Текст книги "Жи-Ши"

Автор книги: Сергей Четверухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Взгляните, как точно десятилетие «нулевых» соответствует своему имени. Никого! Ни одной настоящей новой звезды! Сплошные фабричные марионетки и сетевые маргиналы…

Всё, милые дети! Геймова! Мне жаль вас! Вы только начали жить, вы только проснулись, зевнули, потянулись, открыли глаза… а музыка уже кончилась!

– Зачем вы… ну зачем вы так?

Чувствую, еще немного, и я доведу ее до слез этой патетикой. Ничего. Пусть получает свою дозу облучения. Хотела интервью – вот тебе интервью! Атмосфера в комнате сгустилась. Ее уже можно резать ножом и тонким слоем намазывать на хлеб. Звонкая трель телефонного звонка все портит. Будто в водную гладь бросили камень. Звонит у папарацци. Он извиняется, отходит в угол и напряженно слушает секунд тридцать, не произнося не слова. Затем коротко бросает в трубку: «Еду!», отключается и, не прощаясь с нами, выбегает из помещения.

– Что это с ним? – спрашивает у меня Белла.

Забавно… в ее глазах я уже – мудрец, знающий ответы на все вопросы. В этот момент мой телефон тоже звонит. Соединяюсь. В трубке – хриплое карканье адвоката Ройзмана:

– Гвидо… Белку закрыли.

– В смысле?

– Нашлись новые улики… Короче… Ее посадили. Она в тюрьме.

ГЛАВА 9
ФОТОГРАФ АГЕЕВ

Беги, Кролик, беги! Ран, Форест, ран! Не тормози, не расслабляйся! Мчи, Лола, шнелле, шнелле! Вперед! Когда нужно подстегнуть дряхлеющий мозг, помощь поп-культуры – бесценна. Яркие образы марафонца Тома Хэнкса, красноволосой спринтерши Франки Потенте, вперемешку с развевающимися по ветру ушами неизвестного саблезубого грызуна, бомбардируют мои сонные клетки. И кажется, что, несмотря на предательские светофоры, несмотря на ограниченный спидометр тачки, я несусь как космический спутник, через руины мегаполиса и сквозь время, пытаясь обогнать его. Беги, Митя, беги!

Белку закрыли! Белка в тюрьме! Голос Анки, сообщившей мне об этом по телефону, был сух и спокоен. Никакой улыбки, без которой мне Анку уже не представить. Если я что-то понял об этой женщине за два дня знакомства, то могу судить, что ее тон говорит о крайней степени волнения. Такого финта судьбы мы не предполагали.

Подробности известны только Ройзману. Договариваемся с Анкой встретиться у него в офисе, в точке силы, где наверняка пересекаются все информационные потоки.

Когда я подъезжаю, Анка в приемной адвоката уже глотает кофе из большой черной кружки.

– Ждала тебя, чтобы не пришлось повторять! – коротко бросает она вместо приветствия. В такие моменты слово «привет» действительно кажется неприличным. Ее губы сжаты, в глазах – колючки, пальцы слегка дрожат. Такой я вижу ее впервые.

Миниатюрная секретарша даже не пытается сдержать наш напор. Благоразумно отходит в сторону, чтобы спасти дверь и позволить нам ворваться в кабинет многорукого Шивы, который разговаривает по трем телефонам одновременно. Поскольку руки у него заняты, Ройзман бровями приказывает нам заткнуться, обуздать гнев, эго, амбиции и прижать задницы – за столом для конференций.

– Уфф-фф! – выключив последнюю из трех трубок, он вместо приветствия, шумно демонстрирует свою озабоченность, – ничего утешительного не скажу! Против нее появилась веская улика… И моя версия о суициде… – он обреченно дирижирует в воздухе рукой, – разваливается версия к чертям!

– Какая улика? Объясните толком! Подробно! По порядку! – мы с Анкой перебиваем друг друга.

