Текст книги "Другой России не будет"

Автор книги: Сергей Беляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Цепи художника

«Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас её нет – и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить – и едва ли можно справиться».

Так начинается повесть Николая Семёновича Лескова «Железная воля». Её герой, немецкий инженер Гуго Пекторалис, в России разорится и в конце концов погибнет из-за своей непреклонной немецкой воли, из-за упорства и методичности.

А представьте себе, что Лесков живёт в наши дни. И вот он решил написать повесть, используя всё тот же приём. Вряд ли он стал бы писать о немцах, современных безвредных и беззубых немцах, давно закопавших свои боевые доспехи под Бранденбургскими воротами. Скорее всего, Лесков сделал бы героем… китайца.

Ведь о возможной войне с великим восточным соседом у нас давно пишут, давно предсказывают и наше неизбежное поражение, не военное, так демографическое или экономическое.

И вот появляется повесть о железной китайской воле или о непревзойдённом китайском трудолюбии какого-нибудь предпринимателя из Поднебесной, которого эта воля и это трудолюбие губят.

Кто бы её напечатал? Опять-таки малотиражное, презираемое либералами националистическое издание, которое даже в сообщество «Журнального зала» не пускают.

Я очень хорошо понимаю, как легко оскорбить национальное чувство, как можно больно и несправедливо обидеть человека, высмеяв его отечество, его народ.

Ещё в детстве я читал изумительный очерк Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Читал, но бросил, как только наткнулся на оскорбительное слово «русопеты».

Куприн будто поддакивал балаклавским грекам, высокомерно, с презрением говорившим о гибели в море артели «каких-то белобрысых Иванов».

После этого я несколько лет не мог видеть книги Куприна. Мне легко представить чувства еврейских, чеченских, немецких, польских читателей.

Но разве эта ситуативная русофобия хоть в чём-то умаляет талант автора «Листригонов»? Разве антисемитизм Достоевского мешает нам ценить его дар? Разве не прощаем мы Гоголю самые чудовищные слова? Прощаем, потому что только мы, читатели, и должны быть терпимы, толерантны. Художник не может быть толерантен по своей природе.

Искусство не отражает жизнь, но создаёт реальность, столь же богатую и сложную, как сама жизнь. А жизнь не оставляет места толерантности.

История человечества полна крови, ненависти, преступлений. Их можно осуждать, но нельзя предавать забвению. В наше время ничто не изменилось, не изменилась же человеческая природа со времён Сервантеса и Шекспира.

Зато изменилась литература, тяжкие вериги политкорректности сковали художника. Я не только о России говорю. Как сложилась бы судьба Уильяма Шекспира в современной Англии?

Разве он не загубил бы на веки свою репутацию одним лишь «Венецианским купцом»? А что скажут мусульмане, если не «Отелло», защищённый бронёй бессмертной славы, а пьеса молодого малоизвестного британского драматурга будет оканчиваться такими словами:

 
В чалме злой турок бил венецианца
И поносил Республику, – cхватил
За горло я обрезанного пса
И поразил вот так.
 

Кто такую пьесу поставит? И что скажут критики?

Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев, потому что гений не знает запретов, условностей, законов. Он воистину по ту сторону добра и зла. А наш мир накладывает на писателя слишком много ограничений.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент ( www.chaskor.ru )

Гром и молнии Полтавы

День российской армии нельзя праздновать 23 февраля. Каждый, кто хоть немного интересуется историей, со мной согласится.

Столкновения с ничтожными по численности (от 60 до 200 человек) немецкими отрядами окончились позорным бегством наспех сформированных красноармейских частей. Псков пал, вскоре немцы заняли Нарву, откуда первым бежал нарком по морским делам Павел Дыбенко. Как утверждают злые языки, бежал даже не от страха, просто у него закончились запасы спирта.

3 марта 1918 года наступление немцев остановил «похабный» Брестский мир.

