Текст книги "Элем"

Автор книги: Сергей Боровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Почему мы здесь?

– Просто хотел показать тебе.

– Это важно?

– Для меня – да.

– Почему?

– Потому что этот город принадлежит мне.

– Как такое возможно?

Всё. Больше я её не удержу. Её тело становится безвольным. Она повисает у меня на руках. Потом тает, превращаясь в облако тумана. Стою в нём, думая, куда отправлюсь дальше. Замечаю на углу человечка в котелке. На этот раз без очков и клетчатого пиджака – учёл замечания. Он приподнимает свой головной убор, приветствуя меня. Не обращая на него внимания, ухожу по улице в противоположную от него сторону.

Просыпаюсь от звуков мобильника, яростно таранящего стойку ночника. Не глядя на дисплей, уже знаю, кто.

– Алло!

В трубке её возбуждённое дыхание. И молчание. Поэтому я говорю первым:

– Я сейчас к тебе приеду. Ты дома?

Слышу судорожные всхлипывания.

– Да.

Короткие гудки.

На часах почти полдень. Безработному позволительно понежиться в кровати подольше. А она – крепкая девчонка. Столько времени вытерпела прежде, чем позвонить.

Принимаю душ. Одеваюсь. Выхожу на улицу и беру такси. В это время пробки минимальны, а лезть под землю не хочется, хоть это и недальновидно. Впрочем, у меня же есть предложение от «Мюнхенской фирмы».

Алина встречает меня настороженным взглядом и заплаканными глазами. Целую её повелительно в губы, как будто никакой ссоры между нами и в помине не было.

– Где ты был?

– Прости.

Ещё один поцелуй. Он возбуждает её, и мы в «танце любви» передвигаемся к дивану. Родителей, по всей видимости, дома нет. Нам требуется всего минуты две, чтобы понять: ничего не выйдет. Садимся на диван рядом друг с другом. Она в полной растерянности. Я – как подозреваемый с шатким алиби перед допросом. Но с некоторыми полномочиями, правда.

– Между нами всё закончено?

– Зависит от того, хотим ли мы этого.

– Как тебя понимать? Я всю голову сломала, думая о нас. Что с тобой происходит? Ты заболел?

Улыбаюсь.

– Ты же не это хочешь спросить.

– Значит, это был не сон, – произносит она обречённо.

– Нет. Но почему это тебя так огорчает?

Я действительно не понимаю, почему люди предпочитают шарахаться от неизвестного и искать «рациональное зерно» там, где его не может быть принципиально и категорически. На собственном примере я убедился, что лучше выглядеть глупым, чем быть им. Почему же мне не удаётся передать свою уверенность в правоте близким мне людям?

– Ты волшебник?

– Был бы волшебником, мы бы сейчас не выясняли отношения, а порхали бы где-нибудь в Космосе, вдыхая вакуум.

– Тогда кто?

Она требует от меня ответа на вопрос, которой я и сам себе стараюсь не задавать. Она хочет узнать от меня то, что ей положено выяснить самостоятельно.

– Не знаю.

– Неужели ничего нельзя с этим сделать?

– Зачем «с этим» нужно что-то делать?

Неконтролируемые слёзы льются у неё из глаз, замутняя и без того нечёткую картинку.

– Ты не любишь меня?

– Люблю.

Через полчаса мы сидим с ней на кухне и пьём чай в полном молчании. Мне пока нечего сказать, а у неё проблема противоположного свойства – избыток слов. Она тарахтит что-то про то, как все эти дни не находила себе места. Как перемена погоды отражается на её здоровье. Как трудно в наши дни найти девушке работу, если она придерживается строгих правил морали. Потом её вдруг выносит в совершенно другую область.

– Как ты думаешь, мы встретимся когда-нибудь с теми, кто умер?

Вот тебе приехали. Но у меня почему-то готов ответ.

– Сомневаюсь.

– Почему? Никакой души нет?

– Есть, но не в ней дело.

– А в чём?

– Они не хотят с нами встречаться. Им это не нужно.

– Но ведь...

– Они счастливы, если тебя устроит такое объяснение.

– Без нас?

– В том числе, благодаря этому.

Алина пытается представить себе, как бы ей удалось не думать о её папе и маме. Обо мне. Её коробит от этих мыслей.