– Я думал, вы в курсе. Когда все произошло, следователь отправил на экспертизу… много чего отправил, в том числе и частицы из-под ногтей убитого… А Белку, как основную подозреваемую, обследовали на предмет синяков, кровоподтеков, в общем, следов, которые указывали бы на то, что она участвовала в борьбе… Сегодня днем пришли результаты экспертизы. У Славы под ногтями оказались частицы кожи, с ее ДНК. А у нее в свою очередь были зафиксированы свежие царапины на плече и на шее…

– На шее, это я… – подает голос Анка, – аксессуар такой для нее сочинила…

– Неважно, – вздыхает Ройзман, – все это уже не имеет значения. Главное, что у него под ногтями – частицы ее кожи. Очень веский аргумент в пользу того, что между ними была борьба… А значит, Белка… Короче, она могла убить его.

– Да они все время, с момента своего знакомства только и делали, что – боролись! Противостояние полов, усиленное противоречивостью характеров и патологическим артистизмом двух личностей! – Анка вскакивает и снова падает на стул.

– Не пройдет… Белка уже успела заявить следователю, что царапины носят сексуальный характер… Только обычно, в пылу любовных игр, женщины оставляют отметины мужчинам, а не наоборот. Так что… Не знаю, не знаю… – Ройзман щиплет свою редкую бородку и старательно отводит глаза.

– Слушайте! – Я громко стучу ладонью по столу. – У меня появились факты, которые могут стать доказательствами ее невиновности, – я тороплюсь, говорю сбивчиво, но уверенно – «ран, Форест, ран!», – я обследовал место происшествия и обнаружил, что кусок асфальта, на котором была кровь Славы, вымыли с порошком.

– С каким порошком? – недоумевает Ройзман.

– С порошко-о-ом?! – пучит глаза Анка.

– С обычным порошком… Со стиральным. А главное, – я пристально смотрю на Анку, приглашая ее подтвердить сказанное, – мы… они… в общем, литерные произвели небольшой опыт. Литерные – это те ребята, друзья Белки, которые были в квартире в момент происшествия… Вчера, на одном мероприятии, они показали все происшествие со сцены, как спектакль, как инсценировку…

– Мистерия жизни и метафизика преступления, – бесстрастно поправляет Анка.

– Ну и что? – недоумевает адвокат.

– А то, что в роли убийцы они изобразили Гвидо, продюсера Белки… собственно, вашего нанимателя… А я в это время был рядом с Гвидо и наблюдал его реакцию на постановку. Он волновался. Он выдал себя. Я уверен, он – убийца!

– Молодой человек! – этими двумя словами Ройзман умудряется вылить на меня ведро скепсиса и желчи, – представьте, что я, опытный и уважаемый адвокат, все это повторяю в суде. «Асфальт вымыли с порошком, а фотографу Агееву показалось по реакции продюсера обвиняемой на спектакль, в котором его, продюсера, изобразили в роли убийцы, что этот продюсер и есть убийца!» Каково?! После такой речи я могу попрощаться со своей практикой! А вы – с вашей подругой… лет на десять, если прокурор попадется не злобный.

– Так что делать? Что! Мы! Будем! Делать?! – Анка чеканит слова, как знаменосец шаг на военном параде. В ее голосе нет ни растерянности, ни испуга. Наоборот, она, как инспектор из министерства здравоохранения, требует точный диагноз и конкретные меры лечения. Я присоединяюсь:

– Что ВЫ собираетесь делать? Что ВЫ предлагаете? У ВАС есть план?

– Что-делать-что-делать… – передразнивает нас Ройзман, – если б я точно знал, она бы сейчас не сидела. – Он ломает карандаш пальцами. – Ну, во-первых, попробую вытащить ее из камеры под подписку о невыезде… Ходатайство я уже отправил. Во-вторых… Во-вторых, придется пересматривать всю линию защиты. Если вначале я мог попытаться доказать удавшуюся попытку самоубийства и Белка в эпизоде падения вообще не фигурировала бы, то теперь… Теперь нужно доказывать, что он упал не по ее вине, несмотря на все происходившее тем вечером между ними… Или, в крайнем случае, искать смягчающие обстоятельства для ее поступка.

– Смягчающие обстоятельства?!