Каждый, кто внимательно читал статью В. И. Ленина «Тяжелый, но необходимый урок», может представить, что февральскими днями 1918 года гордиться не стоит.

Красную армию большевики всё же смогли создать, более того, новорождённая РККА выиграла гражданскую войну. Только что это была за армия? В РККА служили бывшие царские солдаты, офицеры и даже генералы, но воевала Красная армия не за национальные интересы России, а за счастье трудящихся всего мира. Об этом прямо говорил наркомвоенмор товарищ Троцкий ещё на первом конгрессе Коминтерна.

Слегка перефразируем Фрунзе: «Мы армия класса, идущего на завоевание мира».

Вот такая армия родилась зимой революционного восемнадцатого.

Отмечать её день рождения могут только коммунисты-догматики и ультралевые «интеллектуалы». Но даже им следует праздновать вовсе не 23 февраля. Декрет о создании Красной армии был подписан 15 (28) января 1918 года, пусть его и отмечают.

Праздновать 23 февраля гораздо хуже, чем день битвы на Калке или день Цусимы. Там, по крайней мере, русские войска погибали. 23 февраля – бежали. 23 февраля уместно праздновать разве что день дезертира.

Какой же день выбрать для праздника вооружённых сил?

На первый взгляд, выбор богатый. Бесчисленны победы русского оружия от времён вещего Олега и до Великой Отечественной войны. Но подходящих дней не так уж и много. Праздник должен быть понятен для соотечественников. У нас ведь до сих пор мало кто осознаёт смысл праздников 12 июня и 4 ноября.

Создать праздник «с нуля» можно, но это потребует слишком больших затрат.

Есть такая дата: 12 августа 1759 года. В этот день русская армия под командованием фельдмаршала Петра Семёновича Салтыкова наголову разгромила войска Фридриха Великого при деревне Кунерсдорф. Победа блистательная. Армия Фридриха была почти полностью уничтожена. Но остановите первого попавшегося человека на улице и спросите – что вы знаете про битву при Кунерсдорфе? Как вы думаете, ответит ли он что-нибудь?

Не подходит для праздника и день Бородина. Во-первых, русская армия победы в тот день не одержала. Во-вторых, после Бородина пришлось сдать Москву. В-третьих, стратегическое значение этой битвы намного меньше, чем, скажем, сражения при Малоярославце.

Татары, второй по численности народ России, вряд ли обрадуются, если день армии перенесут на 8 сентября (день Куликовской битвы).

Есть ещё один интересный проект – отмечать праздник Вооружённых сил в день Георгия Победоносца (6 мая).

Но тогда праздник неизбежно окажется в тени Дня Победы. И ещё вопрос, станет ли день православного святого праздником для российских военных дагестанского, чеченского, кабардинского, татарского происхождения.

Только один день идеально подходит для праздника российской армии – день Полтавской битвы 27 июня 1709 года (по новому стилю это 8 июля).

В прошлом году трёхсотлетие Полтавской битвы отметили тихо, без должного размаха. А зря! Не найти лучшего дня для общероссийского военного праздника!

Причин множество.

1. Полтавское сражение изменило ход истории.

Для современного обывателя Швеция – нейтральная страна, мирная, благополучная родина Карлсона, группы ABBA и компании IKEA.

Швеция семнадцатого – начала восемнадцатого века была сильнейшей региональной державой Северной и Восточной Европы. Она владела большей частью Прибалтики, Финляндией и даже располагала владениями в Германии. Шведский флот господствовал на Балтике, которую считали тогда «шведским озером».

К востоку от Рейна не было армии, равной шведской по боеспособности, выучке, вооружению, дисциплине.

Почти половина этой армии погибла под Полтавой, оставшиеся были прижаты к Днепру и спустя несколько дней капитулировали.

