Текст книги "Вечный комендант"

Автор книги: Сергей Дигол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Введите сюда краткую аннотацию

Сергей Дигол

Сергей Дигол

 Вечный комендант

Рассказ

   Я не пропускаю ни одной юбки.

   Джинсовой, мини или приталенной, хотя не уверен, что их можно перечислять вот так, через запятую – вряд ли это звенья одной классификации. Годе, расклешенная, плиссированная – девушки, подсказывайте, какие еще бывают?

   Впрочем, брюки я тоже не пропускаю, причем не только женские. Только вот эта ваша ироничная ухмылка, право, ни к чему. Можно и схлопотать: я не атлет, но и переносица у вас не бетонная.

   Так ведь и колготки, маленькие такие колготочки на тоненьких, кривеньких, беззащитных детских ножках, тоже не ускользают от моего пристального взгляда – получается, теперь моя очередь получать по морде?

   Что ж, сам виноват: заболтался, а главного не сказал.

   Главное же в моей жизни, как это ни грустно признать – работа. Может ли что-то быть важнее занятия, которому отдаешь, без особой надежды на взаимность, почти весь световой день – самое светлое время своей жизни? Поэтому я мщу, как могу, этому самому времени, убивая его нехитрым способом – провожаю глазами людские ноги, сидя день-деньской за прилавком напротив стеклянной входной двери в магазин.

   Вся улица – как на ладони, хотя, по правде сказать, не вся, да и не самый живописный ее участок. Конкретнее – сотрясающийся от бесконечного потока машин поворот на верхнюю Рышкановку – один из самых беспокойных районов Кишинева, прямо напротив магазина бытовой техники "Максимум". Из которого я, собственно, и разглядываю улицу, не лучшую, повторюсь, ее часть. А заодно и ноги – женские и мужские, детские и старческие, в брюках и шортах, колготках и юбках – все-все-все нижние человеческие конечности, что мелькают в экране дверного стекла, по девять часов в сутки, а именно столько длится мой рабочий день.

   Не худший, кстати, день – ведь мы, продавцы-консультанты бытовой техники вытягиваем и куда более горький жребий: это когда смена приходится на распродажу. Что на улицу? – себе под ноги не успеваешь взглянуть, черт бы подрал эти дурацкие сезонные скидки. Вкалываешь до потери сознания, иногда в буквальном смысле, потому что перекусить некогда, и чего ради? Товар-то дешевеет, прибыль, как любит повторять наш шеф, не увеличивается, так откуда же взяться премиальным?

   – Откуда? – разводит он руками и обводит нас невинным взглядом, как будто и вправду ждет совета от кучки неудачников.

   Шеф – редкостный жучара и взгляд у него, по правде говоря, не всегда беззащитный. Особенно в пятницу вечером, священное для поднятия корпоративного духа время, когда он проводит еженедельный брифинг – так в магазине принято называть вечер разносов и головомоек, после которого мы едва уносим ноги. Что вы, не из-за нагоняев, это вообще-то мелочи, а потому, что на часах почти полночь, за спиной – тяжелая рабочая неделя и четыре часа директорской болтовни, а у избранных счастливчиков – еще и смена в выходные.

   А еще – потому, что мы пьяны.

   – Кто-нибудь объяснит мне, почему здесь все время воняет? – неизменное вступление, которым директор открывает каждое пятничное собрание. – Вам самим-то не противно?

   Мы, разумеется, молчим, но про себя посмеиваемся. Директор даже не в курсе, насколько он близок в истине: нам совершенно не противно, ну ни капельки. Наоборот – в ожидании вечерней экзекуции, мы с самого утра пятницы принимаем превентивные меры: сменяем друг друга в соседней пивнушке. Там же в складчину покупаем упаковку "Ментоса", запаса которой хватает до семи вечера, а больше нам и не надо. Днем мы держимся молодцами, но к вечеру алкоголь берет верх и, если учесть, что мятные конфеты закончились, выглядим мы и пахнем к началу собрания как профсоюз бомжей, если конечно, кому-то придет в голову организовать таковой.

