Текст книги "Виварий"

Автор книги: Сергей Чилая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Наши недостатки – продолжение наших достоинств, говорит умница Вавила, черпающий мудрость в Интернете… Вот почему их так много… – Она посмотрела, не видя, в окно, втянула в себя воздух Вивария и не почувствовала привычного мерзкого запаха мочи и гнилого мяса, и улыбнулась удивленно и почти радостно, и сказала, подумав мгновение:

– А Волошин все больше напоминает мне Славкиного Авраама, увлеченного реновацией Вивария по-американски… Следователь влюблен и счастлив безмерно, что заполучил меня всю…, все тело, и до души ему почти нет дела…

– Значит неучтенные органы по-прежнему проходят через отделения Цеха? Я прав? – Бигль снова стукнул о пол толстым хвостом.

– Проходят…

– Почему ты тогда не остановишь это?

– Я не знаю, какие из них криминальные… По документам все всегда в порядке: полный кворум требуемых специалистов, включая юристов, присутствующих при констатации мозговой смерти потенциального донора, даже письменные согласия родственников… Выборочная проверка ничего не дает, а контролировать все подряд никто не позволит… А главное…, – она замолчала, привычно погружаясь в болезненный пересчет понесенных утрат, нереализованных возможностей…

– Что главное, Хеленочка?

– Главное…? Главное – Ковбой-Трофим! Заботливый, по-отечески внимательный и демократичный, напрочь забывший все обиды, готовый притерпеть еще больше…, а под этим всем…, знаю, будто сам рассказал по секрету, единственное желание, поглотившее его целиком, ради которого, похоже, и живет теперь: изъять оставшуюся почку мою… Не выдрать по-бандитски с корнем, а удалить… умело и артистично…, и тогда мне конец… Даже если вдруг найдут, как в прошлый раз, экстренную пересадку делать никто не станет… Пока он в Цехе все будет идти как всегда…, как было…, backasswards…, включая правительственные награды, визиты в Кремль, Парламент, Белый Дом, заграницу… А все, что наговорила…, наобещала тогда сотрудникам Цеха на пятничной конференции остается нереализованным всуе… Нельза совмещать эффективную хирургическую службу с душевным разнобоем и склокой среди сотрудников… Интриги – сила слабых, говорил Шекспир. Он знал толк в таких делах… Провалиться сквозь землю – самая легкая кара для меня сегодня…

– В неразумный век разум, выпущенный на свободу, губителен для его обладателя, – произнес Фрэт, разглядывая голое тело Лопухиной под халатом и солдатскими трусиками с майкой, маркированными знакомым US Army… —К сожалению, не знаю кто сказал… То же можно относится и к справедливости.

– Фрэт! – улыбнулась Лопухина. – Ты опять больше озабочен моей промежностью, чем проблемами и душой… Не втягивай в себя так сильно воздух окрест… Мне хватит Волошина и его рассказов про преданную службу президенту-государю… Ты стал совсем русским…, just the new Russian, которому до фени чужая жизнь… Хочешь, куплю тебе кресло-качалку и беспроводные наушники, чтоб слушать передачи BBC…?

– Купи! – согласился Фрэт. – Хотя новости CNN меня вполне устраивают. А еще смотрю мой любимый Первый канал, всякий раз удивляясь второй древнейшей профессии, которую у нас теперь путают с первой…, а еще оскопленный НТВ, то ли с золотым зубом глубоко во рту, то ли с глубоко запрятанной фигой в кармане…

– Что делать? – спросила она, стараясь показать, что не ждет ответа и готова искать его сама.

– В тебе есть главное, Хеленочка: ты знаешь, как надо…, а справедливость и долг…, и готовность притепеть достались по наследству вместе с редкостной четвертой резус-отрицательной группой крови… Ты предводительница…, гугенот-реформатор… В суете отделенческих забот и вялотекущей войны с Ковбой-Трофимом ты стала забывать об этом… God helps those who help themselves.

– No, Frat! These things gripe my sole… I'm still in a jam…, just shit out of luck…

– Get the lead out of your ass and do what you need!