– Но это гадко!

– Вовсе нет. Гадко причинять друг другу боль, думая при этом, что проявляешь заботу. Гадко навязывать свою модель поведения. Считать свои эгоистические убеждения чьим-то благом.

– Ради любви можно и потерпеть. Иначе что? Одиночество?

– Вполне вероятно.

В её глазах я вижу ужас и страдание.

– Ты ненавидишь людей.

– Нет. Ненависть к людям – это расточительство. Впрочем, как и человеческая любовь.

– Уходи!

Я стою у станции метро. Мимо меня идут люди. Невыспавшиеся, злые, озабоченные, ищущие виноватых, лелеющие в себе радости, увлечённые будущим, наполненные важностью, скорбящие, покорившиеся судьбе, заблуждающиеся, пребывающие в сладком неведении. Бесконечный поток смертей и болезней. На многих из них я вижу тёмные пятна. Где-то на самом дне сознания бродит мысль о том, что нужно куда-то бежать и кого-то спасать. Убиваю её, как назойливую муху.

Фальк ждёт меня в условленном месте: на скамейке в Центральном Парке Развлечений. Когда и как мы условились, мне неизвестно. Осознание договорённости вдруг приходит ко мне – вот и всё.

– Догадываешься, о чём я хочу тебя спросить? – начинаю я нашу беседу.

– Угу.

Эмоциональную окраску его мычания можно интерпретировать, как угодно.

– А я всё равно спрошу.

– Ну, так спрашивай уже.

– Что будет, если я найду в Учреждении себя?

– Земля налетит на небесную ось, – язвительно цитирует он Михаила Афанасьевича.

– Я серьёзно.

– И я серьёзно.

– То есть у тебя есть возражения?

Фальк кривится.

– У меня встречный вопрос, – говорит он. – За кого, интересно, ты меня принимаешь?

– За того, за кого ты сам хотел. Не я тебя отыскал на просторах Элема, а наоборот. Я знаю твоё имя, но тебя нет в моём сценарии.

– Допустим. Что это нам даёт?

– И ты – единственный, кого я здесь воспринимаю, как нечто... живое.

– Делаешь успехи.

– Значит, я здесь не по своей воле?

Он качает сокрушительно головой, как бы говоря: учишь тебя, учишь...

– А вот это уже чистой воды рассудочная спекуляция! Причём, параноидального свойства.

Смотрю на детишек, совершающих опасные кульбиты на качелях. Где их родители?

– Мороженого хочешь?

Не улавливаю в его словах издевки и соглашаюсь молча, кивком головы. Фальк подзывает лоточника. Долго выбирает два эскимо. Протягивает одно мне. Мы синхронно разворачиваем фольгу. Выглядит продукт натурально, но есть его не хочется. Бросаю свой в урну. Фальк следует моему примеру. Перекусили, называется.

– Куда ведёт моя дорога?

Он мне не ответил сегодня ни на один вопрос, но я с тупым упрямством продолжаю бомбить его.

– К твоему сердцу.

Ого! Моя настойчивость даёт плоды.

– Почему тогда я не могу дойти до конца?

– Потому что ты не знаешь своего сердца.

– Так просто?

– В этом мире всё просто.

– В «этом»? – подчёркнуто киваю на окружающий нас Элем.

– В любом.

Что хорошо, так это то, что с ним можно не церемониться. Встаю со скамейки и ухожу по аллее, по-пижонски засунув руки в карманы. Что-то касается моих пальцев. Вытаскиваю находку на свет. На ладони лежат цветные пилюли, купленные недавно у Галантерейщика. Беру одну из них, напоминающую зелёную, и кладу под язык. Она растворяется.

Стою у двери с позолоченной табличкой «Профессор Розенталь», когда раздаётся звонок от мамы. Отвечаю. Минут пять до назначенного времени у меня ещё есть. Долго выкручиваюсь, пытаясь объяснить, почему не был у неё уже целых два месяца. А что, и вправду два? Про работу пока ни слова не говорю. Но она меня огорошивает совсем другим:

– Алина мне звонила. Сказала, что вы расстались.

– Алина? Тебе?

Их взаимная антипатия настолько велика, что я не представляю, как они могли обменяться номерами телефонов.

– Помирились бы вы.

– Она же тебе не нравится.

