Текст книги "Хроника лишних веков (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Час настал! – возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. – Брат Аэций встречает меня.

– Сегодня ночью, – сказал он с седла, поравнявшись со мной. – Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.

– Воля твоя, базилевс, – поклонился я ему по всем правилам.

– Напомни о сроке, прорицатель, – резко бросил он.

– Через два года, – ёжась, напомнил я. – Летом...

– Да. Летом, – перебил он. – Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.

Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.

– У тебя лицо красное, – ткнул он перстом. – Ты выпил?

– Нет, базилевс.

– Не пей, – велел он. – Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.

Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.

Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.

– Твой час, прорицатель, – услышал я рядом и сверху глас Аттилы.

Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.

Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух – и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно – вероятно, с обернутыми войлоком копытами.

Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.

– Там Труа, – сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. – Этот город не понадобится нам.

Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.

– Кто тут зубами стучит? – совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. – Я подумал, волк увязался...

Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь... и притих... то оказалось мягкой и тёплой шкурой.

– Грейся, – был приказ.

Долго ли, коротко ли... Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.

Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила – и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала... Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.

На миг осветился профиль Аттилы, затем – его ярко искрящееся око.

– Стой здесь, как дух.

Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.

Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.

Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.

В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.

На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.

Он был широк в плечах, в пурпурной тоге... лицо я разглядел почему-то не сразу.

– Брат мой Аэций! – ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.

– Брат мой Аттила... – тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли "последним римлянином".

Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И – обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима – и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.

Аэций, на полголовы выше, достойно склонился – и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.

О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге – чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги.... Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера... Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.

Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц... рыжевато-серая накипь волосков... мясистая мраморная кисть... большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце – перстень с матово-красным глазом...

– Хорошая встреча, – услышал я голос Аттилы.

– Хорошая встреча, – отвечал Аэций. – Мы долго не виделись...

– Семь лет.

– Священный срок, – улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.

Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.

– Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.

Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис... Давненько я не говаривал на латыни, Демарат избегал её...

Я сделал лишь один шаг. В тот же миг на свету возник ещё один персонаж – в долгой, почти до колен, кольчуге и яйцевидном шлеме – вероятно, личный охранник Аэция. Аттила не стал замечать его.

– Подойди, Николаос, – дружески, с намёком, велел он мне.

Я повиновался. Аэций смотрел на меня с величественным недоверием. Вот каким я увидел его в эти мгновения в свете Гермесова факела: большая бледная голова, немного угловатая... круглые, серые глаза, слегка студенистые, как у всех властных стариков... да, он был почти старик, костистый и мощный, с гладкой и бескровной патрицианской кожей... В нём было много рыхлой, увядающей породы, широты лба, седой с перцем патрицианской курчавости... и очень гладкой, стеариновой выбритости пергаментных щёк.

– Каков? Что скажешь? – с гордостью, не понятой мною в тот миг, сказал Аттила.

– Это он? Тот самый гипербореец? Посланник богов? – В тоне Аэция было много разного: скепсис, некий намёк на неуместность экспоната... наконец, почтение к его владельцу. – Мне рассказывали.

– Слышишь, гипербореец? – подмигнул мне Аттила. – Молва идёт. Пользуйся... Брат мой Аэций, согласись, в этом есть доля правды.

– Да... Он не похож ни на кого, – согласно, но без любопытства кивнул Аэций.

– Он верно предсказал место и час нашей встречи. Ещё два года назад.

Аэций чуть нахмурил брови и перевёл взгляд с меня на Аттилу.

– И к тому же он испепелил в одно мгновение двух моих воинов, – с той необыкновенной гордостью добавил мне веса Аттила. – От них ничего не осталось. Кроме зубов. Проверь, брат мой. Подобного фокуса ты ещё не видел. Ручаюсь.

Аэций глянул на своего телохранителя, и у меня хлюпнуло в коленках.

– Осмелюсь... – просипел я. – Этого не стоит делать здесь, сейчас. Может загореться шатёр.

– И это верно, – на моё счастье, сразу согласился Аттила. – От него и такое случалось.