– Для какого поступка?!

– К примеру, Слава первым напал на нее, она лишь оборонялась… Могло ведь такое случиться при его-то, мягко выражаясь, неуравновешенности?

– Даже не думайте! – Анка вцепляется в столешницу побелевшими пальцами и обжигает адвоката взглядом торфяной кобры, – спасти одного друга ценой памяти другого?! И не пытайтесь!

– А что мне… – начинает адвокат.

– Он не будет, – раздается спокойный, глуховатый голос от двери. Мы оборачиваемся. Белкин дядя стоит у порога, почему-то прижимая к лицу носовой платок. Белка знакомила нас тем утром… в ОВД, кажется, его зовут Антон-не-помню-отчества. Кажется, ни один из нас не заметил, как он вошел в кабинет. Кажется, у него – чахотка, о чем свидетельствуют красные пятна на платке. И еще, кажется, он настроен решительно. Он подходит к столу, наклоняется вплотную к адвокату и негромко, но твердо произносит:

– Вы больше не работаете над этим делом. Как ближайший родственник я отказываюсь от ваших услуг.

К такому повороту событий заметно растерявшийся Ройзман явно не готов.

– Вы… не вправе! Не вы мой наниматель! Меня нанял продюсер Атлантиди, и только он может отказаться от моих услуг!

– А вы спросите его. Попробуйте… Он возражать не будет.

Ройзман устало вздыхает и срывается на истерику.

– Черт бы вас побрал с вашим шоу-бизнесом! Вот вы все у меня где! – адвокат ладонью рубит себя по горлу, – я же на недвижимости специализировался раньше… Да провалитесь!

– Вот и продолжайте, пожалуйста, специализироваться на недвижимости, – голосом доброго доктора Айболита заговаривает его Белкин дядя, – ребята, вы не могли бы нас оставить вдвоем… нам нужно еще кое-что обсудить.

Мы покидаем кабинет, как послушные школьники.

– О, Ганг! Твои воды замутились! – резюмирует Анка, едва мы переступаем порог и закрываем за собой дверь. Если б не секретарша, я, не задумываясь, впился бы ухом в замочную скважину, а так… не оборачиваясь, чинно спускаюсь по лестнице, чтобы внизу со всем своим разочарованием и желчью впиться в Анку.

– Ты, конечно же, знакома с биографией профессора физики Альтфлюса?

– «Альт» рисовала, «флюс» лечила, про Альтфлюса слышу впервые.

– Однажды он проводил опыты над грызунами, случайно уснул в лаборатории и забыл закрыть клетку. Крысы ему ухо отгрызли.

– Ух ты! Зачем так пугать впечатлительную девушку? Я еще пообедать сегодня планировала. Обидку заточил? Вот тебе две минуты, быстро спускай пар и не порть мне аппетит!

Против ее иронии у меня нет никакого оружия, поэтому надменно отворачиваюсь в сторону и молчу.

– Ну, давай, выпускай! Чего ты, как тундрык, нахохлился? – теребит она меня за рукав, – лопнешь от газов, а ведь ты мне невредимым нужен. Мой обидчивый папарацци… – она начинает гладить мою руку, а ее кокетливые молнии рассекают меня от переносицы до подбородка.

– Нужен?! – Я стараюсь выбросить из голоса эмоции, но ни фига не получается. – С нужными так не играют. Почему не рассказала мне о спектакле?! Зачем было делать из меня дурака? Зачем подставлять вслепую? А если бы я не был рядом с Гвидо в тот момент, когда вы упоенно лицедействовали? Мы вообще с тобой на одной стороне или как?

– Ну… ведь ты же был рядом с Гвидо. Ты ведь все видел… Теория вероятности для того и придумана! Между прочим, вполне научная дисциплина. Ладно, не пыхти! – она внезапно подмигивает мне и понижает голос до шепота, – возвращаемся! Тс-с-с… Я сейчас надавлю на чувство женской солидарности у этой Дюймовочки, отведу ее в туалет, типа… помочь мне… а ты послушай под дверью! Справишься?