   Нетрудно понять раздражение шефа, собирающего это зловонное кодло – двенадцать бухих мужчин – в тесном складском помещении, исполняющем, за неимением более приспособленных комнат, и обязанности митинг-рум.

   От санкций нас спасают два обстоятельства. Во-первых, в пятницу, так же впрочем, как и в другие дни недели, работаем мы безупречно: консультируем, демонстрируем товар в работе, вежливо улыбаемся и – маленький бонус – обдаем покупателя ароматом свежей мяты. Во-вторых, шантаж – это что-то вроде бумеранга. Не стоит даже заикаться, если знаешь, что в любой момент у кого-то найдется ответный повод схватить тебя между ног. Директор и не начинает, зная – мужик он, надо признаться, грамотный – что своими собраниями нарушает трудовой кодекс.

   В итоге верх берет корпоративный компромисс: он на протяжении четырех часов нюхает нашу вонь, мы столько же времени – слушаем его.

   – Наш магазин – это максимум ассортимента! – тычет пальцем шеф в пару коробок с пылесосами в углу – все, что осталось после очередной распродажи.

   – Максимум гарантий! – прикладывает он ладонь к груди – этот жест у него позаимствовал Вовчик Стратилэ из отдела холодильников, у которого, похоже, проблемы: целых восемь поломок по гарантии за последний месяц.

   – Максимум сервиса! – директор кивает в мою сторону.

   Что ж, он снова облажался и я чувствую, что меня вот-вот вырвет. Нет, не из-за пива "Кишинэу" – мерзкой блевотины, два литра которой плещется в моем мочевом пузыре. Пиво, если собрание не закончится в течение получаса, выльется мне в кроссовки, а вот мутит меня из-за директора, вернее, от его бреда, которым он потчует нас вот уже третий час.

   И так каждую пятницу – день, который мы, в отличие от большинства нормальных людей, совершенно искренне ненавидим. А еще, ждем как пациент операцию – со страхом и нетерпением одновременно, не спасает и пивная анестезия.

   – Выбери лучшее! – восклицает директор, и чуть приседает от внезапного порыва перегара: еще бы, ведь его выдыхают сразу двенадцать глоток. Директор еще что-то говорит, но его, как учителя после обрывающего урок звонка, никто не слушает. Слова, которыми он всегда закрывает собрание, произнесены, а значит, счастливчик, сидящий ближе других к двери, займет единственный в магазине туалет, отправив остальных одиннадцать поливать клумбу в соседнем дворе.

   "Выбери лучшее" – слоган нашего магазина, вернее целой сети, если, конечно, на это определение тянут четыре магазина бытовой техники, из которых наш, на Рышкановке – последний по площади, ассортименту, количеству работников и, между прочим, по доходности.

   – А знаете ли вы, что наш магазин занимает последнее место по прибыли во всей нашей славной сети? – возмущенно вопрошает директор, намекая на то, что нас, бездельников, давно пора разогнать к чертовой бабушке и, конечно, ни словом не обмолвившись по поводу отставания по остальным критериям, с чем, собственно, и связаны проблемы с доходами.

   – И все же я верю в вас, ребята, – хрипит директор: сказывается четырехчасовая речь без перерывов, прений и референта, меняющего воду в графине, – поэтому-то мы всё еще вместе. И помните: как бы ни было тяжело, наши товары, наши цены и ваши, черт возьми, рожи должны сигнализировать покупателю об одном – выбери лучшее!

   После этих слов нас словно сдувает на улицу, где мы возвращаем природе по праву принадлежащую ей жидкость – кто сколько одолжил. Мутной струей прибивая к земле возомнившие о себе нарциссы, я мысленно констатирую, что последние слова шефа означают для меня карьерный приговор. Если работа продавца-консультанта – лучшее, что я, гуманитарий с высшим молдавским образованием, выбрал, то обсуждать мой вкус всерьез нет никакого смысла.

   В отличие от вкуса клиента, явно запавшего – я это сразу понял, как матерый охотник, чувствующий волка по оцепеневшему от тишины лесу – на новую модель Панасоника. Пятидесятидюймовый, черт возьми, плазменный телевизор, последний, заметьте, имеющийся в наличии экземпляр, и, кстати, по смешной для столь совершенной модели цене – да-да, сегодня последний день распродажи – всего сорок четыре тысячи девятьсот девяносто девять леев.