– Разумом не нравится, а сердцем чувствую, что она тебе подходит. На мои бабские капризы не обращай внимания.

Не то же ли самое она мне говорила перед свадьбой?

– У нас всё сложнее, чем ты можешь себе представить.

– Сложности от вас самих исходят. Выбросьте их на помойку, и всё наладится.

С этим утверждением не могу не согласиться. Проблема в том, что я перестал хотеть быть «несложным».

– Забудь о ней, мам.

Вздыхает. Боюсь, что другого выхода у неё и нет, кроме как смириться.

Поворачиваю ручку вниз до упора и толкаю дверь внутрь. Меня встречает приёмная, обставленная мягкой мебелью, выполненная в тёплых, успокаивающих тонах. Секретарша улыбается, завидев меня, и помогает повесить пальто на вешалку. Всё так же, не говоря ни слова, я прохожу в кабинет, примыкающий к приёмной. Мне назначено. Меня здесь знают и любят за мои постоянные денежные взносы.

Профессор встаёт из-за своего массивного стола и идёт ко мне, раскинув руки для объятий, приговаривая при этом что-то ободряющее, как настоящему больному. Я его не слышу, а только с любопытством рассматриваю разноцветные пузыри, которые вылетают из его рта. Он похож на героя мультфильма, объевшегося шампуня.

Да, у меня есть свой собственный психоаналитик. Появился он в моей жизни несколько лет тому назад по настоянию моей бывшей. После того несчастного случая. Мы с моим доктором придерживаемся одинакового мнения, что именно тогда и начались мои умственные отклонения. Только он думает, что они вылились в тихое помешательство, и я его в этом не разубеждаю.

Моя бывшая настояла на лечении и последующем наблюдении, поставив в качестве ультиматума развод. Мы всё равно развелись, а доктор остался – теперь уже для спокойствия матери, которая успела привыкнуть к нему. Мне не трудно один раз в месяц появиться у него в офисе и дать себя пощупать, производя, по возможности, впечатление адекватного пациента, не имеющего ничего против предосторожностей.

Но сегодня я с ним завершу отношения.

– Как самочувствие?

– Не очень, – вру ему. – Голова болит уже вторую неделю.

– Так-так-так.

Он рад хоть какому-то отклонению, тем более, с моих собственных слов.

– Ложитесь на кушетку, я попробую провести поверхностную релаксацию.

Выполняю его просьбу.

– Я буду считать до десяти, а вы просто закройте глаза и представьте себе что-нибудь приятное: море, пляж, пальмы.

– Туземных женщин.

– Можно и их.

Сам он садится в кресло возле кушетки, приняв мысленно облик старины Фрейда.

– Раз. Два. Три...

На десяти он крепко засыпает, роняя руки. А я, легкомысленный, ещё не придумал, как убедить его отказаться от столь выгодного пациента. Можно подсунуть ему на время моё подсознанье. Или что там у меня согласно науке? Я умею это? Наверняка, раз пришло такое в голову. Но у меня появляется идея получше.

Минуя расслабляющие стадии, проваливаюсь в Элем. Прямо к кровати с телом профессора. Мне теперь и каталог не нужен. Бесцеремонно бужу его.

– Доктор, я вам должен признаться: всё это время я морочил вам голову.

– Кто? Что?

Он непонимающе смотрит на меня.

– Всё гораздо хуже, чем я вам рассказывал на сеансах психоанализа. Я служу дьяволу, а это, – показываю рукой на ряды кроватей. – Ад.

– Я сплю? – продолжает цепляться за здравый смысл профессор.

– Увы! Это самая что ни на есть реальность. Хорошая новость для вас, однако, заключается в том, что ваше время ещё не наступило. Используйте его для благих дел.

Я сам себе не нравлюсь. От этой клоунады за версту разит пошлостью. И, кажется, я перехожу некоторые границы дозволенного.

– Какой бред! – справедливо не сдаётся доктор.

– Нет, – продолжаю настаивать на своём. – Бред начнётся через минуту.

Веду обратный отсчёт. Когда он открывает глаза, я вижу в них готовность к сотрудничеству.

– Мы больше не нуждаемся друг в друге. Моя последняя просьба к вам – напишите маме какую-нибудь бумажку и пошлите официальной почтой. Ну, там, типа, окончательно выздоровел. Чтобы она не волновалась.