Я молча киваю. И чувствую огромное облегчение оттого, что мы снова – сообщники. Анка быстро поднимается наверх. Я жду некоторое время за углом на лестничной площадке. Услышав перестук каблучков в коридоре и громкие разгагольствования Анки о неприспособленности женского организма к нормированному труду, на цыпочках пробираюсь обратно в приемную. Приставляю ухо к миниатюрной замочной скважине. Ни черта не слышно! Минута… Другая… Нет, не слышно. Пора уходить. И вдруг адвокатский взвизг пробивает звуконепроницаемость ценных пород дерева. Я прикладываю ладони к ушам и напрягаюсь, сканируя звук импровизированными локаторами. Капелька пота побежала по спине. Щекотно. Адвокат снова вскрикивает. Мне кажется, что-то вроде:

– …Ольм! Ольм!

Ерунда! Впрочем, то ли Ройзман все время повышает голос, то ли ушные перепонки со временем адаптируются к дереву, спустя еще пару минут я начинаю как будто различать отдельные слова. К тому моменту, когда в коридоре вновь застучали каблучки, их набирается ровно семь:

– …Новый год… чертов подарок… думал задницей… Стокгольм!

Услышав в коридоре громкую речь Анки о методах противостояния сексуальным домогательствам начальства на рабочем месте, срываюсь за угол. Через минуту появляется Анка, хватает меня под руку и тащит прочь от офисной преисподней. Я не сопротивляюсь.

Она летит вприпрыжку, улыбается во все тридцать два, и оттого унылый зимний пейзаж вокруг трогают весенние краски. Я на время перестаю замечать отсутствие солнечного света. Но все равно не могу разделить ее настроение.

– Чему ты радуешься?! Твою лучшую подругу посадили! Она уже не подозреваемая, она – обвиняемая!

– Это – как насморк, временно, лечи – не лечи. Мы-то ведь уже знаем, кто виноват! А значит, обязательно вытащим ее с кичи! – Она заразительно хохочет, попробовав на вкус словечко из другой реальности, – а радуюсь я, мой угрюмый папарацци, тому, что все теперь ясно и мы знаем, что убийца – Гвидо! Ух! Чуешь ветер?

Мне очень хочется разделить ее радость, но я не могу справиться ни со своими чувствами, ни с мышцами лица. Они окаменели, не слушаются команд мозга и с трудом растягиваются, даже когда я говорю. Мое существование полностью отравлено. Как, оказывается, короток путь от счастья к кромешному отчаянию. Еще утром я гладил волосы девушки, которую два года люблю до спазмов в желудке. Еще утром я целовал губы, которые не надеялся целовать. Еще утром я держал в объятиях мир и осознавал себя счастливейшим из смертных… А к вечеру этот мир – заперт в темницу, но мне кажется, будто это я – в наручниках и за решеткой.

– Эй! Папарацци! Можно подумать, у тебя никогда не было друзей! Я радуюсь оттого, что мои друзья ни при чем! Мне так стыдно, что я их… ну… немного подозревала, что ли… Гарпия! У меня – гора с плеч! Раздели со мной легкость! Что-нибудь услышал под дверью?

– Почти ничего. Адвокат орал. Что-то про Новый год и про Стокгольм. Ты не в курсе, о чем это он?

Весенние краски моментально осыпаются с Анкиного лица, как под гнетом наждака.

– О-о-ох! – она оседает, – меньше всего мне хотелось, чтоб в этом деле всплыли Новый год и Стокгольм!

– Опять?! – теперь в моем голосе – самые суровые интонации, – ты опять что-то знаешь и скрываешь от меня?!

– Ну, не-сердись-не-сердись-не-сердись… пожалуйста… – она приседает и смотрит на меня умоляюще, снизу вверх, как послушная собака. К сожалению, женщины хорошо осведомлены о силе воздействия такого взгляда на мужчин. – Не сердись, я не нарочно, просто… это… не моя тайна, я обещала, я не должна никому говорить… только откуда адвокат узнал?