   – Прекрасный выбор! – одобрительно хлопаю я покупателя по плечу.

   Я всегда так делаю, когда чувствую, как удача безнадежно, скорее уже для вида, трепещется у меня за пазухой. Удивительно, но такая вольность сходит мне с рук, и что вдвойне странно, при общении с теми, кто продавцу не то что руки не пожмет – говорит и то нехотя, брезгливо процеживая слова сквозь зубы.

   Неторопливо обогнув прилавок, я уже начинаю выписывать чек, когда – я замечаю это боковым зрением – рядом с ногами моего клиента, упакованными в брюки от Бриони, появляется еще одна пара ног. В туфлях с завязками на щиколотках и в драпированной юбке небесного цвета, едва закрывающей колени.

   И хотя внешних признаков паники не наблюдается, внутри меня, признаюсь, уже бушует море негодования. Сейчас начнется: ой, такой уродливый, а почему такой большой, а где мы его поставим, а как он сочетается с дизайном комнаты, и прочая ерунда в этом роде. Закончится же эта пошлая эпопея стандартным сопливым хэппи-эндом: все, что мне светит – это двадцатишестидюймовый LG за несчастные восемь тысяч. Вместо, заметьте, сорока пяти штук, премиальные за которые так прекрасно вписались бы в дизайн моего кошелька!

   Господи, ну зачем брать с собой бабу? Не в сауну же приехал, за телевизором – что она в этом понимает?

   – Боже, какая прелесть! – слышу я, и ручка в моей руке заходится, как сейсмограф при двенадцатибальном толчке.

   – Именно о таком телевизоре я и мечтала! – наносит голос второй удар, и хотя я роняю ручку, дрожь в руке не утихает, наоборот, начинает трястись и левая рука, а ноги – так те и вовсе вот-вот раскрошатся, как окаменевшая сахарная вата.

   – И чудно впишется в интерьер, как раз слева от пальмы, правда, милый?

   Чувствуя себя героем дня, которого на глазах возбужденной толпы волокут на эшафот, я поднимаю глаза. Черт, все-таки надо поменьше сидеть за прилавком. Чтобы не только на юбки глазеть, но и лица иногда рассматривать. Да и как бы я ее по юбке узнал – не носила она ничего похожего на это бархатное великолепие, стоимостью, наверное, десять моих зарплат. Я вспоминаю ее дырявые джинсы, которыми она очень гордилась, благоразумно умалчивая, что носит их со школы и что дырки на коленях и заднице никак не связаны с замыслом модельера.

   Впрочем, не уверен, что узнал бы ее, попадись мне в руки даже пухлый альбом с ее недавними фотографиями. С той, прежней Олей – ну ничего общего, кроме сверкнувшей, словно дежа-вю, знакомой искорки в глазах. Дорогая светская дама – куда до нее тому колобку с переплетенными на запястье фенечками. Два совершенно разных человека с абсолютно одинаковым голосом.

   Который, собственно и выдает в модельной блондинке – говорю же, ничего общего, Оля была шатенкой – нашу Олю.

   Мою Олю.

   – Молодой человек, ну что вы застыли? Вы чек нам выписали? – спрашивает Олиным голосом журнальная красотка в небесного цвета юбке.

   – Мальчик влюбился, – игриво бросает она, повернувшись к мужу.

   Да-да, к мужу, а кто же еще, по-вашему, этот мой холеный клиент, благодаря которому я – вы только представьте – дотронулся до настоящего Бриони. Три штуки евро за костюм, вот интересно, сколько стоит хлопок по плечу?

   Муж расплывается в улыбке: похоже, мне перепадет на чай. За ошалелый взгляд, в котором, как внушила ему Оля, кроется мой восторг по ее поводу. Я дописываю чек и, пока счастливые голубки нежно воркуют у кассы, мы с ребятами упаковываем в здоровенную коробку дорогущую дрянь со сверхплоским экраном.