– Frat! You are the best… [95]95
  – Господь помогает тем, кто хочет этого // – Нет! Беспомощность терзает мою душу… Я все еще в беде…, в дерьме по самые уши… //– Оторви задницу от стула и делай, что надо! (жарг.) // – Ладно, Фрэт!… Ты самый лучший…


[Закрыть]

Каждый вечер Фрэт спускался в подвал Вивария будто на дежурство: что-то гнало его туда… Он сидел два-три часа, втягивая в ноздри еще витавшие в воздухе запахи беды, приключившейся с Еленой Лопухиной; беды, которой обычный человек противостоять не может, а потом возвращался к себе. Через несколько дней он понял, что ищет встречи с Ковбой-Трофимом, и уверенность, что тот рано или поздно придет, крепла, но Ковбой не шел…

Фрэт сидел, уложив зад на лапы, разбросав хвост, и привычно полемизировал с собой, путая понятия, беспричинно причисляя себя то к американцам, то к русским, то становясь собакой…, и в этом бессистемном водовороте размытых терминов его самурайский разум, способный видеть и постигать одновременно, чувствовал себя уверенно и свободно…

– У них… Нет…, у нас.. только два класса: очень богатые и бедные очень… Чиновники-шарпеи и голубые олигархи-доги, как Билл, обучающие дворняг-бедняков Пахомов выстраиваться в бесконечные трубопроводы, транспортирующие заграницу сырье… И нет буржуазии…, надежной и прочной, как бигли, на которую можно опереться… Власть с очень богатыми и беднота никогда не станут опорой: все равно, что опираться одновременно на белочку и слона…

– Недавно нам привезли дюжину биглей из Питсбурга, штат Пенсильвания…, – вспомнил он. – Сильных и смелых, с прекрасной наследственностью, чтоб размножались, давая начало среднему классу… А мы сунули их в зловонный собачник и стали кормить отбросами с институтской кухни, и бездарно оперировать, как прооперировали Лорен… и меня…

– А интеллигенция российская…? Разве это не бигли…, не средний класс? – подумал Фрэт и увидел за тяжелой металлической дверью Ковбой-Трофима, сующего ключ в замочную скважину…, и успел сказать: – Нет!, – и встал, и двинулся к дальней стене, где оставались старые функциональные кровати из клинических отделений Цеха вперемежку с матрацами в потеках застарелой мочи, и присел там на задние лапы, вытянув хвост в струну.

По тому, как войдя Ковбой-Трофим уверенно нашел в темноте выключатель и зажег бестеневую операционную лампу над столом с цифровой видеокамерой, Фрэт понял, что здесь он не впервой. А тот подошел к столу, постоял, провел рукой по стальным поверхностям, функционально разделенным на сегменты, перемещающиеся по желанию во всех плоскостях пультом дистанционного управления, и неожиданно легко взобрался на стол, обхватил руками согнутые в коленях ноги и положил на них голову, как Лопухина, и затих…

Фрэт поежился в углу, а потом двинулся к операционному столу и сел перед Ковбой-Трофимом, глухо стукнув хвостом о пол и выжидательно посмотрел. А тот совсем не удивился, будто знал все про Фрэта и про дежурства его вечерние в подвале, и сказал ему или себе…, не понять:

– Плоть дряхлеет, а сила душевная нет, и влияние растет и известность, и здесь, и заграницей, а может даже и в Цехе…

– Ну в Цехе, вряд ли…, – отреагировал Фрэт. – Слишком много зла причинили и скрывать это стало почти невозможным…, даже если Прокуратура оберегая возьмет над вами тотальное шефство… или о депутатском мандате похлопочет…

– Что ты себе позволяешь? – несильно удивился директор. – Разве может прибывшая из Штатов собака, даже такая инбредная и чистопородная реплика, как ты, судить о зле… или добре здесь, в России…?

