Текст книги "Смерть Семенова"

Автор книги: Сергей Аталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Сергей Аталов
Смерть Семенова

От автора

Действие разворачивается в тридесятом государстве. Возможные совпадения в именах, названиях или сюжетных линиях полностью случайны. Сюжет является плодом воображения автора. Догадки или гипотезы уважаемых читателей по поводу сюжета автор заранее признает не соответствующими действительности.

«Не люб я тебе, красавица?

Так вот тебе мое заклятие – будешь спать вечно!

Только тогда ты проснешься, когда умру я.

А я – бессмертен».

«Кащей Бессмертный».

Реж. Александр Роу.

Союздетфильм, 1944 г.

ПРЕЛЮДИЯ 

Tranquillo

– Дышите спокойно. Сжимайте и разжимайте кулак. Вот так.

– Хорошо.

Медсестра вставила иглу в проступившую вену. Прозрачный катетер тянулся куда-то вверх.

– Это лекарство?

Семенов знал, что в клинике по уходу не принято называть вещи своими именами и сам включился в эту игру. Услуга именовалась помощью, препарат – лекарством, а расположенный в подвале морг значился как депозитарий. Лицемерие не было новостью – в жизни его хватало с избытком. Но кто бы мог подумать, что лицемерие настолько зашкаливает и в смерти?

Медсестра проигнорировала вопрос.

– Правую руку положите на джойстик прерывания. Указательный палец на клавишу.

Он ощутил холод металла в правой ладони. Клавишей медсестра назвала металлическую кнопку. Подушечка пальца поместилась в удобное ложе.

– Левую руку опустите на блок подачи.

– Еще не подается?

– Пока в вену поступает физраствор. Подачу всегда открывает клиент, но лекарство попадает в кровь не сразу. Нажатием вы запускаете генератор случайных чисел, который определяет момент инъекции в микросекундах. Таким образом, клиент инициирует процесс, но не определяет конкретный момент введения лекарства.

Случайность инъекции по закону позволяет не рассматривать процедуру как акт суицида. И еще. Вы не ощутите боли. Мы не зафиксировали ни одного случая болезненных ощущений.

Будет произведено 10 впрысков. Во-первых, это исключает болезненные ощущения. Во-вторых, у клиента есть шанс на приостановку процедуры. Напоминаю, вы подписали документ о том, что это ваше осознанное решение, принятое в здравом уме и твердой памяти, исполненное лично вами. Вы несете полную ответственность за его последствия. Мы по документам оказываем вспомогательные услуги, включая транспортировку до места проведения ритуальных мероприятий.

Он опустил левую руку на блок. Пальцы нащупали рычажок.

– Итак, вы открываете подачу левой рукой, блокируете правой. Запомнили?

– Легко запомнить, – сказал Семенов. – Она ведь за левым плечом стоит, верно?

– Вы про кого? – спросила медсестра. – Кроме меня, в процедурной никого нет.

Семенов понял, что в ее сознании он уже был предметом. Говорящим предметом. Впрочем, это временно.

– Неважно, – сказал он небрежно. – Это метафора.

– И еще один момент, – бесстрастно продолжила медсестра. – Кресло непрерывно мониторит параметры организма. При существенных отклонениях впрыски блокируются. Резко повысилось давление, чрезмерно участился пульс, неконтролируемо пошел адреналин, начались другие панические проявления – впрыски блокируются.

– Лекарство не работает при отклонениях?

– Лекарство работает. Но наступление острой паники может свидетельствовать о нежелании продолжать процедуру. Если родственники докажут, что клиент в последний момент передумал, то наши действия будут квалифицированы как неоказание помощи или даже убийство. Это очень большие компенсационные выплаты. Поэтому самочувствие клиента фиксируется вплоть до вывода параметров на плато.

Вывод параметров на плато. Вот как элегантно можно обозначить состояние трупа. Во рту заныл воспалившийся зуб. Ничего, потерпи, скоро мы тебя вылечим.

– Для исключения панических проявлений у нас есть маленький безвредный секрет. Для начала мы вместе с физраствором вводим препарат, повышающий уровень дофамина в крови. Он уже поступает через катетер. Через минуту вы почувствуете безмятежный покой и полную умиротворенность. Это укрепит вашу решимость провести процедуру как задумано.