   Парни смотрят на меня с восхищением – шутка ли, целых сорок пять тысяч за китайскую сборку. И всего-то пару дней как телек завезли, даже запылиться не успел.

   – Кстати, молодой человек, – оборачивается на пороге Оля, а в дверях замирают муж и четыре грузчика, волокущие коробку с телевизором к грузовому такси, – Сорин, всего один вопрос, ладно?

   Это она мужу, который – парня явно не проведешь – быстро нагоняет Олю, остановившуюся перед прилавком.

   Мы стоим лицом к лицу и чтобы поцеловать ее, мне достаточно чуть наклониться вперед. Но вместо решительных действий я, хмурясь, шныряю взглядом по прилавку и ворошу какие-то накладные, подтверждая худшие опасения по поводу качества обслуживания, выраженные фразой "заплати и катись".

   – Всего один вопрос, – повторяет она, и я устало смотрю ей в глаза.

   – А вот когда мне будет сорок пять, наш телевизор еще будет работать? – спрашивает Оля и смотрит на недоуменное лицо мужа.

   – Ты это вообще к чему? – отвечает он за меня, сам при этом становясь похожим на непреклонного часового: стой, кто идет, стой стрелять буду. – Мы к тому времени десять телеков поменяем.

   – Вам сейчас сколько? – уточняю, вроде как, я, но по взгляду мужа понимаю, что встрял – не вовремя, не по адресу, и вообще, почему бы мне не заткнуться.

   – Послушай, парень, – накаляется муж, хотя мешки под глазами уверяют, что больше всего ему сейчас хочется домой, в бурлящее спокойствием джакузи.

   – Милый, ну что ты, – кокетливо перебивает Оля, – мальчик не имел в виду ничего плохого. – она снова поворачивается ко мне. – Мне сколько? Скажем так: меня устроило бы, чтобы гарантийный срок равнялся разнице между сорока пятью и моим нынешним возрастом. Но поскольку вы не в курсе моего возраста, – Оля чуть повысила голос и посмотрела так, что я чуть не прижался к стеллажам за спиной, – то и говорить, похоже, не о чем.

   Она берет мужа под руку и, не сводя с меня глаз, прижимается ухом к его плечу. И без того круглое лицо мужа расплывается в умиротворенной улыбке.

   – Гарантия на телевизор три года, – тихо говорю я.

   Обиженно дернув губой, Оля гордо отворачивается, и, пропустив вперед супруга, на ходу достающего ключи от машины, бросает через плечо:

   – Могло быть хотя бы пять. Не блендер же.

   Я смотрю удаляющейся Оле в спину и меня словно током бьет. Мать вашу, да это же вылитая она – та самая полноватая, нелепая студентка политеха, в рваных джинсах и с тремя серьгами в левом ухе. Надо же, ни капельки не изменилась – тот же убийственный сплав расчета, коварства, лицемерия и, представьте себе, страсти. Ничего нового – с той самой встречи, когда я впервые увидел ее, гуляющей под ручку с моим одногруппником Денисом.

   – Познакомьтесь: Вова, это Оля, Оля, это Вова, – представил он нас друг другу, не подозревая, что выносит себе приговор.

   Оля совершенно не походила на городскую – типичная молдаваночка из райцентра, на которой черная футболка с выцветшим Майком Науменко смотрелась не лучше коромысла на балерине. Казалось, она лишь вчера, кряхтя, стаскивала с подножки автобуса облупленный чемодан, а сегодня, за сутки освоившись со статусом обитателя столицы, клюнула на первый же подвернувшийся крючок – серьгу и козлиную бородку Дениса, для которого рок-н-ролл – не более, чем средство затащить в постель очередную глупышку.

   – Вова не кишиневский, – кивает в мою сторону Денис.

   – Ааа, – равнодушно отзывается Оля, – понятно, Малая Малина.

   – Наш истфак с этого года в общагу на Флорилор перевели, – щурюсь на нее я.

   – Ммм, – лениво задумывается она, – там же вроде общежития Экономической академии.

   – И одна университетская общага – улыбается Денис.

   Боже, как я раньше не замечал, что он настолько глуп?

