIX]  [XIX] Газета «Temps» от 20 августа 1923 года.


[Закрыть]. Как бы то ни было, мне кажется, что г-н Асквит забыл, утверждая это, упомянутое мной вмешательство английского правительства в спор между Германией и Францией в 1911 году, по характеру своему не менее опасный для европейского мира, чем австро-сербское столкновение в 1914 году. В том, что это вмешательство имело самые счастливые результаты, сомневаться, кажется, не приходится, так как даже такие, не чуждые некоторому шовинизму, германские государственные деятели, как адмирал Тирпиц, признают, что английское вмешательство привело Германию к дипломатическому поражению, хотя он вместе с тем отрицает воинственные намерения своего правительства. Можно было ожидать, что такой удачный прецедент должен был бы иметь больший вес в глазах г-на Асквита в силу того значения, которое англичане привыкли придавать прецедентам во всех областях политической жизни своей страны. К тому же вряд ли возможно ещё предполагать, что г-н Бетман-Гольвег предвидел вступление Англии в борьбу с Германией после обнародования донесения английского посла в Берлине, сэра Эдуарда Гошена, в котором он даёт отчёт, при каких обстоятельствах состоялось объявление войны Англией Германии вслед за нарушением ею бельгийского нейтралитета. Из этого, отныне знаменитого, донесения видно с неоспоримой ясностью, что объявление войны Англией было для германского канцлера страшной неожиданностью. Поэтому позволительно думать, что своевременное предупреждение со стороны английского кабинета произвело бы на Германию отрезвляющее действие. Нельзя, очевидно, доказать, что не случившееся событие имело бы те или иные последствия. Но в данном случае имеется, однако, сильная презумпция в пользу того взгляда, который без предварительного сговора я настойчиво отстаивал в Петрограде и который г-н Пуанкаре защищал в Париже [XX]  [XX] Донесение сэра Фр. Барти. Синяя книга, № 99.


[Закрыть]. Воздержание английского правительства от решительного выступления в эту полную тревоги минуту было тем более прискорбно и непонятно, что ни в России, ни во Франции никто не мог допустить сомнения, что Англия так же искренно прилагала все усилия, чтобы предупредить возникновение европейской войны. Этому служило порукой бывшего тогда у власти либерального кабинета г-на Асквита, следовавшего в этом отношении преданиям своей партии, и в не меньшей степени – нравственные качества министра иностранных дел, сэра Эдуарда Грея, не без основания всю жизнь слывшего убежденным пацифистом.