– Разве наркотик не влияет на мою осознанность?

Медсестра не ответила.

– Как я сказала, лекарство поступает не сразу. У вас есть три минуты, чтобы все как следует обдумать. Некоторые клиенты в течение этого времени меняют свое решение. Это их право, но в этом случае они возмещают расходы клиники. Прошу вас ознакомиться со сметой. Это приложение к подписанному вами договору.

Перед глазами Семенова возник бланк с логотипом и убористо заполненной таблицей. Под таблицей значился итог. Он выглядел пугающе, но это не имело значения.

– Я не передумаю.

– Что бы вы ни выбрали, это ваш осознанный выбор.

– Я должен это подписать?

– Да.

Семенов подписал.

– В течение какого времени параметры клиента выводятся на плато?

– В норме на это требуется не больше семи-восьми минут. Отклонения бывают, но редко. Ваши анализы показывают, что вы уложитесь в норму.

– Кто вам платит, если клиент… идет до конца?

Медсестра равнодушно пожала плечами.

– Как кто? Государство.

– Гуманно, – заметил Семенов. – Что значит социальное государство. Ведь оно могло сделать услугу платной. Или предложить под нее кредит с господдержкой.

– У нас есть и платное отделение, – возразила медсестра, игнорируя сарказм Семенова. – Это может показаться смешным, но люди покупают. Не всем выделяют квоту, как вам.

В дверь деликатно постучали. Вошел Агент, лучезарно улыбнулся Семенову, присел на краешек стула. Он был при параде – черная пиджачная пара, безупречно белая сорочка в тон кафелю процедурной, брюки с идеальными стрелочками и надраенные до блеска антрацитовые штиблеты. Горящие светильники солнцами вспыхивали в его очках. Медсестра не обратила на Агента никакого внимания.

– Вы что, прямо здесь будете сидеть? – спросил Семенов.

– Обязан лично присутствовать. Все в рамках наших договоренностей.

– Но я же еще… даже не нажал.

– Я вас ни в коем случае не тороплю.

– Я тороплю, – вмешалась медсестра. – Самое главное не успела сказать из-за него, – кивнула она на Агента. – У вас на все про все 20 минут. Если ничего не происходит, по истечении этого срока мы отменяем процедуру, выписываем вас из клиники, и, соответственно, требуем оплатить счет. Ждать мы не можем. Процедурная расписана, да и кресло дорогое.

– И что, время уже пошло?

– Обратный отсчет я включу сразу после окончания инструктажа. Вы услышите звуковой сигнал. На стене напротив вас загорится табло с секундомером. У вас есть что сказать? – медсестра обратилась к Агенту.

– Ну, что же, – оскалился Агент, выставив худой кадык. – Надеюсь, все у нас с вами пойдет по плану. Мой клиент очень, очень на вас рассчитывает.

Произнося последнюю фразу, Агент всем корпусом подался вперед. Сейчас он еще больше напоминал хищную птицу. Его худые длинные руки разошлись в стороны, изображая радушие, как если бы Агент приглашал Семенова к накрытому столу.

– Ясно. – Семенов отвернулся. Нет, весь я не умру. Моя старушка печень мой прах переживет и тленья убежит. И еще послужит кому-то. Этот кто-то сейчас не может дойти до туалета. Но у него есть деньги. Этот обездвиженный житель Олимпа прислал к Семенову своего ручного ястреба. Обходительного, вежливого ястреба – не чета тому, что клевал печень Прометею.

– Прощайте, – дверь процедурной бесшумно закрылась за медсестрой.

Раздался резкий звуковой сигнал и напротив Семенова вспыхнуло табло – двадцать, двоеточие, два нуля.

Говорят, в последние минуты перед глазами проносится вся жизнь. 19:59. 19:58. 19:57. Он убрал правую руку с джойстика, прикрыл глаза и надавил на рычажок подачи.

***

Еще предыдущее Первое Лицо перед своей внезапной кончиной подписало закон номер такой-то о порядке добровольного ухода граждан из жизни. Об эвтаназии.