   – Ты-то откуда все знаешь, городской? – Оля легонько бьет Дениса локтем в бок, – Бегаешь к иногородним студенткам?

   Прием, что и говорить, безотказный – я, разумеется, не об ударе по ребрам. Пока Денис краснеет, виновато пожимает плечами – не Оле – мне – кивнув на спутницу: дура, мол, и, грубовато обняв ее за плечи, бормочет: "ну, покеда, нам пора", мне хочется крикнуть "эй, ты куда, идиот, разве не видишь, что она меня хочет?".

   Но на крик я перехожу лишь за полночь, когда не сдержался бы и вытесанный из дерева чурбан – этакий повзрослевший Пиноккио: настолько сладостным оказалось мгновение, поделившее жизнь на две неравные части – до Оли и с ней.

   Потом, правда, появится и третья, самая печальная, глава – без нее. Но пока ни о чем таком я не думаю, а просто улыбаюсь Оле, которая смешно кряхтит, хватаясь за спину – еще бы, прогибающаяся до пола металлическая сетка сойдет разве что за идеальную снасть для рыболовов-садистов: сетью из такой вот сетки в самый раз крошить в кровавый фарш летящие в воде косяки рыб. Иногородние же студенты – существа куда более стойкие – на такой сетке спят, для приличия прикрыв ее отдающим сортиром матрацем.

   – Понравилось? – щуриться Оля и охнув, хватается за поясницу. – А Денис может два раза без перерыва.

   Не дав мне опомниться и словно забыв про боль, она целует меня в живот и, застенчиво занавесив лицо волосами, соскальзывает губами вниз – доказывать, что я не хуже Дениса.

   Я оглядываюсь по сторонам в надежде, что парни не приметили бугорок, приподнявший мою ширинку. К счастью, они быстро забывают о моем коммерческом триумфе и расползаются по магазину как сонные мухи, застрявшие в паутине повседневности. Я же, хотя возбуждение быстро отпускает, думаю о том, что память – не такая уж умозрительная штука и уж во всяком случае способна на физиологические сюрпризы.

   Вижу возвращающихся в магазин грузчиков и, смахнув с прилавка пятьдесят леев (да-да, на чай мне все-таки перепало), беру листок бумаги, ручку и выписываю себе сертификат на главный подарок. Можно сказать, на гран-при.

   К сорока пяти годам, до которых Оля, надеюсь, доживет, а вот телевизор, между нами, вряд ли, прибавляю тринадцать – разницу между сорока пятью и моими тридцати двумя (мы ведь с ней ровесники). Приплюсовываю пятерку – да-да, ту самую, которая лучше трех, если, конечно, мы толкуем о гарантийном сроке.

   Откладываю в сторону ручку и с гордостью любуюсь изобретательностью самого совершенного из женских умов, одну из ячеек которого я, похоже, до сих пор имею честь занимать. За что мне полагается, как я уже упоминал, солидная награда. А именно – шесть скучных на вид цифр: 45-13-05.

   Номер Олиного телефона.

   ***

   – Что ты, мать твою, творишь?! – ору я в трубку и, подняв глаза, вижу переминающегося, словно перед закрытой изнутри кабиной туалета, продавца стиральных машин Диму Варзарского.

   – Как тебе вообще взбрело такое в голову?! – кричу я, а Дима косится назад – в торговый зал, где явно требуется мое присутствие.

   Только возвращаться на рабочее место я не спешу. Уже минут десять как я топчусь в подсобке и кричу, рычу, ору и горланю в телефонную трубку – иногда такой способ помогает вернуть женщину в русло осмысленной деятельности.

   Только, похоже, случай не тот. Во-первых, Оля совершенно спокойна и ее ответы звучат как минимум весомее моего крика. А во-вторых, и это, похоже, главное, она на все сто уверена, что поступает разумно.

   – Чем, ну каким местом надо было думать, чтобы звонить мне на работу? – бешусь я, но уже не так яростно – не потому, что злюсь меньше, просто голова к концу рабочего дня и без того раскалывается, а от собственного крика, как оказалось, вдвойне.