– Не думаю, что принципы добра и зла сильно коррелируют с географическими терминами, – сказал бигль. – Библия, которая впервые рассмотрела и оценила эти понятия, даже если полагать, что в ней представлено мнение лишь одной стороны, воспринимается одинаково на всех континентах уже много сотен лет…

– Ты считаешь все мои звания, должности и награды незаслуженными? – спросил Ковбой-Трофим, будто сидел со старым приятелем в маленькой домашней кухоньке под Саратовым и пил водку из фаянсовой чашки для чая, закусывая яичницей и бутербродами с докторской колбасой…

– Не знаю…

– Попробавал бы приехать в Москву молодым зеленым врачем и стать тем, что я есть сейчас…, без связей, нужных знакомств, влиятельных родителей…

– Вам был дан Богом удивительный хирургический талант, который просто пер из вас… Не заметить его мог только слепой, и то, если в темных очках…, или глухой, что в наушниках Sharp…

– Видишь?! – оживился директор, но со стола не слез. – Я всего добился сам… Своей головой, руками…

– …и пенисом, – хотел добавить Фрэт, но промолчал, а Ковбой продолжал, словно некролог читал или получил последнее слово на суде и спешил произвести впечатление на присяжных…

– Я постоянно тренировал пальцы игрой на скрипке, сшивал простыни хирургическими иглами, зажатыми иглодержателем, прошивал и перевязывал в трехлитровой банке с помощью инструментов куски ткани, отрезанные от собственного пальто…, сидел ночами в морге, изучая доступы к органам и сосудам…

– Надеюсь, не станете перечислять весь послужной список, – попытался остановить его Фрэт, – включая названия этюдов из Школы беглости для скрипки, что привели вас в директоры Цеха…? Меня скоро примутся искать коллеги… – Он помолчал, удивляясь позе Ковбой-Трофима на операционном столе, такой знакомой и странно притягательной…

– Не стану… Для бигля ты достаточно интеллигентен, парень… Как ты умудрился?

– Тут нет моей заслуги… Все сделали инженеры из лаборатории генетики в Питсбурге, штат Пенсильвания… Примерно также, как вас Господь наградил потрясающим хирургическим талантом, ярким и спасительным для больных…

Фрэт обошел стол, разглядывая сидящего Ковбоя, продолжая удивляться позе: так похоже недавно сидела на этом столе Лопухина…

– Интеллигенция совсем не то, что вы думаете, мистер Трофимов… Это не класс…, и даже не средний, которого у нас почему-то все еще нет. Это узкая, всего в один слой, прослойка достаточно честных и порядочных людей, умеющих себя вести в любых обстоятельствах…, умных и образованных, пищущих книги и картины или хорошую музыку, открывающих или изобретающих что-то, и ценящих превыше всего не свободу и справедливость, но собственные комфорт и благополучие, и готовых ради этого на все…, почти на все, особенно в нашей с вами стране… Это, вроде непреложного биологического закона…

Фрэт был удивительно спокоен, будто, наконец, решил для себя, что и как станет делать в нелегальной ночной операционной, в которой несмотря на заканчивающийся ремонт ничего поменялось и не происходило: ни со стенами, ни с потолком, ни с оборудованием…

– Если мы два интеллигента, то что мы сделали для своей страны, сэр: изобрели порох, создали цифровую видеокамеру, интернет, джаз…, придумали колесо, полифоническую музыку, маточные спирали, импрессионизм, атомную бобмбу или эмпириокритицизм…? Мы просто использовали собственные интеллект и гибкость ума, чтоб приспосабливаться, быть послушными и выгодно продаваться, и покупаться…

– Что делают два интеллигентных человека ночью в подвале институтского Вивария? – прервал затянувшийся монолог Фрэта Ковбой-Трофим и было заметно, что он начинает нервничать.

– Из нас двоих одни – бигль…, другой… Хотите, чтоб прямо сейчас выложил все, что думаю про вас и про зло, которое чините…?