Обсуждение эвтаназии уже некоторое время шло в обществе. Все началось с предложения некоего депутата о возможности… в порядке исключения… в отдельных областях… в качестве эксперимента… Пресс-секретарь Первого Лица, человек обычно невозмутимый и ироничный, дал депутатской инициативе яростную отповедь. Отдельные яркие речевые обороты его филиппики (такие, как «провокационный бред») навели на мысль о том, что идея чрезвычайно быстро получит поддержку. Так оно и вышло.

Скоро дискуссия набрала обороты, разделив общество на два непримиримых лагеря. Страсти закипели. В теледебатах оппоненты, сорвав голос, бросали грузные тела в рукопашную. Некий прогрессивный политолог, выступая на популярном ток-шоу, прилюдно высморкался в кафтан ортодоксального активиста, после чего хоругвеносные ночные байкеры побили все окна в шестикомнатной квартире гуманитария. Главный церковный иерарх выступил с проповедью о том, что одна только мысль об эвтаназии есть внушаемый диаволом соблазн и пообещал анафематствовать каждого, кто выступит в поддержку нового начинания.

Популярные врачи говорили о нарушении клятвы Гиппократа. Юристы указывали на неразрешимые правовые коллизии. Звезды развернули селебрити-движение #будемжить и #доживудоста, до краев залив инстаграм боди-позитивом. Кладбища дебатировали вопрос о легальном принятии на баланс прошедших процедуру (а отдельные дальновидные люди в парламенте уже занимались землеотводом под будущие спецкладбища).

Сеть заполнили расследования моральных последствий эвтаназии в тех немногих странах, где она применялась – таких, как наркотики, депрессии, разобщенность, нравственное разложение. И даже суицид. Связь эвтаназии с суицидом была настолько вызывающе абсурдной, что смутила бы даже Геббельса, но только не упитанных штатных сотрудников государственной пропаганды.

Словом, все индикаторы общественной жизни указывали на то, что эвтаназии – быть.

***

Раннее детство хранилось в памяти Семенова в виде разрозненных плохо сфокусированных слайдов без дат и подписей.

Вот кадр из поликлиники: скажи «а», холод ложечки во рту, внимательные глаза медсестры напротив, а в окно кабинета стучатся широкие кленовые листья.

Вот он идет со взрослыми через необъятное пыльное поле к самолетику. Отец назвал его смешным словом «кукурузник», и смех выпрыгивал из Семенова, никак не заканчиваясь.

Вот они с дедом плывут куда-то на деревянной лодке и Семенов с кормы на секунду опускает в прозрачную воду ногу – дед, у меня на ноге водяной носок. Ну и второй надень, говорит дед.

Более поздние слайды – совсем другое дело. Разложенные по ящичкам с ярлычками «школьный класс такой-то», «болезнь такая-то», «каникулы такие-то», они содержатся в относительном порядке. Как подзабытые фотографии в старом альбоме, они годами ждут повода для встречи. Иногда такой повод случается только с переездом.

***

Впервые Семенов увидел смерть в деревне.

В то лето отец взял его с собой и даже купил рюкзачок, в который поместились термос и короткие сапожки. Десантные! – сказал он, и Семенов прекратил скандал с требованием заменить их на кеды. Когда прибыли, Семенов обнаружил, что отец называет бабу Лушу «мать». Просто мать. Мы, мать, тебе с малым продуктов принесли. Пожаришь нам картохи, мать?

– Какая она мать, она бабушка, – сказал отцу Семенов.

– Кому бабушка, а кому и мать, – возразил отец.

Семенов задумался. Он понимал, что бабушка отцу мать. Это значило, что когда-то отец был как Семенов, а то и меньше. Получалось, его бабушка тогда выглядела молодо – как другие мамы с детьми. В такое верилось с трудом. Не означает ли это, что когда он станет как отец, его мама будет с виду как баба Луша?

Отец принялся колоть дрова, а Семенов взялся укладывать полешки в поленницу. Иди-ка проверь клубнику в огороде, сказал отец.

Огород заканчивался садом с яблонями, за которыми тянулся деревянный забор. Дальше начинался длинный спуск к речке, а на той стороне на возвышении темнела лесная гряда. Семенов решил назвать это место долом, потому что «там лес и дол видений полны». Лес виднелся вдалеке – значит, перед ним был дол.