   – На минутку, – шепчет Дима, но я толкаю его с такой силой, что он вылетает в зал, где, встряхнувшись как свалившийся с дерева кот, уныло плетется к испуганным покупателям – отстреливаться от тупых вопросов о телевизорах, в которых он ну ни бельмеса не смыслит.

   Я же, теперь, когда ни один придурок не отвлекает, с ненавистью чеканю в трубку:

   – Зачем ты это сделала?

   Возможно, я псих, но, ей-богу, несправедливо лишать меня права на истерику. Две недели я, как последний идиот, разыгрывал из себя Джеймса Бонда, меняя, словно пароли и явки, таксофоны – а их в Кишиневе осталось не так уж много и мне приходилось колесить по всему городу, чтобы запутать – я не сомневался, что он попытается напасть на след – ревнивца в костюме от Бриони.

   Мобильным не пользовался – что я идиот, что ли? Ментам проще простого отследить звонок, и, сколько карточки не меняй, все равно сцапают: полиция, как объяснил Серега – наш спец по телефонам, отслеживает аппарат, а не симку. Не будешь же, в самом деле выбрасывать телефон после каждого разговора? Такое лишь Олиному мужу по карману, так ведь и расходы на услуги полиции для него не вопрос, так что какие проблемы, братан?

   Оля? А что Оля? Конечно, я думал о ней! Я, черт возьми, последние две недели только о ней и мог думать! И о том, что ее телефон могут прослушивать, тоже: стал бы я иначе каталогизировать кишиневские таксофоны. Только почему-то я был уверен, что если нас засекут, из переделки с меньшими потерями выйдет лишь один, и этим одним буду точно не я. Слишком уж непохожей выглядела Оля во время нашего рандеву в магазине на склонную к суициду особу, мечтающую свести счеты с жизнью столь оригинальным способом – быть заколотой рогами собственного супруга. К тому же и жизнь моя, будем откровенны, не стоит и десятка ее мелированных волос.

   Так, или примерно так – никогда не помню дословно, что говорю в гневе – я и отвечаю Оле. И в ответ на ее последний вопрос: "мы можем, наконец, договориться о встрече?", не задумываясь говорю: "нет" и с размаха вымещаю трубкой остаток злости на и без того оглохшем телефонном аппарате.

   Из магазина я вышел через час, а мог и позже, не потереби меня за сторож: "че спишь, иди домой". За окном темень, на часах – пол-восьмого, все, оказывается уже полчаса как разбежались, и только я, как капитан застрявшего на мели судна, сижу на палубе, за которую сойдет и тумбочка под телефоном и пялюсь на остывающий рядом аппарат. Подаю слабую руку сторожу, который нетерпеливо закрывает за мной дверь – дежурство идет, а бутылку, с которой он связывал планы на ночь, до обидного долго тоскует в его вонючем рюкзаке.

   На улице я съеживаюсь и быстро перебегаю через дорогу, но на углу, где обычно сажусь в маршрутку, не задерживаюсь: транспорт ходит и до полуночи, да и дети дома не плачут. Собственно, и детей-то никаких нет, а домом я называю комнатку в хрущевке, которую снимаю у Федотовны – выжившей из ума старушки, принимающей меня за внука, чему я совсем не противлюсь. Неожиданное родство дарит мне сплошные преимущества: борщ каждый день и пирожки по выходным, но главное – никакой квартирной платы, за исключением двухсот леев, которые совестливый "внук" ежемесячно отстегивает растроганной "бабушке" в качестве материальной помощи.

   Прохожу еще метров тридцать и присаживаюсь за столиком в кафе "Спартак" – невесть как выплывшей в море пиццерий и коктейль-баров совковой тошниловки. Отсюда мне отлично виден освещаемый фонарем "Максимум", я же, спрятавшись за высоченными кленами, вымахавшими между забегаловкой и тротуаром, сижу за своим столиком будто в засаде и, пока мне несут пиво, с ужасом понимаю, насколько я уязвим – на собственном, представьте себе, рабочем месте. Чего стоит вот так: ба-бах – прямо из-за погруженного во мрак столика, и нет тебя, голодранец без постоянной прописки, охотник до чужих богатеньких жен.