Профессор Розенталь находит в себе силы подняться с кресла.

– За сегодняшний сеанс я, так и быть, заплачу.

– Но позвольте, – решается он. – Вы не дадите мне хоть каких-нибудь объяснений? То, что вы сделали со мной – потрясающе! Это гипноз высшей пробы!

– Мне очень жаль, но раз вас не устроила версия с адом, то правда окажется для вас губительной.

Чтобы он потом не вздумал как-то рационально объяснить произошедшее, набрасываю на него лёгкую «петельку»: в течение примерно полчаса он будет выходить в приёмную и спрашивать у секретарши, не приходил ли я. Потом они отменят все оставшиеся визиты и будут пить вместе коньяк. Много коньяка. Дело закончится безумной близостью прямо на столе.

До метро дойти не успеваю. Меня ловит на поверхности звонок от Виталия.

– Какое будет ваше положительное решение? – шутит он.

– Его пока нет.

– Очень, очень плохо. Вы не хотели бы встретится?

– Если оплатите счёт, – отвечаю взаимным юмором. – Хочу проверить вашу платежеспособность.

– К вашим услугам! Называйте любое место в пределах МКАД.

В Соборе Лучезарного Никиты всегда людно. Заслуга в том местного пастора, которого все запросто называют Святой Отец. Двери храма широко распахнуты для верующих всех конфессий и их оттенков, а также для ярых атеистов и несведущих безбожников. И нет такого мероприятия, которого нельзя было бы провести под его гостеприимными сводами.

На этот раз здесь одновременно происходит отпевание усопшего, венчание и обряд крещения младенца. Как-то даже слишком символично. Святой Отец вертится между этими тремя событиями, как белка в колесе. Безногий нищий путается у него под ногами, желая помочь. В правом углу за дубовыми столами сидит компания бородатых мужчин, чинно потребляющих пиво. Жарится шаурма. В углу слева детишки, галдя, лазают по портьерам. Как обезьяны.

Ещё одной достопримечательностью Собора являются коты. Их даже больше здесь, чем людей. Все, как на подбор, упитанные, лоснящиеся, хотя и разнообразных пород. От них постоянно исходят аутентичные звуки: кошачьих боёв, обиженных за свой прищемлённый хвост, просящих чего-нибудь пожрать и просто мяукающих от скуки.

Ко мне подходит Пророк. Его слепые глаза закрыты белой поволокой.

– Уж близится день, – сообщает он, беря меня за рукав.

Он ещё ни разу ничего не предсказал на моей памяти, но для церкви пророк – фигура сакральная. Поэтому не перебиваю его. Даю выговориться. Если отвлечься от вычурного языка, излагает он вполне занятные вещи: анекдоты и пересказы популярных телевизионных шоу. Минут через десять он выдыхается. Вручаю ему честно заработанный золотой.

Подхожу к покойнику, лежащему в гробу с открытыми глазами. Он приветливо улыбается мне. Вспоминаю, что как-то встречались с ним на улице и о чём-то разговаривали.

– Что стряслось? – вежливо интересуюсь.

– Да вот, – сетует он. – Инфаркт. На ровном месте. Не знал, что такое болезни. По докторам не шлялся. Думал, сносу не будет. А тут бац – накрыло.

– На всё воля божья, – говорю, стараясь соответствовать обстановке.

– Да уж, – соглашается он.

Разговорчивый попался покойничек. Я уже подумываю, какую бы причину сочинить, чтобы от него отвязаться, но меня спасает Святой Отец собственной персоной.

– Исповедоваться, сын мой? – спрашивает он, по-доброму глядя мне прямо в глаза.

Киваю. Он делает приглашающий жест, и мы идём с ним в изолированную комнату, которую мне хочется назвать кельей, несмотря на обилие в ней, естественно, котов и следов недавней дружеской попойки.

– Брысь!

Пастор сгоняет представителя кошачьих с кресла, где я удобно размещаюсь. Сам он становится напротив в смиренной позе со сложенными лодочкой ладонями.

– Грешен, – говорю ему. – Ведомый гордыней, напугал своего психоаналитика. Расстался с любимой девушкой. У матери не был уже больше двух месяцев. Лодырничаю. Хулю род человеческий.