Понаблюдав дол, Семенов решил испытать десантные сапоги по бездорожью и едва не наступил на лежавшую в некошеной траве кошку. В воздух поднялся целый рой мух. То, что это кошка, было понятно по свалявшейся серой шерсти и оскаленным зубам. Вот только она не зашипела и не бросилась от Семенова наутек.

Семенов присел на корточки, прикрыл нос рукой и присмотрелся. Внутри кошки копошились и извивались белесые личинки. Кошке не было больно – она лежала спокойно и безучастно, пока личинки ели ее, превращая то, что было кошкиным животом, в тошнотворную бурую массу. Да и не кошка это больше. Очертаниями – кошка, а внутри…

– Нашел что-то? – сзади незаметно подошел отец. Увидел, присвистнул. – Соседская. Баба Наташа ее потеряла, а она вон где. Не трогай! Пойду за лопатой схожу.

– Па, – прошептал Семенов, – а что это там у нее?

– Опарыши, – буднично сказал отец. – Черви такие.

Семенов помолчал, рассматривая невиданную им ранее форму жизни. Отец легонько подтолкнул его – ступай, дескать, но Семенов не двинулся с места.

– Па, – спросил он наконец. – А откуда они взялись?

– Из земли повыползли, – весело сказал отец, желая разрядить разговор, но Семенов был серьезен и даже строг.

– Они специально оттуда выползли, чтобы ее… – он хотел сказать «кушать», но это слово совсем не подходило для опарышей. «Кушать» – это хорошее, вкусное, радостное слово. То, что он видел, было отвратительно. Он еще не видел ничего отвратительнее. Он больше не хотел этого видеть, но не мог отвести глаз.

Отец вновь подтолкнул его – давай же, иди, побегай, поиграй, но Семенов нетерпеливо дернул плечом. Опарыши подтачивали не только кошку, но и его картину мира. Отец по своему обыкновению стремился все превратить в шутку, но Семенову было не до шуток. Он не знал, как примириться с увиденным.

– Па, – тихо спросил он наконец. – А что они будут делать, когда ее… доедят?

Он не это имел в виду. Как получилось, что это существует в его мире? Кто все это придумал? Неужели нельзя было придумать что-то получше? Вот что он хотел спросить.

– Ну… – отец почувствовал смятение сына и захотел его утешить, – когда они все доедят, они потом проголодаются и сами умрут от голода.

– Хоть бы поскорей все доели и сами умерли, – с чувством сказал Семенов и со всех ног бросился в избу.

ЧАСТЬ 1. ОЛЕГ

Andante con dolore

Олег был на два года младше Семенова и жил в его подъезде этажом ниже. Это была непримечательная семья.

У каждой семьи есть какое-то главное свойство – вроде собственного неповторимого запаха, который встречает вас в прихожей. Врожденным свойством семьи Олега была незаметность. Не то чтобы остальные в доме вели себя шумно и развязно. Бывший зэк Валерка со второго этажа тоже обитал в своей квартире в целом тихо, но спьяну порой заявлял о себе – затягивал блатную песню или включал телек громче обычного. Да я чтоб не вырубиться, виновато объяснял он потом. И вырубался под бубнеж диктора или речитатив футбольного комментатора.

Семья Олега и оказалась в их доме как-то незаметно. Прибыли в фургоне, быстро подняли скарб, закрыли за собой дверь и щелкнули замком. Семенов знал, что Олегов отец вроде служил в вохре, а мама работала в сберкассе – но не операционисткой, которая на виду, а где-то там внутри. Деньги считает, объяснила Семенову мама. Он удивился – разве есть такая профессия?

В дом они въехали, когда жилплощадь освободила умершая Олегова бабка, угрюмая набожная старуха с безобразной мясистой бородавкой под носом.

Семенов боялся ее нелюдимой фигуры, а особенно – ее бородавки. Когда она умерла, то уставилась на него в упор, не мигая, с приставленной к подъездной двери красной гробовой крышки. В те три дня Семенов собирал всю волю в кулак, чтобы просто пройти мимо страшной крышки. Миновав темный предбанник подъезда, пулей летел на свой этаж. Когда ее наконец закопали, он не почувствовал облегчения. Будто и не покинула она их подъезд. Будто упокоилась не на городском кладбище, а прямо под ржавыми водопроводными трубами в их подвале.