Северная война после Полтавы продолжалась ещё двенадцать лет, но исход её был предрешён. Морские сражения, осады шведских крепостей, переговоры с европейскими державами – всё это было лишь затянувшимся послесловием к Полтаве. Швеция утратила статус региональной державы, который и перешёл к России.

Ещё трижды, два раза в восемнадцатом столетии, один раз в начале девятнадцатого, Швеция начинала войну с Россией, пытаясь вернуть не только утраченные по Ништадтскому миру земли, но и былое величие. Тщетно.

2. Полтавским сражением можно и нужно гордиться. Пётр Великий победил сильнейшую армию Северной и Восточной Европы малой кровью.

Карл XII в 1708 году пошёл на Москву кратчайшей (западной) дорогой. Непобедимой шведской армией командовал ещё ни разу не побеждённый полководец. Опасность была столь велика, что к обороне готовили даже Кремль, а храм Василия Блаженного собирались снести, чтобы не мешал артиллерии.

Но Карл не смог пробиться даже к Смоленску. Дороги были перегорожены засеками, население эвакуировано, хлеба сожжены или спрятаны. Шведы, оставшись без пищи и фуража для коней, начали терять боеспособность. Повсюду шведов подстерегали засады. На отставших от полка тут же нападали казаки. Шведам пришлось менять план кампании.

Пётр таким образом навязал Карлу игру по собственным правилам, заставил свернуть с московского направления и уйти на Украину, где Карла в следующем, 1709-м, году и ожидал разгром.

Полтавская битва – триумф русского оружия, оплаченный малой кровью. Русские потеряли убитыми 1345 человек. Безвозвратные потери шведов составили 12 311 человек. Соотношение потерь – 1:9. Всегда бы так воевать!

Такие потери объясняются военно-техническим превосходством русских, грамотным командованием, мастерством военных инженеров и артиллеристов.

Российское командование – Пётр I, Александр Меншиков, Борис Шереметев, Яков Брюс – хорошо подготовилось к битве. Русские ждали неприятеля за полевыми укреплениями – редутами и ретраншементом. Шведы атаковали их холодным оружием, пороха им хронически не хватало, остатки были израсходованы во время осады Полтавы.

Но палашами и пиками уже тогда нельзя было победить пушки и ружья. Против четырёх шведских орудий действовала сотня русских. Русские почти безнаказанно расстреливали атакующих шведов.

Огневой вал был так силён, что шведы, прежде несокрушимые в битвах, начали терять боевой дух ещё до решающего столкновения с основными силами русских. Целые группы солдат отказывались вставать в строй, ссылаясь на подлинные или мнимые раны.

3. Полтава сделала Россию европейской державой.

Спустя почти два века после Полтавы Александр III произнесёт историческую фразу: «У России только два союзника – русская армия и русский флот».

Верно, но следует добавить: когда армия и флот сильны, у страны появляются друзья.

Пётр I вступил в Северную войну в союзе с Данией и Саксонией, к которому присоединилась и Речь Посполитая, то есть Польша. Но эта коалиция очень скоро развалилась. Впрочем, вреда от «друзей» было больше, чем пользы. Пётр поддерживал своего главного союзника, саксонского курфюрста и по совместительству польского короля Августа Сильного, и русскими деньгами, и русскими войсками. Деньги Август тратил на многочисленных любовниц, а русские войска губили бездарные саксонские генералы. В конце концов Август капитулировал и согласился содержать на саксонские деньги уже шведскую армию.

К 1709 году у Петра I союзников не осталось. Они появятся у него сразу же после Полтавской виктории. После Полтавы Россию признают равноправным участником концерта европейских держав. Сама Российская империя – детище Полтавы.

Итак, лучшего дня для праздника российской армии не найти. Шведы не станут предъявлять претензии к России, ведь даже поляки не обиделись на праздник 4 ноября.

А как быть с украинцами? Они и теперь припоминают разгром Меншиковым города Батурина, столицы гетмана Мазепы.