– Не надо… – остановил его директор. – Достигнув цели, замечаешь, что ты всего лишь средство, – и легко спрыгнул со стола, демонстрируя бесстрашие. – Нехватало, чтоб я начал сводить счеты с собакой. – Он странно хихикнул. – Завтра пойдешь в эксперимент… Станешь донором доли печени для одного из своих детей-биглей… Если сможешь выжить после операции, разрешу Лопухиной забрать тебя домой… Давно просит…

Он вынул из заднего кармана брюк нож, инкрустированный слоновой костью, нажал на невидимую кнопку и вместе со щелчком, таким же глубоким и приятным, как звук захлопываемой двери дорогого автомобиля, над которым специально работают дизайнеры-акустики, вылетело лезвие, пасмурно блеснув, удивительное широкое и длинное…

– А это стилет…, выкидуха, как любил говорить покойный Толик Спиркин. Видишь? Надеюсь, знаешь быстроту моих реакций и точность движений? – спросил на всякий случай Ковбой-Трофим.

– Знаю… Кабан на охоте не смог одолеть вас, хоть и был недалеко от цели… Вседорожник спас…

Они помолчали и стало заметно, как были обеспокоены оба, и как каждый старательно и молчаливо произносит в душе монолог: один в оправдание, другой обвиняя…, и воздух в нелегальной операционной густел взаимными обидами, упреками и бессмысленными обвинениями, потому что логика и мораль, и почитаемые обоими ценности постепенно уходили, растворяясь в злобе, ненависти и вражде, и противоречия становились антогонистическими, и служили, согласно классическим постулатам, приписываемым Марксу, стимулом классовой…, проще говоря, видовой борьбы: собаки и человека.

Первым это понял Ковбой-Трофим и спросил:

– Почему ты взял на себя эту миссию, а не доктор Лопухина или следователь Волошин, или бывший ординатор Вавила, или коллектив Цеха…? Разве мало там достойных людей…, умных и хорошо образованных, как любишь говорить…

– Потому что все они, в отличие от вас, действуют по правилам…

– Я тоже! – поспешил заверить Фрэта Ковбой-Трофим.

– Вот как?! – удивился бигль. – Разве изгоняя когда-то из клиники доктора Спиркина, увидев в нем соперника, который оперировал не хуже, а лучше, вы действовали в рамках правил?

– Пойми! Зависть сильнее и непримиримее, чем ненависть… Он и вправду был гением в хирургии… Не мог ему этого простить никак… Ему не надо было даже оперировать… Хватало того, что просто клал руку на больной живот, и человек выздоравливал.

– За это нельзя изгонять…

– Можно… Два больших хирурга в одной клинике непозволительная роскошь…

– А изгнав, в отместку или в качестве благодарности, вы втянули его в бандитский оборот нелегальных донорских органов, обставив все так, будто он главный, а вы – жертва, вынужденная подчиниться обстоятельствам…

– Это просто была разумная тактика…

– А Лопухина? – спросил Фрэт. – Разве не заслужила вашего покровительства? Умная, добрая, удивительно красивая и породистая, как лошади, которых вам так и не удалось заполучить.., говая ради вас на любые жертвы… Чем она провинилась?

– В ее покладистости и преданности постоянно сквозила такая самонадеянность и гордыня, и независимость, которым до сих пор не могу найти определения и оправдания, несмотря на то, что вырастил и воспитал, как большого хирурга, и дал все, о чем может только мечтать молодая женщина ее вазраста и специальности…

– А разве не платила она научными результатами, участием в бизнесе бандитском, телом своим удивительно прекрасным, по сравнению с которым ваши постоянные сексуальные партнерши кажутся обрубками корявых подмосковных осин, спиленных за ненадобностью? – удивился Фрэт, уже зная ответ.

– В сексе прелесть партнерши не является доминирующим фактором, – сказал Ковбой-Трофим, – Иногда уродина с кривыми ногами, потными подмышками и прыщами на спине обладает таким «поди сюда», которое не снится манекеншам из самых богатых и престижных модельных конюшен мира…

– Удивительная связь существует между вами и женщинами рода Лопухиных…, начиная с Машинистки – Лизы Лопухиной и прилежного пионера Глеба в заштатной Сызрани…, затем Анна и молодой хирург Трофимов…, наконец, Елена Лопухина и известнывй на весь мир академик Ковбой-Трофим… Странно, неправда ли? И всегда вы – злодей, а они…жертвы, хоть все и были влюблены в вас… – Фрэт подождал, надеясь услышать комментарий директора Цеха, но тот молчал. – Не может быть, чтоб вы никогда не задавались вопросом «почему?!». Традиционная ненависть простолюдина к аристократкам…, один из Эдиповых комплексов школьника, бездарно предавшего ни в чем неповинную девушку…, месть из чувства вины…? Этот последний случай редкостный даже для традиционной психиатрии…

– В них всех презрение к человеку из толпы, – неохотно заметил Ковбой и было видно, что думает совсем о другом.

– Это не повод…, чтоб предавать и убивать, – сказал Фрэт. – Елену Лопухину спасло чудо: доктор Спиркин не стал убивать ее после нефрэктомии… и мы никогда уже не узнаем почему он решил ослушаться вас… К тому же вы – не человек из толпы…

И оба сразу поняли, что безобидная дискуссия на темы общечеловеческих ценностей закончилась и текст, который собрался произнести Ковбой-Трофим в свое оправдание, про: «А я и не собирался убивать…» и который так и не произнес, проникшись бессмысленностью подобного заявления, уже ничего не изменит…

Они оба перешли в другой формат: бигль в свой, запомнившийся охотой на бесстрашного и мудрого медведя-людоеда в лесах, окружавших Мемфис, штат Теннеси, в начале прошлого века…, а Ковбой-Трофим никуда не перемещался, потому как постоянно носил в себе другой слой-формат, в котором похищали и потрошили людей ради донорских органов для серых трансплантаций…

Фрэт оглядел знакомый подвал с дорогой бестеневой лампой над операционным столом и увидел, как отдаляются стены, вытесняемые непролазным лиственным лесом в пригороде Мемфиса…, рекой в густых зарослях тростника и лозняка с одной стороны и высоким открытым берегом с другой, и стаю гончих…, и бросил напоследок Ковбой-Трофиму, как бросают неудобный в полете мяч-дыню в регби:

– Вам надо уйти из Цеха… самому…, торжественно и с почестями, если захотите, и еще одним орденом…, но самому…, чтоб Елена Лопухина могла выполнить свою миссию… Она… Она достойна… и заплатила за все… и расплатилась… единственная, способная очистить Цех от скверны, что так умело и старательно насаждали, и сделать его лидером мировой трансплантологии…

Лес был совсем близко: он уже чувствовал будоражащие тело запахи прелой листвы, под которой сновали отъевшиеся за лето мыши, перетаскивая в норы высохшие ягоды, желуди и грибы…, терпкий пот давно и сильно взапревших гончих, взмыленных лошадей, сбруи, охотничьих доспехов, тонкой, почти невидимой паутины без запаха, которая назойливо липла на лица, и надо всем этим великолепием запахов, движений и цветов мощно и сильно давлел дух раненного медведя, по кличке Старый Бен…, измученного погоней, огнестрельной раной, сильно кровоточащей и от этого еще более опасного и свирепого, не желавшего смиряться с надвигающимся поражением…

Фрэт успел оглянуться, чтоб увидеть реакцию Ковбой-Трофима на свои слова: мяч-дыня, брошенный им, летел удивительно прямо, не кувыркаясь в полете, лишь чуть покачиваясь, стремительно приближаясь к директору Цеха, который, как и бигль, не сводил с него глаз… А стая гончих, завидя Фрэта, шумно рвалась навстречу с поводков…, и он, врезаясь в них, подпрыгивая и громко лая в вострге, покусывая ближайших сородичей за потные бока, уже не боковым, но всеобъемлющим зрением разума увидел, как увернулся от подлетающего мяча Ковбой-Трофим и неспешно зашагал куда-то…

"Они взбежали на обрыв, продрались сквозь прибрежные кусты и увидели медведя: на задних лапах встал спиной к дереву, вкоруг вопят и каруселью вертятся собаки, и вот опять он – его тогда звали Лев – метнулся в прыжке.