Я крепко беру ее за плечи и встряхиваю. Прохожие начинают оборачиваться на нас. Какой-то бешеный автомобиль гудит на клаксоне футбольную речевку.

– Ты немедленно расскажешь мне о Стокгольме или мы больше не разговариваем!

В этот момент у Анки трезвонит мобильник. Я отстраненно фиксирую реплики, похожие на консультации ветеринара, которые она бросает в трубку.

– Кормить… Конечно кормить! Что значит «сколько»? Три раза в день! Просит таблетки? А что это? Сердечное? Ну, дайте… Так купите! Я на Китай-городе… Хорошо, приезжай за мной! Буду ждать в «Бабушке»… Жы-Шы!

– Сандро звонил, – поясняет она, закончив разговор, – ты его видел вчера в «Марио»… на сцене. Кстати, это он придумал Спектакль. Ну… В смысле… Придумал-то Шекспир, а Сандро догадался использовать. Я ему срочно нужна… по важному делу. Он через полчаса подъедет, а мы пока в «Бабушке» перекусим. Не против? Перестал на меня дуться? Я зверски голодна! Ух! Мяса! Мяса! Давай уже! Корми меня, заботливый папарацци!

– Не заговаривай меня! Стокгольм! – угрюмо напоминаю ей.

– Ми-и-итечка, – она впервые называет меня по имени, и это звучит жалко, – я тебе расскажу… обязательно! Все-все расскажу, только не сейчас! Пойми меня, пожалуйста… Я должна обдумать, прежде чем рассказать… – она смотрит на меня умоляюще. И этот ее взгляд я тоже ловлю впервые.

– Не сейчас? А когда? Времени нет! Белка за решеткой!

– Сегодня! Ночью… Сейчас Сандро заберет меня, там… очень важное дело, я отъеду на пару часов, а потом мы встретимся. Пожалуйста!

Говорят, человек может бесконечно долго смотреть на огонь, на воду и на то, как другой человек работает. Должно быть, правда. А вот я предпочитаю наблюдать красивую девушку, жующую сочные куски бифштекса. Надо будет сделать серию фотографий на эту тему. Может быть, выставку… Я любуюсь тем, с какой жадностью она набрасывается на пищу. Меня завораживает игра желваков, света и теней на скулах, аритмичные движения челюстей. Я даже невольно начинаю подсчитывать, сколько таких движений в минуту она делает. Жадно. Она есть жадно. Кажется, она все в жизни делает жадно… Впрочем, аппетит не мешает Анке между делом рекламировать своего литерного дружка.

Анка рассказывает, что Сандро ведет свой род от Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба, кодовое имя «Джинн», главного исламского радикала, в середине прошлого века орудовавшего в столице Советского Союза. Старик Хоттабыч еще в те нетехнологичные времена имел в своем распоряжении такие возможности, о которых и не мечтают нынешние «воины пророка», объявившие полем своей битвы центры европейской цивилизации. Одним лишь волоском из бороды – оружие, по сравнению с которым все современные разработки заметно деградировали, – он провоцировал панику во время футбольного матча на главном стадионе страны, он вызывал переполох в цирке, а чего стоит попытка подрыва советской экономики путем несанкционированного вливания в нее золотого запаса иранских шейхов? Коллеги завистливо отзывались о нем – «волшебник»…

Анка увлеченно заливается на свою любимую тему. Литература, литерные, легенды, герои… Плазменная панель напротив нашего столика транслирует отечественный музыкальный канал, что является лично для меня оскорблением, вызовом и дополнительным фактором раздражения в этом и без того взбитом миксером мире. Я страдаю оттого, что комфортность моего существования грубо нарушена. Завидую Анке, ей – по фигу, она болтает и жует, жует и болтает…

После того как многочисленные попытки Хоттабыча завербоваться радистом на полярную станцию разбились о бдительность советских спецслужб, Джинн спланировал подрыв существовавшей в стране системы изнутри. Операцию по запуску раковых клеток в ее кровеносную систему. При помощи все той же бороды, своего главного тактического оружия, Хоттабыч породил на свет многочисленное потомство, в виде мужчин и женщин, которые появлялись на свет уже взрослыми, облеченными высокими должностями в различных советских госучреждениях, а главное – многочисленными пороками. Лень, глупость, стяжательство, некомпетентность – таков был минимальный набор качеств, которыми Джинн наделял своих отпрысков «во благо» правившего советского строя, который им предстояло разрушить одним лишь фактом своего участия в «главной стройке века»…

На экране появляется заставка новостей. Что-то не припомню, чтобы музыкальные каналы передавали регулярные новости. Взволнованная дикторша с макияжем «простите, у нас – пост» обещает экстренный выпуск, но – после блока рекламы.