В самом деле на стороне Карла XII в 1709 году сражались и войска Мазепы, и запорожские казаки. Но большой роли в той войне не сыграли. Разве что помогли самому Карлу спастись – переправили шведского короля через Днепр.

Мазепа расколол малороссийское общество. Многие украинцы воевали на стороне Петра I. Не только казаки Скоропадского, избранного гетманом после предательства Мазепы, но и жители украинских крепостей, Полтавы и Веприка. Именно героическая оборона этих крепостей задержала шведскую армию на Восточной Украине. Под стенами Веприка (зимой 1708–1709) и Полтавы (весной 1709) шведы истратили запасы пороха, которого так будет не хватать в день генерального сражения с русскими. Под Веприком был контужен фельдмаршал Реншильд, а принц Вюртембергский – ранен.

За несколько дней до битвы в перестрелке с украинскими казаками был ранен Карл XII. Ранен в свой день рождения! Худшего предзнаменования не могло и быть. Дело, конечно, не в мистике. «Выбыл из игры» лучший шведский полководец. Так что украинцы внесли свой вклад в победу над шведами.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент ( www.chaskor.ru )

Другой России не будет

Прошлое России чудовищно, настоящее невыносимо, о будущем же страшно и помыслить. Так, перефразируя Бенкендорфа, можно было бы рассказать о взглядах историка Юрия Афанасьева, культуролога Алексея Давыдова и философа Андрея Пелипенко на Россию и российскую историю. Они, по всей видимости, любят свою страну, пусть и «странною любовью», а какого же нормального человека, патриота России, не беспокоят всепроникающая коррупция, воровство, ставшее нормой жизни, и еще многие-многие беды нашей страны? Беспокоят они и авторов «антимедведевской» статьи, опубликованной в 141-м номере журнала «Континент». Авторы, однако, не ограничились полумерами, а сразу попытались найти лекарство от «нашей национальной болезни».

Лечение начинается с постановки «диагноза». К сожалению, «доктора» не сумели найти эффективной и научно обоснованной методологии для своего исследования. Диагностику они доверили русским классикам: «Говоря о ней (о «болезни». – С. Б.), выдающиеся деятели нашей культуры использовали такие нелестные определения, как “пародия человека”, “мертвые души”, “свиные рыла”» и т. д. Как будто заговорил старый школьный учебник. В наши дни такая интерпретация Гоголя в высшей степени моветон. Не зря же Владимир Владимирович Набоков предупреждал американских студентов: «Если вы хотите что-нибудь узнать о России <…> не трогайте Гоголя <…> Ему нечего вам сказать».

Но архаические (запомним это слово!) взгляды на историю русской литературы, в сущности, мелочь. Гораздо интереснее попытка авторов статьи соединить теорию модернизации с религиозной философией Петра Яковлевича Чаадаева.

Теория модернизации появилась в Европе и США в 1960-е. Ее авторы преимущественно социологи и политологи – Д. Эптер, Ш. Эйзенштадт, М. Леви, С. Блэк и другие. Во главу угла они ставили развитие экономическое, реже – общественное, но никак не духовное, не религиозное. Авторы нашей статьи много пишут именно о неудачных попытках модернизации в России, об отсталости «архаического» российского общества, но глубинную причину ищут там, куда ни Эйзенштадт, ни Эптер ни за что бы не заглянули, – в христианской догматике. Переход от «традиционного» общества к «индустриальному» («современному»), то есть собственно модернизация, связан с неизбежным упадком религиозности. Религия теряет роль духовной основы общества, религиозные ценности уступают идеалам Просвещения. Химеры нежизнеспособны даже в философии истории. Теория модернизации несовместима с религиозной философией, но авторов это не смущает. Они идут ab ovo, начиная с проблемы filioque: «…церковь признает, что Святой Дух исходит не только от божественного, но и от человеческого в лице Иисуса-богочеловека. Это частичное низведение божественного с церковных небес в творческое человеческое получило подтверждение и развитие в гуманистических движениях Ренессанса, Реформации и Просвещения. В России иное».