– У меня слишком мало своих людей в этом захолустье, – усмехнувшись, сказал Аэций. – Брат мой, скажи по-братски, к чему он здесь? Темноты осталось ненадолго, и у нас есть о чем поговорить.

– Брат мой Аэций, неужели ты не прозрел, зачем он послан к нам, ко мне и к тебе? – удивился Аттила.

Полагаю, у меня с Аэцием возникло одинаковое выражение на лицах.

Аэций помолчал и неторопливым тяжелым жестом пригласил рассаживаться. Я, наконец, догадался, кто гость в этом шатре, а кто хозяин. Мы опустились на тюфяки. Между нами возник кувшин подогретого, с парком, вина, сладости, похожие на рахат-лукум... Аэций протянул большую руку и разлил сам – Аттиле, себе и напоследок гиперборейцу.

– Брат мой Аэций, – глубоко и довольно вздохнул Аттила. – Твоим коням и тебе – сила!

Аэций отхлебнул первым.

– Лёгкое вино, – оценил Аттила и спросил: – Чьё?

– Моё. С моих галльских виноградников, – ответил Аэций.

– Эта земля нашей встречи ещё не твоя? – поинтересовался Аттила.

– Вожак готов, Теодорих, запросил дорого.

– О нём речь впереди...

Аэций не стал кивать – опустил на миг веки.

– Брат Аттила, у тебя появилась цель удивить меня? – без недоумения, вкрадчиво вопросил он.

– Какие у нас цели?! – словно бы изумился царь гуннов. – Цели над нами, а здесь, внизу, – только средства к их достижению. Это твои слова... Ты говорил их пятнадцать лет назад, в Бургундии. Так умно говорят только римляне. А эллины – еще умнее... Я помню. А ты, брат?

На этот раз Аэций кивнул.

– Вот кто, – левой кистью Аттила указал на меня, – подтвердит твои слова... Ведь тебе о нём доносили. Ты хотел узнать о нём больше. Ты посылал людей – узнать больше. Я не ошибаюсь.

– Да, бывают слухи, отгоняющие скуку, – признался римлянин.

– Он сказал мне день смерти. Сказал точно, как мог подумать только я сам. Мои колдуны врут мне, я их по шерсти глажу... Вот этот чужак скажет тебе, как мне... Ты поймёшь, брат мой Аэций, что мы остались вдвоём. Одни... и последний раз поднять седло... вот зачем он нам. Правда в моих словах, гипербореец?

Он сделал ударение на слове "моих".

– Вижу, что истинным прорицателем снова быть не мне, – решил я на всякий случай смягчить обстоятельства.

– Не ползай, как муха в меду, – рыкнул Аттила. – Твоё слово. Скажи.

– Правда будет нелегка, базилевс... – предупредил я.

– Не для меня теперь. – Аттила торжествующе улыбнулся римлянину.

– Скажи, посланник богов, скажи, – кивнул Аэций.

"Доставь удовольствие своему свирепому господину", – услышал я в словах Аэция.

– Мне уже за пятьдесят, – вздохнув, добавил Аэций для смелости – то ли для своей, то ли для моей. – Мне довольно. Если ты подаришь мне ещё пару дней, буду рад.

Аттила коротко и очень сухо, с треском, рассмеялся:

– Мы тут все трое – лучшие в мире прорицатели... Может быть, в тебе, Николаос, скрывается от гнева богов сам властитель гиперборейцев?

Искушение нарастало с каждым мгновением, с каждым ударом сердца.

– Эта загадка давно мучает меня, – ответил я. – Кто же от кого прячется...

Аттила рассмеялся так же. С треском раскалённой головешки.

– Мой брат Аэций ждёт твоего подарка.

– У игемона Аэция, – услышал я свой, глухой провидческий глас со стороны, изрекавший на эллинском, – на год больше, чем у тебя, базилевс.

Лицо Аттилы окаменело, у Аэция же – засветилось каким-то бледным и хладным огнём.

– Хорошо сказал, гипербореец, – с бесчувственной медлительностью проговорила голова Аттилы и повернулась на неподвижном теле к Аэцию. – У тебя впереди долгая жизнь, брат мой...

– