Текст книги "Жи-Ши"

Автор книги: Сергей Четверухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– А смысл? – раздается приглушенный голос с той стороны.

– Тараканы учат смирению. – Я с трудом сдерживаю хохот, глядя на вытянутое лицо папарацци, когда он слушает наш обмен сегодняшними паролями.

Дверь скрипит, как столетняя старуха, приотворяется, и в щель просовывается заспанная физиономия Никитоса.

– С кем приперлась? – дружески приветствует он.

– Отпирай. Это твой новый друг.

Они поладят. Чую пирсингом. Мои старые, потрепанные во флэшмобах друзья и этот… новый, стиснутый обидами, перегруженный иллюзиями, растерянный, ежистый. Но родной.

– Чем докажет? – спросили меня Лютый, Никитос, Сандро, Илона, когда я сообщила, что приведу его.

– Спасет, – пообещала я им.

И вот они стоят в заброшенном складе, оценивающе разглядывают друг друга. Папарацци нервно курит. Никитос, как всегда, смотрит на его ботинки. Привык первое впечатление составлять по обуви. Илона прощупывает его откровенным, женским взглядом. Надо пресекать в зародыше. Лютый нервно щелкает карманным фонариком. Сандро единственный улыбается. В последние дни ему весело. Все складывается по его плану. Пора брать инициативу.

– Покажите ему.

Сандро жестом приглашает папарацци в дальний угол склада, где в сером бетонном монолите сиротливо белеет дверь в подсобку. Сандро нагибается и открывает «Окно выдачи», почему-то вделанное в дверь на уровне пояса.

– Взгляни, – приглашает он папарацци.

Мой осунувшийся от бессонных ночей герой заглядывает в окошко, смотрит несколько долгих секунд и отшатывается без выражения ужаса на небритом лице. Мои опасения не подтверждаются. Он окидывает присутствующих спокойным, ясным взглядом. Понимающим. Без страха, без осуждения. Даже его дурацкая привычка заваливать вопросами куда-то испарилась. Он спрашивает коротко:

– Это он?

– А ты думаешь, нам интересно запирать связанного двойника? – Лютый рисует лучом фонарика иероглиф на стене.

– Странно… – задумчиво произносит папарацци, – а в новостях – ни слова… Вы его на дне рождения, да?

– Сам напросился, – Илона брезгливо кривится, но я-то знаю, как ее распирает от собственной важной роли в этом деле, – нечего склонять малознакомых девушек к сексуальным утехам.

Она кокетливо поводит плечом. Папарацци говорит:

– Да… Я помню вас вместе… в VIP-ложе.

– А потом – строго по расписанию. Мы пошли в прайват-рум, я усыпила его хлороформом, ребята закатали в белый балахон и – привет российскому телевидению!

– Что вы с ним делаете?

– Пытаем, конечно. А иначе зачем похищать телебосса? Не ради корысти же? Оставим игры в выкупы пошлым бандосам.

Он умоляюще смотрит на меня. Я спешу на помощь.

– Не пугайся. Мы не вырываем ему ногти и не выжигаем останкинскую башню на груди. Мы пытаем его программами его собственного телеканала. Он смотрит их уже пятьдесят часов подряд, благо, эфир круглосуточный.

– Это страшная пытка, поверь! – Никитос злорадно скалится.

– А смысл?

– Может, и нет никакого. А может, есть. – Лютый философски пожимает плечами. – О смысле нам докладывает только время. Оно еще не прошло. Мы узнаем обо всем своевременно.

– Да не переживай ты так, – щебечет Илона, – мы его кормили-поили. Даже в туалет водили… в белых балахонах.

– Зачем все это? Зачем… вы мне показали?

– Моя идея. – Я выступаю вперед. – Одни герои похищают, другие – спасают. Кто-то должен его спасти… Вот ключ. Ты проходил мимо, или выскочил из кувшина, или телепортировался… Придумаешь сам? Ты герой, тебе и решать.

ЭПИЛОГ
СТАРЫЙ ДОМ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ

Капель? Скальпель? Капель? Скальпель? Да какая может быть разница? Оба слова – об одном и том же. Святые прорабы! Обнаглевшая капель точит мою крышу, как затупившийся скальпель, а я всего-то и могу – стоять и делать вид, что не замечаю. Потому что я стар.

Некоторые мои жильцы уверяют друг друга, что старость похожа на младенчество. Обычно они делают это, когда нужно лишить стариков права голоса. Но они правы.

В 16 лет мне казалось неприличным доживать до 30. Мои сверстники то и дело взрывались, сносились, перестраивались. Мне было стыдно выделяться.

После 30-летия стало интересно дожить хотя бы до 70. Меня вдруг стал интересовать процесс старения. Интересно наблюдать новые трещины в кладке, отыскивать проржавевшие провода, ощущать покалывание в отопительной системе, которого никогда прежде не чувствовал.

Юность проста. Ты льешь и льешь в один крепкий граненый стакан, стараясь заполнить его. Развиваешь себя, приблизительно распределяя будущие цели: щедрые люди в ЖКХ, добрые жильцы, крепость Варвары Смиренной.

Старение – виртуозно. Ты подливаешь в свой стакан из одного источника, стараясь следить, чтобы он не раскололся, и вовремя заметить, с какого бока пошла новая трещина. Одновременно ты должен переливать из него в десяток других стаканов, подставленных жаждущими. Работка как у циркового жонглера. Как у Фрейденберга из апартаментов 17, лет шестьдесят назад.

Юность проста. Юность определяют одной краской. Этот – монолитный. А тот – интересной планировки. Другой – высотный. А еще – хрущевки, сталинки, панельные, блочные, да…

Старение – полифонично. Про старика можно сказать, что он ревматичными перегородками почувствует, когда придет непогода, нюхом найдет уютный уголок, куда прилетит спасаться от непогоды редкая птица, не спугнет ее, сумеет поговорить с ней и перевести эту беседу на язык человеческий.

– Пинь-Пинь-Тарарах! – трещит эта пичуга у чердачного окна и высовывает крыло наружу.

Куда ты, дуреха? Еще не весна. Так… оттепель. Погода больше не хочет, чтобы ее понимали. Все перемешалось. Посреди июньской жары – вьюги с градом, в январе – жара и трава зеленеет. Я-то давно махнул на это дело антенной. За временами года слежу только по разговорам жильцов, да и – на что оно мне? Ведь я стар. А жильцы редко опускаются до настоящего. Разговорами, все больше – в будущем. Планируют и мечтают. Мечтают и планируют.

В квартире 9 на втором этаже маленькая Юля выпрашивает у отца большой аквариум. И много-много рыбок. «Зачем?» – удивляется ее отец. «Целоваться», – отвечает Юля.

В апартаментах 7 мечтают о покупке домашнего кинотеатра. Обязательно с пакетом «Мэджик вижн». В апартаментах 12 собирают посылку. Бритоголовый качок выводит маркером на фанерной крышке: «В Африку!» и кричит в коридор:

– Эй, Томка! Панадол не забыла положить? А теплые носки?

С таблички на входной двери в апартаменты 15 кто-то стер глупое «surr. 1.5».

Сиятельные Архитекторы! Не поверите! Там тихо. Не грохочет музыка, не орут нетрезвые поэты, даже стиральная машина заткнулась. Как я благодарен им за эту тишину! В апартаментах двое обнаженных людей. Он и она. Лежат в ванной, жгут свечи. И шепчут. Чу, кажется, шепчут обо мне.

Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы…

Девушка, ослепительная брюнетка с огромными ресницами-опахалами, лежит на груди у юноши, вытянувшись как струйчатый питон во всю длину ванной и читает ему стихи. Глаза юноши закрыты. Он дышит ровно, будто спит. Девушка нежно щиплет его грудь:

– Эй, мечтательный папарацци! Как ты можешь спать? Это же стихи! Из твоей, кстати, книжки.

– Из «Улисса»? – юноша открывает глаза и целует девушку в плечо.

– Как бы не так. У тебя под обложкой «Улисс» романов десять зашито. Не считая пьес и стихотворений!

– Бабушка постаралась…

– Повезло тебе с воспитанием. О чем задумался?

– Так… Славу вспомнил.

– Ух! Завтра же девять дней будет… Белка из Стокгольма прилетит… Соберемся все вместе. – Она внимательно смотрит на юношу.

– Даже не думай, – отвечает он на ее немой вопрос. – Я же здесь, с тобой. Только с тобой. Кстати, я тебе не рассказывал, что сестра Славы прислала мне пачку его писем Королеве Англии?

– Впервые слышу.

– Там было одно письмо, в котором он писал ей про собственные похороны.

– Ты его помнишь?

– Не дословно. Он писал примерно следующее:

«Милая Королева! Когда я все-таки умру, то не хочу, чтобы меня зарывали в землю по этому варварскому и неэстетичному обычаю. Моя похоронная процессия видится мне так. Шестерка лошадей везет орудийный лафет. Есть что-то гордое и в лошадях и в лафете. Чего нипочем не отыщешь в уродливых катафалках. Меня везут в крематорий. За повозкой топает духовой оркестр. Играют смитсовскую „Queen is dead“. За оркестром идут все женщины, которых я любил и которые отвечали мне взаимностью. Они разодеты в лучшие свои платья, но – без косметики. Они пританцовывают и улыбаются. Они радуются. У нас с ними было. Далее следуют женщины, которые хотели любить меня. Но у нас с ними не было. Они одеты в траур. Их лица покрыты вуалями. Они идут и рыдают в голос. У нас не было. Ну… а дальше – клоуны, карлики, пожиратели огня, мимы, дипломаты, депутаты и прочая мировая фрик-общественность».

– Эстет!

Конечно, они обсуждают того татуированного любовника, которого столкнула с балкона его зубастая пассия. Сейчас мне непонятно, чего в голосе брюнетки больше – горечи или гордости. Впрочем, какое мне дело! Ведь я стар. Я слишком стар, чтобы испытывать любопытство. До вчерашнего дня меня занимал лишь один вопрос:

– «Ь»? Или «Ъ»?

А сейчас и он отпал. Потому что оба хороши. Эти братцы умеют хранить тайну. В них – тишина, которой мне так не хватает. В них – молчание.