– Грехи твои ужасны, – резюмирует Святой Отец. – Веришь ли ты в Иисуса?

– Верю, – заявляю твёрдо. – Но есть к нему вопросы.

– Излагай.

– Зачем человеку, созданному по образу и подобию божьему, нужен уголовный кодекс?

Святой Отец смотрит на меня укоризненно.

– Так это не по его части. С заповедями тебе к Саваофу.

– Они же, вроде, родственники.

– Сей факт недоказуем.

Приплыли.

– Хорошо. А ответ-то каков будет?

– Могу лишь высказать свою неканоническую точку зрения: человек банально продался и в результате потерял божественное в себе.

– За чечевичную похлёбку?

– Нет, это другая история. Но тоже поучительная.

Со Святым Отцом не соскучишься. Иногда мне кажется, что есть в нём некоторая «зеркальность» – он как бы ловит твои мысли и излагает их от себя, хотя и в своей интерпретации. Поэтому с ним невозможно спорить.

– Он продался за сомнительное удовольствие ходить ногами по Земле и дышать воздухом.

– А Иисус?

– А что Иисус? Он тебя любит. Вот и всё.

– И тут у меня как раз второй вопрос: бескорыстно?

– Не богохульствуй.

– И в мыслях не было. Ты сам скажи мне, кто спасётся?

– Всякий верующий в него.

– А остальные?

Другой бы на его месте осенил меня кадилом, а этот стоит, не шелохнувшись. Переваривает услышанное. Мотает на ус.

– Претензии принимаются. – Отречение от Христа Святому Отцу даётся ещё легче, чем Петру. – К Аллаху есть вопросы?

Положительно, здесь свято исповедуют «принцип одного окна».

– Есть. Почему он не заберёт к себе всех этих бородатых людей?

– Ты дерзок.

– Только в вашем присутствии, Святой Отец. В жизни я предпочитаю молчать.

– Очень правильный подход.

Кажется, он мне начал совсем уж откровенно поддакивать.

– Тогда уж и к вам претензия, – говорю. – Вы способствуете росту моей гордыни.

– Изыди! – мгновенно реагирует он и крестит меня схваченным за шкирку котом.

Аудиенция, значит, закончена. Полезная, кстати, получилась. Кое-что прояснила в моей больной голове.

Когда я вхожу в палату, лицо Вадима выражает сначала недоумение, а затем – искреннюю радость. Её степень и автоматизм говорят мне о том, что я – последний человек на этой Земле, которого он рассчитывал здесь увидеть. Мне и самому не до конца понятно, если честно, почему из всех страждущих я выбрал именно этого.

Выкладываю на тумбочку пакет с фруктами. Сажусь на стул.

– Как ты тут?

– Потихоньку.

У него явно есть стандартная причёсанная речь для подобных вопросов. Её он и собирается произнести, но потом что-то его останавливает. Наверное, воспоминание о нашей последней встрече.

– Хреново всё. Максимум два месяца.

Мужества ему не занимать. Боец до мозга костей.

– А у тебя как? Слышал, что уволили.

– Пусть будет «уволили». Меня это не слишком волнует.

Улыбаюсь ему, хочется верить, оптимистично.

– Что, думаешь, тебя ждёт?

– Я ж сказал: два месяца, и кранты.

– Я не об этом. Какие твои религиозные убеждения?

– Религиозные? Да ты спятил! На дворе двадцать первый век!

Дался им этот двадцать первый век.

Встаю со стула, подхожу к окну. Прищуриваюсь. Цепляю ногтем тонкую, едва различимую плёночку, как бы прилипшую к стеклу. Тяну её в сторону. В комнату врывается ледяной ветер. Просовываю руку в образовавшуюся дыру.

– Хочешь пощупать?

Он встаёт, откидывая одеяло, и следует моему предложению.

– Кто ты? – предсказуемо спрашивает он.

Так я ему и раскололся!

– Каждый для себя на этот вопрос отвечает сам. В моём «фокусе» для тебя важно понять другое: мир – это декорации. Картонные. Крашеные. А ты – актёр, которому дали играть чужую роль без его на то согласия. Скоро твоя пьеса закончится. И начнётся жизнь.

– Если так, то чем она будет отличаться от этой?