   Залпом выпиваю первый бокал и, прищурившись, читаю надписи на огромных рекламных изображениях, целиком закрывающих окна магазина, отчего в зале даже в летний полдень мы вовсю тратим электричество: без ламп у нас темно как в погребе.

   "До 40", читаю я и, хотя плакат уверяет, что это – процент сезонной скидки, меня не проведешь – я точно знаю, что сообщение адресовано мне. На пенсию у нас теперь, кажется, выходят в шестьдесят пять, но мне – да-да, реклама не врет – ввиду наклевывающейся амурной авантюры теперь и сорокалетний юбилей, похоже, не светит.

   Перевожу потяжелевший взгляд на второй плакат и вижу три нуля: за ставку по кредиту, за первый взнос и за залог. Все это, зазывает реклама – возможность приобретения техники в беспроцентный кредит. И, разумеется, только в сети "Максимум".

   Конечно же, все не так, вы правильно делаете, не доверяя рекламным заклинаниям. Денег – ноль, секса – ноль и вообще, парень, ты – ноль без палочки, расшифровываю невеселое письмо самому себе я и заказываю еще пива.

   – Освежиться, – слышу из-за спины, оборачиваюсь и никого не вижу.

   – Освежиться, – повторяет голос и, присмотревшись, я различаю в темноте чей-то силует, – пивком бы освежиться.

   Все ясно – передо мной бомж-алкоголик, карауливший где-то в кустах все время, пока я пью. Теперь, когда пиво вот-вот польется у меня изо рта, он тут как тут – шакал, крадущийся к остаткам добычи насытившегося волка.

   Спотыкаясь, я добираюсь до остановки, где, в ожидании маршрутки бужу засыпающих горожан внезапным приступом пьяного хохота.

   Нет, ну что за бред! Прослушивают телефон, ага, щщас! Конспиратор хренов, тоже мне, таксофонный террорист выискался! Рассказать кому – не поверят, а если и поверят – в лучшем случае засмеют.

   С благодарностью оглянувшись на "Спартак" – все-таки алкоголь отлично смывает паутину с мозгов – я чувствую, что улыбаюсь и, покачиваясь, ничего не соображаю, кроме одной, единственной во всем организме трезвой мысли: Никто. Ничего. Не узнает.

   Меня ослепляет свет фар и, прищурившись, я успеваю разглядеть сто десятую маршрутку, к моему счастью, еле плетущуюся. Увы, проголосовать у меня не получается и, боюсь, опьянение тут ни при чем.

   Кто-то, черт возьми, заламывает мне руки и что-то звонко щелкает за спиной. Похоже, я закован в наручники и, кажется, за нарушение общественного порядка. Была бы здесь пьяная разборка, ментов, или, как их, карабинеров, разглядеть которых мне никак не удается, не то что калачом – бочкой вина не заманишь. А так, все верно: я неуверенно перебираю ногами, время от времени хихикая – в общем, налицо все признаки правонарушения.

   О-о-о!

   С каких это пор менты разъезжают на Ауди А4, объем двигателя два с половиной, турбонаддув, разгон до ста километров за восемь секунд, стоимость – от двадцати семи тысяч евро? Меня кидают на обитое рыжей кожей заднее сиденье, нацепив на глаза повязку из какой-то теплой, но колючей ткани.

   – Допрыгался, баклан? – слышу я и понимаю, что вопрос адресован мне, хотя в машине я успел разглядеть трех типов, из которых двое жмут меня с боков, а один – голос, видимо, принадлежит ему – сидит за рулем.

   Я моментально трезвею.

   – Да че с ним базарить? – раздается другой голос, справа от меня, и мне становится холодно, в чем нет ни капли вины прохладной октябрьской ночи.

   Допрыгался, мать вашу, лучше не скажешь. Дальнейший сценарий известен, уж простите за банальность, но что может быть достоверней банальности?