Когда Олег впервые вышел во двор, он был еще просто Олегом. Семенов уже знал, как его зовут. Щуплый низенький паренек с полупрозрачной челкой. Интересно, достанется ли ему бабкина бородавка? Пацаны, собравшиеся возле карусели, разглядывали новенького.

– Это вы, что ли, переехали? – спросил, наконец, Андрюха Гость. Его фамилия была Гостев, но по дворовой привычке ее сократили до Гостя. Среди пацанов он был самым рослым и физически развитым. Новенький молчал.

– Сёма, из твоего подъезда? – этот вопрос был уже к Семенову.

– Олег это, – сказал Семенов.

– Друг твой? Олежек, ты чё, друг Сёмы? Знаешь Сёму?

Олег молча помотал головой, что означало – не знаю. Или – не друг.

– Чё молчишь, Олег? Скажи нам, кто ты, откуда. Мы вот пацаны местные. Я Андрюха, это Паха, это Саня, вон Сёма, друг твой. Да ты не бойсь, мы мирные пацаны. Ты же сосед наш. В футбол играешь?

Олег снова помотал головой.

– Во блин, – с досадой сказал Гость.

– Ссыт он тебя, – с усмешкой отметил Паша, он же Паха, до этого исподлобья наблюдавший сцену знакомства. – Ссыкло это.

– Ладно гнать, – миролюбиво ответил Андрей. – Нормальный пацан. Ты нормальный ведь пацан, Олежек? Чё у тебя там? Машинка? Пистолет? Покажи.

Внутренний карман курточки Олега заметно оттопыривался. Он испуганно прикрыл карман рукой.

– Да не ссы ты. Просто покажи. Если пестик, вместе постреляем в стену сарая – и с этими словами Гость подошел к Олегу и развернул пятерню у него под носом. – Давай, выкладывай пистон.

Олег в ужасе смотрел на ладонь Гостя, понимая, что она может накрыть всю его голову, как панама. Затем попятился и резко развернулся, чтобы дать деру, но Гость, смеясь, схватил его за воротник курточки.

– Куда же ты, Олежка-тележка? Ё-моё, давай сюда пистон. Я посмотрю и верну. Правда верну, отвечаю.

Олег обреченно извлек из внутреннего кармана какой-то сверток.

– Да не пистон это ни фига, – разочарованно сказал Гость. – Но пахнет вкусно! Пацаны, тут бутерброды. Олегу мамка котлет наделала, а он нам принес.

– Отдай! – неожиданно выкрикнул Олег и затрясся всем телом, вытянув вперед дрожащую руку.

Семенов поразился и этой руке, и искаженному лицу Олега и внезапному воплю. Крик был высокий, пронзительный, вибрирующий, девчачий. Пацаны разинули рты. Гость застыл в изумлении.

– А если не отдам? – мягко поинтересовался он. – Ща возьмем и съедим с пацанами твои бутеры. Ты что тогда сделаешь, Олег?

И тут случилось непоправимое. Все так же держа перед собой вытянутую руку, Олег запричитал со слезами. Пацаны во дворе часто делали друг другу больно. Бывало, что выступали слезы. Игорек из пятого подъезда как-то сломал ногу, неудачно спрыгнув с дерева. Он лежал на траве и ругался взрослыми словами. На его лбу выступила испарина, по бледным щекам бежали крупные капли слез – но это было не западло. Но так, как плакал Олег, а главное, из-за чего он так плакал – это было западло.

Гость молча вложил в дрожащую ручонку Олега сверток. Для верности прихлопнул другой рукой. Вытер руки о штаны. Поплевал на ладони и снова вытер их – на этот раз о курточку орущего Олега. Пошли отсюда, пацаны, сказал он, и пацаны молча пошли разминать мяч. Ну и друг у тебя, Сёма, насмешливо бросил кто-то, и Семенову стало стыдно, словно он сам в крик и со слезами зажал бутерброды. Какой он мне друг, огрызнулся Семенов, – опарыш белобрысый.

Олег некоторое время голосил перед опустевшей каруселью, выкрикивая через сопливые всхлипы одну и ту же непонятную фразу. Казалось, она состояла из одних гласных:

– е-е-е-е-о…. у-е…у-а!