На этот раз медведь не сшиб его на землю. Принял пса в обе лапы, словно в объятия, и упали вдвоем… Лев висел, вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыби и принялся драть Фрэту-Льву брюхо передними лапами…" [96]96
  У. Фолкнер. Медведь. М., 1973


[Закрыть]

Он стал терять сознание, а потом увидел, как из раны на животе показались нежно-розовые спавшиеся петли тонкого кишечника и начали дымиться в холодном осеннем воздухе леса…, и вспомнил незаконченный диалог с Ковбой-Трофимом в подвале институтского Вивария, и дыню-мяч, что летел удивительно прямо, и заспешил обратно, с трудом выбираясь из все еще крепких лап Старого Бена, с когтями, похожими на маленькие индейские топоры…

– Вам надо уйти из Цеха… самому! – повторил Фрэт, с трудом проникаясь, после встречи с медведем, смыслом недавнего разговора.

– Никогда! – привычно ответил Ковбой-Трофим. – И не подумаю!

– У вас нет выбора, – негромко сказал Фрэт и тяжело вздохнул, будто вновь увидел дымящиеся на воздухе петли собственного кишечника.

– Что ты заладил: «У вас нет выбора!». Не собачье это дело… А выбор есть… и ты его скоро узнаешь.

– Вас не свалить, как Старого Бена, не подвинуть, не запугать…, – гнул свое Фрэт, контролируя перемещения Ковбой-Трофима вокруг операционного стола. – И никто, похоже, уже не станет делать это, понимая бессмысленность подобных действий… Все равно, что докричаться до железной Нюры в фонтане институтского парка… И оставлять нельзя как есть, потому что зло, накапливаясь, переливает через край и в нем тонут остальные…, хорошие и плохие…

– «Где умножилось зло, явилась преизобильнейшая благодать»,[97]97
  Новый Завет. Послание к Римлянам, 6:1


[Закрыть] – сказал Ковбой. Значит оставаться нам в грехе, чтоб умножалась благодать…

– «Когда вы рабы зла, вы свободны от праведности», – ответил Фрэт. – «А будучи освобождены от зла, станете порабощены праведностью… ибо умерший свободен от зла…». [98]98
  Там же, 6:7


[Закрыть]

– Мне пора, – сказал академик, останавливаясь перед Фрэтом. – Рассказать кому-то – не поверят… Прощай! Ступай наверх! Готовься к завтрашнему эксперименту: у тебя возьмут среднюю долю печени…, самую большую… Дай мне пройти!

– Вы не выйдете отсюда! – Фрэт встал, раздираемый на части многовековым рефлексом служить человеку и насущной необходимостью вцепиться в горло, стоящему перед ним Ковбой-Трофиму.

А человек вновь достал из одежд нож-выкидуху и нажал невидимую кнопку: раздался негромкий глубокий щелчек, будто толкнули дверь дорогого автомобиля и встроенный механизм острожно притянул и захлопнул ее с таким завораживающе-приятным звуком, что хотелось слушать и слушать еще…

Они стояли друг против друга: мучимый сомнениями Фрэт и озлобленный Ковбой-Трофим.

– Стоит вцепиться ему в горло и все проблемы будут решены, – подумал Фрэт, готовясь к прыжку. – Сколько бы он ни кромсал меня потом ножом, челюстей ему не разжать… Как все просто. – Он чуть присел на задние лапы, опираясь на хвост, чтоб удобнее прыгнуть…, и увидел, как по опушке леса, продираясь сквозь заросли незнакомого кустарника, проваливаясь башмаками в норы барсуков, спешит на помощь один из охотников по имени Бун и, расшвыряв пинками собак с ножем в руке с разбега прыгнул на медведя, ухватившись левой рукой за шею, где впивался Лев, а другой полоснул по горлу… Лишь раз… «Мгновение они походили на скульптурную группу: намертво впившийся пес, медведь и оседлавший его человек, неприметно действующий глубоко вошедшим ножом… Медведь встал на дыбы, неся на себе охотника и Льва, повернулся как человек, сделал два или три шага в сторону леса и грянулся оземь…». [99]99
  У. Фолкнер. Медведь. М., 1973


[Закрыть]