   Итак, представьте лесопосадку за городом и субботний студенческий шашлык на полянке. Скованные утренним ознобом деревья медленно просыпаются, разбуженные звонкими голосами и дымком от костра, нежно окутывающим красные и желтые листья, которые из последних сил цепляются за породившие их ветви. Царственное спокойствие природы кажется таким же вечным, как снующим на поляне людям – их собственная жизнь, как вдруг – что, что там такое? – величественное спокойствие разбивается о крик отошедшей по малой нужде девушки. Рыдая, она несется к людям, ее трясет, девушка прикрывает рот рукой, не может вымолвить и слова, а из глаз льются соленые водопады. Вмиг помрачневшие парни хватают что попадется – отсыревшие в осенней листве палки, покрытые мхом камни, даже привезенные с собой бутылки и шампура и направляются туда, где так и не успела присесть их подружка. Через минуту они останавливаются, столбенея, как новые знакомые Горгоны. Ну что, что там?, визжат остальные девчонки, трясущие за плечи все еще мычащую подружку, но немая сцена затягивается – еще бы, как тут не потерять дар речи!

   Парни застывают, они не могут на это смотреть, но и отвести глаза выше их сил. Взгляды, точно магнит, притягивает страшная находка, сержант, записывайте: молодой мужчина 30-33 лет, лежит на животе, в виске – дыра, одет в голубую куртку с пятнами крови на ней и – о, ужас! – с выполненной методом шелкографии надписью "Maximum" на спине.

   Картина занимает мое внимание без остатка – такое под силу лишь самым черным страницам памяти, которые, словно приступы эпилепсии, преследуют до конца жизни. На черном фоне – а что еще я могу видеть, глаза-то завязаны – медленно, с какой-то садистской неспешностью вырисовывается лицо мужчины лет сорока, с проседью в висках, в костюме Бриони. Похоже, он единственный, кого труп в лесу не поверг в ужас – а чем еще объяснить его хладнокровную улыбку?

   – Короче, любовник с женой в постели, в это время звонок в двеpь. – слышу я голос слева, рассеявшие мои кошмарные видения. – Входит муж и спрашивает: "А что вы тут делаете, а?". А жена, значит, любовнику: "Ну вот, я же говорила тебе, что он дурак!".

   Машина подпрыгивает – нет, не на очередном кишиневском ухабе, просто мерзавцы трясутся от смеха и гогочут в полный голос. Я же, как нетрудно догадаться, юмора не оценил – в данной ситуации анекдот, как я понимаю, это оригинальная форма обвинительного заключения. Похоже, что и с исполнением приговора никто тянуть не намерен.

   – Выходи – толкает меня он, ну этот, который рассказал, и сам же ухохатывался от своего бородатого анекдота: оцепенев, я пропустил момент, когда машина остановилась.

   Ног я не ощущаю, но это не мешает мне определить, по обычно умиротворяющему, а сегодня – отдающим пульсацией в висках шороху листьев, что развязка близка. Я уже чувствую характерный аромат осенней прелости, или, возможно, представляю, как вот-вот начну чувствовать – стоит пройти еще немного, метров двести, не больше, главное – подальше от дороги, чтобы фары попутных машин случайно не засвидетельствовали факта жестокой расправы.

   Но вместо неповторимого вечернего аромата золотой осени я чувствую удивительно знакомый запах, от которого в любое другое время наверняка бы поморщился. Сейчас же я лишь недоуменно хмыкаю. Так пахнет в больницах и в детских садах: невообразимый букет хлорируемых туалетов, подгоревшей каши и подвальной сырости.

   Меня бесцеремонно подталкивают в спину и на лестнице – ага, значит нам, по меньше мере, на второй этаж – я дважды спотыкаюсь, но цепкие руки уверенно подхватывают меня в нужный момент, как будто их обладателям точно известно, на какой из ступенек мне суждено оступиться.

   – Стоять! – приказывает один из голосов; здесь, не в машине, не разобрать, водитель это, или один из моих соседей по заднему сиденью.

   И хотя я послушно останавливаюсь, меня все равно хватают за плечи – для того, чтобы повернуть направо. Пока мой мозг честно, но тщетно пытается свыкнуться с нелепостью происходящего, меня быстро раздевают, оставив на моем, пока еще не изуродованном теле, лишь три предмета – повязку на глазах, трусы и наручники.