Семенов прислушался и вдруг понял. Мне же нечего будет кушать. Вот что это была за фраза. Мало-помалу Олег затих, а затем исчез со двора, как тень. С того случая его во дворе никто не называл по имени. Опарыш, и точка.

***

– Олежка! Иди сюда.

Он нехотя подошел к отцу, сидевшему на табурете нога за ногу. Тот потянулся сухой рукой. Горячая жесткая ладонь обхватила затылок. Притянул ближе.

– Ты чей, знаешь?

– Бывшев, – заученно сказал он, нагнув голову. От отца шел неприятный запах. От этого к горлу подкрадывалась тошнота.

– Бывшев, – повторял отец одобрительно. – А ну согни руку!

Он сгибал.

– Глиста, – пренебрежительно цедил отец. – Чё кипишуешь, малой? Смирно встать, в глаза смотреть. Старшой перед тобой.

Трезвый Бывшев-старший не обращал на ребенка внимания. Он приходил с работы, вешал на крючок фуражку, включал телек. Перед ним вырастала тарелка супа. Отужинав и изучив газеты, курил на балконе и отправлялся на боковую. Жить было можно.

Пьяный глава семьи замечал отпрыска и принимался за устранение пробелов в воспитании, допущенных Бывшевым-трезвым. В такие дни Олег был готов оказаться где угодно, лишь бы подальше от дома.

– Оставь ребенка, Толя, – вступалась мама. – Он не подконвойный.

– Аатставить, – рявкал отец. – Тут мужской базар. Ты мужик или не мужик?

Последний вопрос был к Олегу.

– Мужик, – шептал Олег.

– Не слышу!

– Мужик, – говорил он чуть громче, готовый расплакаться. Но было нельзя.

– Нееет, – не соглашался отец, тряся указательным пальцем. – Не Бывшев ты. Ваша это порода, мать, – снисходительно замечал он жене. – Тихие, чистенькие, плюнуть не в кого. И все-то у вас… хали-гали, сапоги-сандали.

– У вас зато все ровно, – вступала в перебранку мать. – Распушил павлином перья – Бывшев, Бывшев! Заладил, не заткнуть. Иди, сыночка, к себе, поиграй.

– Стоять, – Бывшев-старший не собирался сдавать диспозицию. Он переходил к воспитанию личным примером. Пример подавался в третьем лице.

– Олежка! А ты вообще знаешь, кто твой батя? Молчишь? Ну так разузнай, кто такой Анатоль Ваныч Бывшев. Тебе разложат как дважды три. Анатоль Иванычу потому что – что? Ответ правильный: у-ва-же-ни-е.

Твердый, как карандаш, указательный палец отца больно упирался Олегу в плечо, отмечая каждый слог.

– На работе вон спроси – Бывшев здесь кто такой? Начальник как таковой. К кому командир с вопросами? К Анатоль Иванычу. Я отряд держу так, что будь любезен, – перед носом Олега вырос жилистый кулак с татуированным солнцем, погружавшимся в бескрайнюю водную гладь. На фоне закатного светила застыл в прыжке северный олень. – А тебя насадили как терпилу. В глаза смотри. Шакаленка чё включил, укачало? Ты Бывшеву сын или не сын?

– Сын, – Олега мутило.

– Говнюшок ты, а не сын. Ты чего тем местным сказал?

– Ничего.

– Ничеегоо, – обидно передразнивал сына начальник как таковой и суровел лицом, играя желваками. – А должен был поставить себя. По соплям им надавать, чтобы знали Бывшева.

Сухой отеческий кулак припечатал кухонную скатерть.

– Да я таких сявок… по зоне строем на кортах водил. Теперь они тебе знаешь, что скажут? Знаешь? – Палец снова уткнулся в плечо Олега. – Скажут, иди пасись у дальняка. Парашей, скажут, от тебя несет. И поделом тебе. С мылом не отмоешься.

– Да что ж ты такое говоришь, Толя, – вступилась за сына мать. – Там же бандит на бандите, клейма ставить негде. «По соплям надавать»? Вот иди и надавай.

При всех разногласиях отец с матерью сходились в том, что половина их дома по-хорошему должна бы сидеть, а вторая половина – носить первой передачи.

– Не по чину за него впрягаться, – возвысил голос глава семейства. – Я как слез с горшка, сам за себя разруливал. А ты мотай на ус, – назидал Бывшев. – Батя дело говорит.