Оказывается, князь Владимир, о filioque не знавший, как, впрочем, и 99 процентов католиков и православных, совершил фатальную ошибку. Не настало ли время ее исправить? По логике вещей, модернизацию следует начинать с фундамента: наконец-то взять и перейти в католичество, ведь авторы настроены в высшей степени радикально: «надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской цивилизации, менять надо ее парадигму».

Не считаю себя компетентным в богословских проблемах, но авторы статьи в теологические дебри и не уходят, ограничиваясь ссылкой на давнюю статью С. Аверинцева: «Русская духовность делит мир не на три, а на два – удел света и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти»[18]18
  Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. Ст. вторая. Закон и милость // «Новый мир», 1988, № 9.


[Закрыть]. Из этого положения авторы делают далеко идущие выводы. Но ведь можно сослаться и на другую работу Аверинцева. Советский ученый относился к православию намного доброжелательнее. Аверинцев обращал внимание на б€ольшую, в сравнении с католицизмом, роль мирян, простых монахов и старцев в православной церковной жизни. Именно они стали «хранителями традиций веры», выступив против византийских императоров-иконоборцев, поддержанных высшим клиром, и победили! В православии не было жесткого, как в католицизме, деления на «учащих» (клир) и «учащихся» (мирян). Словом, демократический элемент был в православии намного сильнее, чем в католицизме[19]19
  Аверинцев С. Собрание сочинений / Под ред. Н. П. Аверинцевой и К. Б. Сигова. – София – Логос. Словарь. – Киев: «ДУХ и ЛИТЕРА», 2006. С. 346–357.


[Закрыть]. Почему бы не пойти путем Афанасьева, Давыдова, Пелипенко и не поговорить о демократической традиции в истории русской культуры? Духовные основы у русской демократии ничуть не слабее, чем у русского авторитаризма.

Помимо этой методологической химеры, есть в статье немало мелких, но досадных промахов, ошибок, несообразностей. Многие понятия, которые используют авторы статьи, представляются мне загадочными. Старая, «архаическая» Россия будто бы несет в себе «имперско-вечевое сознание толпы, соборно-авторитарные культурные стереотипы, самодержавно-общинные ценности, деление людей на “мы” и “они”…» Что такое «имперско-вечевое сознание толпы»? Причем тут вече? Вечевой строй был формой русского средневекового республиканизма. Самодержавие вечевой строй постепенно извело. Иван III уничтожил предпоследнюю вечевую республику – Великий Новгород, а при его сыне Василии III исчезла и последняя – Псков. Эти факты известны и школьникам, и студентам гуманитарных вузов. Что в таком случае означает термин: «имперско-вечевое сознание толпы»? Если судить по контексту, что-то очень дурное. Не ясен и смысл словосочетаний «соборно-авторитарные культурные стереотипы» и «самодержавно-общинные ценности».

Деление людей на «мы» и «они» – одна из основ жизни человечества, фундамент. Без «мы» и «они» не может быть ни общества, ни нации, ни государства, ни семьи. Члены семьи – «мы», все прочие – «они». Отрицать это деление глупо и смешно. Тем более что авторы как раз делением на «мы» (хорошие, «либеральные» «мы») и «они» («архаические», «авторитарные», «алчные», «великодержавные» «они») пользуются вовсю. От статьи, подписанной тремя докторами наук, ожидаешь большей терминологической строгости.

Авторы статьи, пытаясь обосновать собственные идеи, охотно обращаются к истории, но и здесь попадают впросак. Революцию 1917 года[20]20
  Современные историки говорят не о двух революциях, Февральской и Октябрьской, но об этапах одной революции – Революции 1917 года.