Тофик Гасанович Абдурахманов, первый секретарь Бакинского горкома КПСС, был одним из птенцов «диверсионного помета» Старика Джинна. Этот властный муж понимал прогресс как возврат к милому Средневековью. При его правлении в чудесную азиатскую республику вернулись гаремность, суд по законам шариата, безнаказанный наркотраффик и прочие прелести, украшавшие жизнь предков его почтенного родителя. Гусейн, старший сын первого секретаря, был отправлен на учебу в Москву, закончил МГИМО и двадцать лет отдал советским дипломатическим миссиям в странах Ближнего Востока. Его младший сын, Сандро унаследовал от отца и деда статус «мажора» со всеми вытекающими комплексами и паранойей. А от прадеда-волшебника – обостренное чувство социальной справедливости и радикальный подход в ее осуществлении. В компании литерных Сандро обычно первым предлагает «погромче нарушить закон», кроме того, он автор бессмертного слогана «Фак зе руллс!» и серии граффити на Кремлевской стене. Его бесчисленные родственники считают, что Сандро «одержим Шайтаном», но вслух опасаются выражать эту мысль, ограничиваясь презрительно шипящим «граф-фоман». Его такса Грубоговоря находится в смертельной зависимости от желания писать в ботинки гостям и лизать по утрам нос своего хозяина.

Рекламный блок заканчивается. Теледикторша с луковой маской на лице напоминает, что мы смотрим экстренный выпуск новостей по случаю скоропостижной смерти одного из виднейших деятелей отечественного шоу-бизнеса. Час назад продюсер Гвидо Атлантиди был обнаружен в своей студии скончавшимся от острой сердечной недостаточности. «…коллеги и друзья-артисты знали Гвидо как талантливого профессионала, публика благодарна ему за своих многочисленных любимцев, которых он открыл, воспитал и вывел на большую сцену…». Дикторша всхлипывает. Дзынь! Анка роняет вилку. Я тупо пялюсь в экран, на котором под тошнотворное адажио Альбиони смонтирован «жизненный путь одного из виднейших, влиятельнейших, бла-бла-бла…».

– Как он мог?! – возмущенно выдыхает Анка, – это же не его амплуа! Он не жертва! Он – убийца!

Я лишь молча пожимаю плечами. Я ощущаю себя преданным и раздавленным. Два тяжелейших дня в моей жизни, когда я, презрев комфорт и распорядок, прыгал выше собственной головы, оказались – пшик! – спущены в унитаз. Я не хочу ничего говорить и встречаться взглядом с кем бы то ни было.

В этот момент у нашего столика возникает невысокий упитанный азиат. У него узкие глаза-щелочки. У меня создается впечатление, будто он подглядывает за миром из своего черепа сквозь затянутые паутиной замочные скважины. Он взволнован не меньше нашего, но – по своим, непонятным мне причинам.

– Анка! Быстрее! – командует он инфернальной обжоре и лишь затем протягивает руку мне: – Сандро.

– Митя.

– Я должна, – извиняющимся тоном бросает мне Анка, выбираясь из-за стола, – у нас очень важное… там…

– А здесь, – я устало киваю на экран, – не важное?

– Я тебе после объясню. Созвон через два часа. Ночью встречаемся. Я должна тебе многое рассказать. Про Стокгольм обязательно… Мы ездили туда на концерт Рэдиохэд и вообще – пять дней в Стокгольме – как переливание крови! Я все расскажу… обещаю!

– Да уж, непременно…