Прибывший доктор без хлороформа вправил внутренности Фрэту-Льву и зашил рану. Его уложили на веранде, головой к лесу…, а люди все прибывали: верхами, пешие, в фургонах…, трапперы, фермеры, лесорубы, пильщики, горожане…, и, насмотревшись на медведя, подоходили к веранде, где лежал он… А на закате он умер…

Фрэт прыгнул… Это был даже не прыжок, поскольку тело его не приходило в движение…, по крайней мере взгляд Ковбой-Трофима, быстрый и точный, не зафиксировал этого. Фрэт просто переместился с пола к руке директора Цеха, удерживающей нож…, зубами, а тому казалось, что бигль все еще стоит перед ним, чуть присев на задние лапы и хвост, потому что перемещение не было процессом…, оно было мгновением, случившимся без подготовки…

Ковбой попытался высвободить руку и не смог, ему даже не удавалось пошевелить ей, и пораженный замер, пытаясь понять откуда в бигле такие неимоверные тяжесть и сила, будто удерживает руку не собака, но гигантский медведь-гризли, неотвратимо приближая к горлу добродушную на вид морду с удивительно маленькими рыжими глазками и смрадным запахом изо рта…

Он в ужасе хотел заорать во весь голос, призывая на помощь, и открыл уже рот в бесшумном пока крике, и вдруг почувствовал, что рука с ножем-выкидухой свободна и, не поверив, поднес кисть к лицу…

Фрэт сидел, уложив зад на лапы, тяжело дышал и смотрел на него желтыми глазами с черными точками зрачков, привычно иронично, немного загадочно и строго, будто знал наперед такое, про что еще не скоро узнать остальным.

– Я бы мог перегрызть вам горло, просто и легко…, дав прекрасный шанс Елене Лопухиной занять ваше место в Цехе, – и Ковбой молча согласился, опуская руку с ненужным теперь ножем. – К сожалению, не смог… Проклятая многовековая привычка беззаветно служить людям, закрепленная на всех уровнях, включая фило– и онтогенез, структуры ДНК, первую и вторую сигнальные системы, и недавние эксперименты генных инженеров из питсбургского лэба в штате Пенсильвания со спермой моего отца…

– Не смог и хорошо, – миролюбиво подвел итог быстро оправившийся Ковбой-Трофим и двинулся к двери, бросив на ходу: – You have got up on the wrong side! [100]100
  Ты встал не с той ноги


[Закрыть]

– Стойте! Упование – не главное… «То, что сеете, не может быть оживотворено, если не умрет..». [101]101
  Новый Завет. Первое Послание Коринфянам, 15:36


[Закрыть] – Фрэт сидел перед дверью.

– Хватит! Я спешу… Дела… в Академии… на коллегии министерства… и в Политсовете Единственной России ждут…

– Все равно надо отвечать, даже если наказать нельзя… Плохо нам всем от этого…, вам тоже, хоть не понимаете пока…, и стране, что придумала и позволила такое…, и избавила от ответственности перед людьми…, но не перед собой…

– Пропусти меня, придурочный пес! – Ковбоя старался пробиться к двери, чувствуя как незнакомый, неизведанный доселе ужас постепенно охватывает его, густея на глазах, выдавливая противный липкий пот под одеждой, мешая дышать и почти останавливая сердечные сокращения… Это не был страх нестерпимой боли или смерти…, но предожидание неведомой расплаты гораздо более страшной и мучительной…

– Если бы ты знал мое ненавистное прошлое…, – попытался он нащупать спасительную дорогу, способную увести от медленно убивающей неизвестности.

– Ваше прошлое и будущее… Вы идете с ними по разным дорогам… и вряд ли встретитесь теперь, – сказал Фрэт, вспоминая недавнюю охоту свою на медведя по прозвищу Старый Бен в окрестностях Мемфиса, штат Теннеси, и всплывающее откуда-то из глубин неведомой памяти загадочное Фолкнеровское: «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое…». Он помедлил, будто собираясь с силами, и Ковбой-Трофим почувствовал вдруг, что биглю ничуть не лучше, чем ему, и успокаиваясь тем, что двое их теперь, приготовился ко всему, даже самому худшему, выжидая…

– Она ваша дочь…, – сказал Фрэт и отвернул голову к стене, чтоб не видеть лица Ковбой-Трофима.