[Закрыть] они называют «мощной массовой крестьянской реакцией на прогрессивные перемены в стране: урбанизацию, социальную дифференциацию, разложение общины…» Вскоре после революции «Средневековая православная монархия инвертировала свои базовые культурные атрибуты. <…> система восстановила свои системные основания: православного монарха заменил обожествленный вождь, место “избранного” народа занял “избранный” класс, идеологию православной идеократии вытеснили “единственно правильное учение” и коммунистическая утопия. Вновь восстановилась гремучая имперская смесь изоляционизма и агрессии…»

Революцию 1917 года в течение нескольких десятилетий готовили как раз образованные слои общества, главным образом – разночинная интеллигенция. Приветствовали революцию едва ли не все сословия, включая дворянство. Так что сводить ее «к массовой крестьянской реакции на прогрессивные перемены» не только ошибочно, но и нелепо.

Поразительны суждения авторов о «системе, восстановившей свои системные основания». Либералы Афанасьев, Давыдов и Пелипенко дословно воспроизводят мифологическую картину истории XX века, которая представлена в публицистике журнала «Наш современник», газет «Советская Россия» и «Завтра». Современные отечественные националисты примирили «белый» и «красный» патриотизм (еще с начала девяностых этим занимался Александр Проханов и, как видим, не без успеха). Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не любят ни красной, ни белой империи, но их преемственности не отрицают. В сущности, это две версии одного мифа, равно далекие от исторической реальности.

Но более всего поражает фраза про «избранный народ». Какое отношение это понятие вообще имеет к истории России? Империя Романовых была государством наднациональным. Роль русского народа в ее строительстве была ведущей, но не исключительной. Царский двор еще со времен Московской Руси отличался космополитизмом. Помимо русских, там были татары, литовцы, позднее – немцы, голландцы, шотландцы, французы, грузины, армяне. В XIX веке, особенно в первой его половине, «немецкое засилье» возмущало многих русских. Вспомним исторический анекдот о Ермолове, якобы попросившем произвести его «в немцы». Русификация началась при Александре III, но ее последствия не следует преувеличивать. Империя Романовых оставалась наднациональным, а не русским национальным, проектом.

Признаюсь, сбило меня с толку и еще одно загадочное словосочетание: «имперская смесь изоляционизма и агрессии». Еще со времен Алексея Михайловича Россия была открыта культурным влияниям Запада. В послепетровскую эпоху быт высших сословий в России и в Европе практически не отличался. В Москве, Петербурге и даже в Оренбурге или Тамбове дамы и кавалеры одевались «по парижской моде», танцевали модные европейские танцы, интеллектуалы зачитывались сначала Вольтером и Руссо, затем – Шеллингом и Гегелем:

 
В тарантасе, в телеге ли,
Подъезжаю ли к Брянску я,
Всё о нем, всё о Гегеле
Моя дума дворянская.
 

А. К. Толстой

Позднее перешли на Спенсера, Бокля, Маркса, Ницше и т. д. Русская культура была частью культуры общеевропейской. Европейские ученые работали в России, русские ехали в Европу. Гоголь, Тургенев, Мечников, Брюллов, Иванов лучшие годы провели за границей, никто их не считал «ренегатами» или «космополитами». Уподоблять царскую Россию сталинскому Советскому Союзу невозможно. Это два разных мира, два проекта, которые кардинально отличались друг от друга.

Сталин и в самом деле использовал отдельные российские имперские атрибуты, но лишь в тактических целях. Если русские не желали сражаться за дело мировой революции, приходилось заставлять их сражаться за Россию. Для этого можно было и генеральские звания возродить, и часть храмов на время открыть, и велеть Эйзенштейну снять фильм об Александре Невском, а Кукрыниксам – нарисовать плакат: «Бьемся мы здорово! Колим отчаянно! Внуки Суворова, дети Чапаева!», соединив советский патриотизм с русским. Но русский патриотизм исполнял сугубо служебную роль. СССР был «родиной трудящихся всего мира», а не «красной русской империей».