Разговор всегда шел по одному и тому же плану – пьяно закошмарив сына, Бывшев-старший переходил к отеческому наказу.

– У бати почему уважение? Потому что он себя по жизни поставил. Считай сюда. Оклад сто тридцать чистыми. Раз. Выслуга капает – два. Квартальная – вот тебе три. Ну?

Перед носом Олега один за другим загибались сухие узловатые пальцы с выщербленными ногтями.

– Пайковые – четыре. Считаешь? Тринадцатая в конце года – пять. А? Не слышу. Пенсия в сорок пять – шесть. Как тебе? Учись, сосунок. В школе так не выучат. Униформа казенная зимняя и летняя – вот тебе семь. Сапоги, ботинки – будь любезен. А отпуск 40 дней забыл? Говори, забыл?

– Не забыл, – мотал головой Олег.

– А пансионат ведомственный учел? А северные посчитал? А командировочные? Ты считай, считай, спиногрыз. Пальцев тебе не хватит сосчитать, сколько батя вот этими руками… А ты терпилу мне включаешь. Смотри, себя не поставишь, загонят под шконку. Там и просидишь всю жизнь.

В дверь позвонили.

– Открой там, мать, – крикнул отец. – Кого еще принесло? Куда пошел? Стоять смирно! Что, команда вольно была? Пойдешь, когда батя прикажет.

В прихожей глухо зазвучал посторонний мужской голос. На кухне показалась растерянная мать Олега.

– Толя, там милиция… Спрашивают, глава семейства дома ли?

В прихожей стоял лейтенант.

– Участковый оперуполномоченный такой-то, – представился офицер. – Вы хозяин квартиры? – обратился он к отцу.

С Бывшевым-старшим произошла удивительная метаморфоза. Забыв про сына, осанистый носитель гордой фамилии вдруг ссутулился, уменьшившись в размерах. Олег с изумлением наблюдал эту перемену.

– Так точно, – кивнул он робко.

– На документы могу взглянуть? Пройти разрешите? – милиционер кивнул в сторону кухни.

– Да-да, конечно, – очнувшись, зачастил отец. Кивая, показал рукой в кухню и тут же суетливо побежал туда первым. – Нет-нет, не снимайте, так проходите, – запротестовал он.

– Кто эти люди? Родственники? – кивнул милиционер на Олега с матерью.

– Так точно, родственники, – с готовностью подтвердил отец. – Жена, сын. Чайку будете? Вы не сомневайтесь, гражданин начальник, у нас документики в порядке. Прописочка имеется. Все как положено. Принеси паспорта, – крикнул он жене, а та уже сама бежала к шкафу с документами.

– Что же это вы, гражданин Ефимов, вовремя не отмечаетесь? – укоризненно обратился милиционер к отцу. – Встали на путь исправления, так уж идите, не сворачивайте. Вышли по УДО, так уж будьте любезны.

– Виноват, гражданин начальник. Ошибочка вышла – сконфуженно пробормотал отец. – Не Ефимовы мы. Бывшевы мы.

Жена разложила перед гражданином начальником красные книжечки.

– Тааак, – удивленно сказал милиционер, раскрыв паспорт отца. – То есть, вы не Валерий Ефимов?

– Никак нет, – с готовностью отозвался отец.

– Как же так, – офицер извлек из планшета сложенную вчетверо бумажку. – Это ведь квартира 17?

– Так точно, – подтвердил отец. – Семнадцать. Вытянув шею, он заглянул через плечо офицера в бумажку, исписанную от руки. – А тут, я так думаю, написано «одиннадцать». Просто вторую единичку написали как семерку.

– Ну точно. Там зэк какой-то живет в одиннадцатой. Это на втором этаже – отозвалась жена.

– Извините, – офицер встал, – вышла накладка. Прошу прощения за беспокойство. Я новый участковый, еще не успел со всеми познакомиться.

– Ничего-ничего-ничего, – снова зачастил отец. – Хорошо, что пришли. Заходите еще, всегда рады. Живем мы в соответствии. Не нарушаем. А если и это, – он показал ладонью на горло, – то в меру и тихонечко.

– Ну, если в меру и тихонечко, то можно, – успокоил отца мент. Тот захихикал, закивал и побежал открывать перед офицером дверь.