Вижу в его глазах пылающую надежду. Тихо радуюсь за него и за себя.

– Представь себе человека, которого минуту назад заставили съесть жука. Представил?

– Ну.

– А теперь его же, когда он сделал это добровольно.

Он смеётся. Я аккуратно возвращаю «плёнку» на место. Ветер в комнате прекращается.

– Может, ты посоветуешь мне что-нибудь почитать?

– Не забивай себе голову ерундой. Делай в точности наоборот всему тому, чему тебя до сих пор учили.

– Так уж и наоборот?

– Во всяком случае, подвергай сомнению. Или просто ничего не делай. Если это легче.

Я собираюсь уходить. Он чувствует это. Опять грустнеет. Отворачивается к стене.

– У меня остаётся жена, – говорит он. – И двое детей. Ты не мог бы проследить, чтобы у них всё было в порядке? Квартира есть, кое-какие сбережения. Но всё-таки...

Он что-то такое для себя понял относительно моей скромной персоны.

– А остальные семь миллиардов тебя не волнуют?

– Что?

Иду двери. Оборачиваюсь, уже стоя на пороге. Вобщем-то несколько театрально и с дальним психологическим прицелом. Как Штирлиц.

– Не беспокойся о них. Ты – не солнце.

Пустота – это не отсутствие чего-то. Это реальность, где обыденное вытеснено неведомым. Если приложить усилия, она начнёт проявлять свои черты и, в конце концов, превратится в нечто осязаемое и осмысливаемое. Первый испуг быстро проходит, как и подозрения в том, что это иллюзия. И начинается этап укладывания кубиков нового конструктора.

Мой Элем – идеальное место для религиозного фанатика, каким я, безусловно, являюсь. Я сразу и безоговорочно уверовал в то, что там мне и предстоит встретить Вечность. И думал так, пока не понял, что вопросы устройства мира – не исследовательская задача, а всего лишь Выбор. И он до сих пор не сделан.

Мне там гораздо комфортнее, если сравнивать с миром «электричества и пластилина», но и это не предел. Предел наступит тогда, когда всякие пределы исчезнут. Возможно ли такое? Думаю, да. Во всяком случае, опровергнуть этот тезис нельзя, пока не закончится дорога.

Долго объясняюсь по телефону с мамой по поводу полученного ей письма из клиники.

– Всё нормально, – успокаиваю её. – Это от профессора Розенталя. Курс лечения закончен.

– А ты читал его?

– Да что там читать. Выкинь его в ведро.

Но она настаивает на том, чтобы процитировать несколько строк, чем остужает мою легкомысленность и самоуверенность. В письме сообщается, что требуется её согласие на помещение меня в стационар. Ушам своим не верю! Ай, да принципиальный доктор! Но потом неожиданно всё выстраивается в очень стройную схему. У меня же сегодня вечером встреча с господином Виталием. Представителем уважаемой фирмы. Вот ему и нужно адресовать насущные вопросы.

Он приходит не один, а с квадратным типом, обладателем пронзительного немигающего взгляда. Всё по-серьёзному, как у взрослых.

– Шантаж? – осведомляюсь у них без всякой разведки.

– Для вашего же блага, – заверяет Виталий, смеясь. – Вы многого не знаете, а время уходит. Вот, кстати, официальная бумажка на принудительное лечение, если вы завтра к двенадцати не явитесь туда сами.

Читаю мельком письмо на имя начальника клиники с положительной резолюцией. Время политики пряника истекло. Что ж, я дам вам то, чего вы хотите. Самое дорогое, что у меня есть – моё тело. Сейчас мне просто нужно постараться выглядеть адекватным в их глазах.

– А как же Мюнхен? – иронично осведомляюсь.

– Вы сами виноваты. Ваши колебания заставили нас поменять тактику.

Не могу удержаться и помимо своей воли говорю, не избегая брезгливого тона:

– Человечек в котелке.

Грош цена моим мыслям об адекватности. Виталий вздрагивает. Его напарник вытягивается по струнке, готовый в любую секунду пеленать меня. Но я спокойно пью кофе и не пытаюсь выпрыгнуть в окно, и они расслабляются.

– Вы только что дали нам ещё одно подтверждение того, что именно вы нам и нужны.

– А вы мне?

Виталий будто поправляет на себе невидимый мундир:

– Слово «Родина» для вас что-нибудь значит?