Большевики уничтожили все сословия, начиная с дворянства, духовенства и купечества (с ними покончили уже в годы Гражданской войны) и закачивая самым многочисленным, самым непокорным – крестьянством. Только публицисты из круга «Советской России» или газеты «Завтра» могут уравнять общину и колхоз. Общего между ними мало. Община была формой самоорганизации русского общества. Не знать этого специалисту по русской истории – стыдно, а ведь авторы статьи как будто и не знают, раз берутся говорить о неспособности русского народа к самоорганизации. Не стоит идеализировать общину, ее распад был явлением естественным и неизбежным. Но при чем же тут колхоз? В колхозы крестьян загоняли насильно, ведь живое, деятельное крестьянское хозяйство «постоянно рождало капитализм» (В. И. Ленин), да и обирать колхозников было легче, чем крестьян-единоличников. Литература по коллективизации громадна. Профессор Афанасьев не может не знать, например, о концепции «крестьянской войны» в СССР[21]21
  Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2008.


[Закрыть]. Крестьяне сопротивлялись колхозам, как могли! Как можно считать антинародный, антирусский, воинственно интернационалистический режим аналогом «православной монархии»?

Авторам статьи не по душе и прямолинейное, «гностическо-манихейское» мировосприятие, будто бы свойственное русскому народу. Боюсь, они приписывают соотечественникам как раз-таки собственное мировосприятие. Судите сами. Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не признают полутонов, только черное («святорусская архаика» и т. п.) и белое («модернизация»). В своем радикализме, в последовательном отрицании российской государственности, они идут по стопам русских интеллигентов-революционеров конца XIX – начала XX веков. Ненависть к государству, демонизация государственной власти, стихийный анархизм – все это давние черты русской интеллигенции. Они сыграли в Революции 1917 года куда б€ольшую роль, чем «массовая крестьянская реакция». Крестьяне хотели земли, их требования были прагматичными, в основном экономическими. Интеллигенты-революционеры стремились уничтожить российскую государственность в том виде, в котором она тогда существовала. Различия, конечно, имеются. Например, революция была idea fix в начале XX века. В начале XXI века роль idea fix перешла к модернизации. Тут уместно сделать отступление.

Модернизация – модное слово. Вокруг него кормятся тысячи ученых-гуманитариев, получают гранты, рассуждают о «волнах» и «этапах» модернизации. Не эти ли ученые посоветовали президенту сделать из модернизации что-то вроде субститута национальной идеи?

На Западе со времен Раннего Средневековья утвердились представления о линейно-поступательном ходе истории. История обрела цель и смысл. В Новое время идея линейного развития (творение – грехопадение – искупление – второе пришествие) секуляризировалась, превратившись в удивительное создание – «религию прогресса». У нее появилось множество вариантов, от идеалистических, пантеистических (философия истории Гегеля), до сугубо материалистических, таких как марксизм, позитивизм и все та же теория модернизации.

Но не пора ли нам задуматься: а так ли нужна модернизация, так ли неизбежна? Всякое ли «архаическое» общество в ней нуждается? Позволю себе привести один пример.

В конце XIX века Сербия была едва ли не самой отсталой, после Черногории, европейской страной. Более девяноста процентов жителей – крестьяне. Остальные – торговцы, ремесленники. Была, впрочем, и кучка интеллектуалов. Имущественное расслоение лишь самое незначительное. У каждого крестьянина был неотчуждаемый надел, который нельзя ни продать, ни пропить. Почти что натуральное хозяйство. На экспорт шли свинина, свиная кожа и т. п. И экономическая, и социальная структура были «примитивны», но сербам жилось неплохо: «В этой стране <…> нет бедных и <…> нищих; нет безземельных, как нет и крупных землевладельцев», – писал русский посол Н. В. Чарыков в 1901 году[22]22
  Цит. по: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868–1891). М.: «Индрик». С. 19.