– Кто?! – спросил тот и не дожидаясь ответа, стал неотвратимо погружаться сначала медленно, а потом все ускоряясь, в такую бездонную глубину отчаяния и горя, втягивая туда вместе с собой, мелькающие в режиме быстрой перемотки, отчетливые и яркие кадры собственной жизни, переписанные в формате DVD, по сравнению с которыми смерть казалась спасительном необременительным путешествием к старым друзьям, давно и преданно поджидавшим в раю или аду…, что не имело уже значения…

Он вдруг нечеловеческим усилием выбрался на мгновение из стремительного водоворота безды, чтоб задать единственный вопрос:

– Откуда ты знаешь? – спросил он, почти уверенный в ответе, который начинал постигать и сам.

– Не стану говорить про разум, которым вижу, как самурай, – сказал Фрэт. – Все равно не поймете… – Он приблизился к Ковбой-Трофиму и сел почти рядом с ним, посмотрел в лицо и неохотно добавил:

– Она часто приходила в Виварий, садилась на неудобный твердый стул передо мной, чтоб поболтать или поговорить о серьезном, и иногда пахла свежей спермой своего отца…, вашей, значит…

Ковбой-Трофим тут же почувствовал, как бездна вновь неудержимо притягивает его к себе, и, погружаясь уже в знакомую пучину с запомнившимися яркими кадрами DVD, мелькающими в той же последовательности, успел выкрикнуть последний, самый главный вопрос:

– Она знает?!

– «Если вы самого малого не можете, что заботитесь об остальном?», [102]102
  Новый Завет. Евангелие от Луки. 12:26


[Закрыть] – сказал Фрэт и отошел от двери…

– Она знает?! Она знает…? – повторял Ковбой-Трофим все тише и тише, погружаясь в пучину, из которой не выбраться…

Когда через час или два в подвал Вивария спустилась взволнованная Лопухина в сопровождении Волошина, Станиславы с ветеринаром и собак, они увидели на полу у стены старика с бледным малоподвижным лицом в глубоких морщинах, в одеждах из хорошо выделанной кожи, похожей на обычную ткань, что сидел, вытянув не очень длинные ноги в дорогих остроносых сапогах, и бросал, подбирая с полу, невидимые камушки и резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ведро в дальнем углу, и совсем по-детски улыбался иногда, и неуверенно хлопал в ладоши, когда казалось, что попадал… А рядом лежал Фрэт, аккуратно положив большую лобастую голову на передние лапы, будто сторожил старика.

Завидя Лопухину бигль вскочил и бросился к ней, продираясь сквозь застывшую массу людей и собак, и стал подпрыгивать, стараясь достать языком женское лицо, такое прекрасное и любимое…, и не доставал…, и сел тогда на задние лапы, задрал голову вверх и залаял, как щенок, будто только учился, и лай, которого никто из них никогда от него не слышал, крепчал и взрослел, а потом заметался отчаянно и беспомощно, отражаясь от стен, затухая в реверберации и возврождаясь вновь, новыми незнакомыми аккордами, которые накладывались на предсушествующие и, перебиваясь эхом, становились вопреки физическим законам такими глубокими, тревожными и пронзительно благозвучными, что вскоре всем казалось: в подвале звучит великая музыка, трагичная и прекрасная…, и никто не заметил, как Фрэт вернулся на место подле Ковбой-Трофима, бросающего невидимые камушки в невидимое вдеро, и улегся рядом, положив голову на передние лапы…, и тогда в бушующих звуках постепенно начало доминировать мажорное начало, и мелодичные аккорды струнных, чуть печальные еще, стали сулить радость близкой победы, неведомой деселе никому из них, растерянно стоящих в подвале Вивария, а к пению скрипок, очень осторжно, откуда-то издалека, пробивались уже, приближаясь, чуть вибрирующие звуки труб, исполнявших праздничный марш, а когда приблизились совсем, в громко зазвучавшем тутти обоих оркестров, слаженом и чистом, каждый услыхал, что мог и желал…

Рига

2003-2004 гг