Да, это отличное слово. Под него можно списать любую гадость.

– В школе, помню, проходили.

– Тогда мы за вас спокойны.

Разговор в общем-то закончен, но мы продолжаем сидеть и мирно беседовать о разных пустяках, допивая и доедая. Думаю о том, как мне ускользнуть от них. Мне нужно всего лишь минут пять наедине.

– Прекрасный получился вечер, – говорит Виталий, насытившись едой и разговором. – Все вопросы обсуждены, и стороны довольны друг другом. Не так ли?

– Не вижу, почему бы я интерпретировал ситуацию как-то по-другому.

– На том и расстанемся до завтра.

Дождавшись моего удивлённого взгляда, он триумфально заявляет:

– До полудня вы совершенно свободны. Ну, а там – не обессудьте.

Что-то здесь не так. Смотрю на пустую чашку с кофе, но всё ещё продолжаю на что-то беспочвенно надеяться.

Пока еду домой в такси, пытаюсь вглядываться в «пустоту» и понимаю, что не вижу её.

Дома повторяю опыты с тем же результатом. Не паникую и дышу ровно. Вспоминаю те трюки, которые я использовал в начале своего пути для проникновения в Элем. Перебираю один за другим – без толку.

Попутно выясняю, что кое-какие навыки у меня всё-таки остались. Прищуриваясь, вижу сразу несколько вариантов развития событий. «Петли» набрасываются, как и раньше. И то хлеб. Значит, не всё потеряно. Ночь впереди и до полудня – практически целая вечность. Продолжаю рыться в своей кладовке навыков, сортирую по степени полезности. Нет, так просто вы меня не заполучите.

Теперь необходимо решить, как провести ночь и половину завтрашнего дня. Писать завещания, отдавать последние распоряжения и совершать прочие глупости, подобные этим, я бы никогда не стал. Но где-то здесь присутствует их невидимый глаз, через который они наблюдают за мной, анализируя мои поступки. И они должны быть им понятны.

Звоню всем подряд из телефонной книги на мобильнике. Не так уж и много тех, кого я соизволил туда занести. Всем говорю примерно одинаковые, ничего не значащие слова. Многих удивляю своим внезапным появлением из небытия. Завтра они поймут, почему.

Мама звонит сама. Вру ей, что письмо от доктора – чья-то злая шутка. Впрочем, с некоторой точки зрения, так оно и есть. Обещаю позвонить или даже приехать завтра.

На кухне дребезжит холодильник. За окном – трамвай.

Спать не ложусь. В последнее время я и так этим занимаюсь редко, а спать в такую ночь – глупость несусветная.

Достаю из чехла гитару. Когда-то она значила для меня больше, чем все богатства мира вместе взятые. Теперь – это обыкновенный музыкальный инструмент, для игры на котором я растерял все свои навыки. Беру парочку вычурных аккордов, некогда являвшихся предметом гордости в среде одержимых. Чёрт возьми, звучат они действительно неплохо! Дёргаю струны, пока не начинают болеть пальцы – совсем отвыкли.

С кем ещё попрощаться?

Взгляд падает на стопку фотоальбомов. Беру один из них, первый попавшийся, и сажусь на диван. Пожелтевший картон свято и беспристрастно хранит памятные события моей жизни, а у меня – сплошные провалы. Листаю и узнаю лишь половину близких мне когда-то людей. Особый конфуз выходит с фото красивой девушки лет двадцати. Пялюсь на портрет минут десять – никаких ассоциаций, пока в голове не звучит чужим голосом фраза: «объявляются мужем и женой». Амнезия в терминальной стадии. Но ведь это и есть то, к чему я стремлюсь: ничего ни от кого не хотеть и самому быть недоступным для чужих желаний. Кажется, это называется одиночеством.

Становится интересно, кого же я ещё забыл. Листаю, прислушиваюсь к сопровождающей музыке, которая звучит во мне сама по себе. В какой-то момент до меня доходит, что память моя исчезла вовсе не случайно, но я целенаправленно приложил к этому неимоверные усилия. Какой же смысл теперь совершать обратный процесс, не доверяя сделанному выбору?

Альбом с грохотом валится на пол.

Виталий звонит не рано, около десяти, проявляя деликатность.