[Закрыть]. В стране, только что освободившейся из-под турецкого ига, утвердился демократический конституционный режим: «Народ управляется сам собой, через своих представителей, которых избирают все, платящие налоги. Демократия, которую в других местах приходилось устанавливать путем силы <…> здесь существует как древнее учреждение и унаследованный обычай», – писал в те же годы бельгийский путешественник[23]23
  Цит. по: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. С. 20.


[Закрыть].

Сербию тогда называли «раем для маленького человека». Нуждалась ли она в модернизации? Конечно, нет! От добра добра не ищут. Но европеизированные сербские интеллектуалы все-таки начали реформы. Их можно понять: соседи Сербии, Австро-Венгрия и Османская империя, были опасны и ненадежны, против них приходилось держать сильную армию. А главное, за пределами страны оставались сотни тысяч этнических сербов, в состав сербского королевства не вошли и земли, которые сербы считали «своими»: Босния, Вардарская Македония и, конечно же, Косово и Метохия. Поэтому сербские правители и начали свою страну «модернизировать». Модернизация кончилась для Сербии плачевно: сербы пережили две мировые войны, две оккупации, геноцид и, наконец, в начале 1990-х кровавый распад Югославии, созданного ими химерного государства. И теперь, глядя на прошлое этой страны, невольно спрашиваешь себя: а стоило ли начинать эту модернизацию?

Я уж не говорю о нашей, «сталинской» модернизации. О ее жертвах. О погибшей русской деревне. Модернизация – это идол, которому приносят человеческие жертвоприношения. А стоит ли их приносить?

Для авторов статьи «архаика» – безусловное зло, но так ли это на самом деле? Чем «архаика» хуже «современности»? Пора уже переосмыслить нашу безоглядную веру в прогресс. «Традиционное общество» подчас сильнее и успешнее «индустриального». «Традиционное» чеченское общество в столкновении с более современным, модернизированным русским обществом неизменно побеждает: если кто-то обидит чеченца – за него встает его тейп, а если обидят русского – ему неоткуда ждать помощи. В «модернизированном» обществе родственные связи слабы, без опеки государства оно становится беззащитным, нежизнеспособным. «Архаические» северокавказские общества сейчас практически полностью вытеснили «чужаков» и сами начали экспансию «на чужой территории».

Сходные процессы идут в Европе: в западном «постиндустриальном» обществе падает рождаемость, начинается депопуляция, вымирание, зато представители более «отсталых», «архаических» обществ начинают вытеснять европейцев. Жан-Жак Руссо некогда написал сочинение «О влиянии наук и искусств на нравы», где доказал: «примитивное» общество жизнеспособнее «развитого». Впрочем, эта истина была известна еще Полибию и Плутарху. Так стоит ли нам «бежать за паровозом», стоит ли в который раз приносить жертвы идолу модернизации?

Для Афанасьева, Давыдова, Пелипенко самый большой «грех» России – идея «избранничества». Пришла пора согласиться с авторами статьи: всякая мессианская идея иллюзорна, а часто и опасна, вредна, да только трудно найти народ, который хотя бы однажды не поддался соблазну «избранничества». Англичане несли «бремя белого человека», американцы взяли на себя неблагодарный и, в сущности, бессмысленный труд – распространять «демократию» по всему миру. Даже скромные, сравнительно малочисленные хорваты еще недавно считали свою страну «бастионом Запада», защитившим Центральную Европу от вторжения ислама и «византизма». К счастью, из современной России идея «избранничества» ушла. Будем надеяться, навсегда.

В статье Афанасьева, Давыдова, Пелипенко меня более всего раздражает упорное, последовательное отрицание российской государственности и навязчивый комплекс национальной неполноценности. Государство российское для авторов статьи – абсолютное зло, история России – цепь ошибок и преступлений.