– Вы только обратите внимание, товарищ участковый, – заговорил он уже на пороге. – Крайне сомнительная публика у нас в подъезде. Не только этот зэк, хоть бы посадили его поскорее. Я бы тут много кого пробил. Вы уж возьмите на карандашик. Первый подъезд. И другие тоже.

– Буду иметь в виду, – сказал участковый неопределенно и направился вниз.

Отец проводил его взглядом и осторожно прикрыл дверь. Бывшев-младший наблюдал за Бывшевым-старшим исподлобья.

– Чё зенки вылупил, говнюк, – рявкнул старший на младшего, – а ну марш спать! И для придания своим словам веса по-взрослому отвесил сыну затрещину.

Затылок будто огнем вспыхнул. Олег взвыл и бросился в свою комнату. С ним случилась истерика. Накрыв голову подушкой, он орал в другую. Крупная дрожь сотрясала все его тело.

Незаметно вошла мать, опустилась на кровать рядом. Он постепенно затих, но трясло его по-прежнему. Я стану, повторял он. Я стану милиционером. Я заберу его. Я отвезу его в тюрьму.

Станешь, говорила мать тихо и убежденно. Обязательно станешь. Будешь большим начальником. Он сам приползет к тебе. Ботинки твои целовать будет. Все они приползут на брюхе, сынок. Все так и будет. И гладила его по голове.

Ночью, успокоившись, он пробрался в ванную и долго, долго, долго намыливал руки с мылом. Смывал, придирчиво нюхал и снова намыливал, и снова смывал, пока не осталось на них никакого человеческого запаха. Ничего, кроме свежего мыльного аромата.

***

Олег нечасто показывался во дворе. О том, чтобы присоединиться к пацанам, не могло быть и речи. Выйдя из подъезда, он молча и быстро сворачивал за угол, чтобы попасть на оживленную улицу. Двор с его обидами оказывался позади.

Гость со товарищи его не замечали. Он словно сделался стеклянным. Толкнув подъездную дверь, иногда встречался с кем-нибудь из них взглядом – но в следующий момент видел только равнодушный затылок.

Он ненавидел и прилипшее к нему новое прозвище, и Семенова, и свой статус, определенный Гостем. Если бы они заговорили с ним, Олег бы все объяснил. Он не трус, но испугался. По словам матери, все они будущие преступники и скоро отправятся на зону валить лес. Матери он верил. Но она не научила его правильному общению с преступниками, пусть даже будущими. Спрашивать отца ему не пришло бы в голову. В крохотном мирке Олега отец заведовал адом.

Отец охранял какой-то «объект» и раз в неделю уходил на целые сутки. Возвращался домой ранним утром следующего дня, стуча сапогами и распространяя запах гуталина и табака. После дежурства был он трезв, мрачен и всегда при кобуре под кителем, пристегнутой к широкому ремню. В другие дни кобуры при нем не было. Заспанные мать с Олегом непременно дожидались его в прихожей – так было положено. Домочадцы должны встречать усталого кормильца у родного порога. Глава семьи чтил ритуалы и умел потребовать от подчиненных ему жены и сына должного уважения.

– Это настоящий? – не удержавшись, спросил как-то Олег, глядя на кобуру.

– Отставить вопросы, – не оборачиваясь, холодно буркнул отец. Стоя у зеркала в прихожей, он приглаживал ладонями жидкие волосы, пытливо вглядываясь в отражение. Сейчас ловко отстегнет кобуру, отрывисто прикажет матери «убери», и та понесет ее в большую комнату прятать в ящике комода, а начальник семьи отправится на кухню недовольно завтракать. Затем, повеселев, произнесет непонятное «ну, теперь шило в стену – и на боковую» и на весь день закроется в спальне, наглухо задернув шторы. Шуметь в эти часы было себе дороже. Олег и не шумел.

– Убери, – одним движением отстегнув кобуру, отец передал ее матери. Служебное оружие исчезло в ящике бабушкиного комода, запиравшемся на ключ. Ключ мама опустила в карман халата, но Олег знал, что его обычное место – в хрустальной сахарнице, вместе с булавками, пуговицами и мотками ниток. А на следующий день пистолет исчезнет – отец сдаст его в оружейную комнату у себя на службе.