– За вами машину прислать или вы на такси?

– На такси.

Тоже как бы реверанс в мою сторону. Могли бы и не спрашивать. С другой стороны, нам ещё вместе работать да работать. Боятся повредить мою психику, так надо понимать. Это плюс.

– Тогда удачи вам. И не опаздывайте. Адресок не потеряли?

– Вызубрил давно. Я же вундеркинд.

– До встречи!

Заказываю мотор на одиннадцать. С хорошим запасом. Хотя тут и не далеко. После чего просто сижу у окна и жду звонка.

Машина приходит минута в минуту. Сажусь в неё. Но не на заднее сиденье, как обычно, а спереди. Пообщаться что ли решил с представителями человечества напоследок?

За рулём – пожилой грузин. Или азербайджанец, да простят меня жители Кавказа за плохое знание вопроса. Но он какой-то весь карикатурный. Собирательный образ горца, основанный на стереотипах среднестатистического жителя хрущёвки. Как персонаж из «Кавказской пленницы».

Называю адрес. Он, конечно, говорит «Вах!» и размахивает пальцами в воздухе. Не, ну точно с экрана телевизора. Пока я любуюсь им, он снимает с себя усы и наклеенную трёхдневную небритость.

– Фальк?

– Можешь смело называть меня так. Моя машина не прослушивается.

На смену мгновенной неконтролируемой радости приходят сомнения. Тоже карикатурные по своей сути: не борьба ли это спецслужб за жирную добычу. В другое время я бы собой гордился. Фальк смеётся:

– Выброси эти глупости из головы.

Он лихо трогается с места. Сразу за ним отчаливает от тротуара машина сопровождения Виталика. А может, они вообще все из одной конторы? Разводят меня на добрые чувства?

Фальк продолжает улыбаться и рулить. Через пару минут мы выкатываем на Садовое Кольцо и тут же встаём в мёртвую пробку.

«Сегодня праздник у девчат. Сегодня будут танцы» – доносится из радио.

– Приехал Бэрримор, – комментирует Фальк.

– Кто?

– Да неважно. Будут везти его тело из аэропорта до самых «зубчиков». Если через два часа рассосётся, то буду очень удивлён.

Смотрю назад. Из машины, следующей за нами, вышли двое. Но пока стоят, оценивают обстановку.

– Сейчас будут испрашивать инструкций.

– И что это нам даёт?

– Время.

– Ровно в двенадцать я получу свои способности обратно?

– Нет, конечно. В лучшем случае завтра.

– Тогда чего мы пытаемся добиться, убегая от них?

Фальк невозмутим. Никакими вопросами его невозможно сбить с толку.

– Есть ещё один способ, о котором они не знают: тебе всего лишь нужно вспомнить своё имя.

– Имя?

– Не то, которое в паспорте, – поспешно поясняет он.

– Ты утверждаешь, что я его забыл?

– Нет. Никогда и не знал.

– Почему тогда я должен «вспомнить»?

– Потому что усилия, требуемые для получения данного типа знания, схожи с теми, которые нужны для извлечения из памяти забытых воспоминаний. Твоё имя в тебе. Просто найди его.

– А если не получится?

– Будем убегать и прятаться, ожидая окончания действия препарата.

Перспективка ещё та.

– Меня хоть кто-нибудь когда-нибудь так называл?

– Возможно. Но это не имеет отношения к задаче.

Пробка всё же движется. В час по чайной ложке. Это даёт нам дополнительное преимущество, не позволяя преследователям настигнуть нас пешком. А то, что у них уже имеются подобные планы, мы видим по некоторым косвенным признакам.

Пять минут первого. Среди истосковавшихся по скорости автомобилей появляется велосипедист.

– Какой-то просто пошлый детектив! – возмущается Фальк. – Ну, что сидишь? Накидывай свою «петельку».

Дважды меня просить не надо. Велосипедист застревает между «Газелью» и крутым «Мерином». Но долго я его не продержу. К тому же пробка вдруг начинает шустро двигаться.

– Чёрт! – ругается Фальк. – Меняем тактику.

Он уходит в крайний правый ряд, не реагируя на злобные крики водителей и рискуя быть протараненным, и затем выезжает на тротуар. Прохожие с визгами рассыпаются перед мощью нашего безумства.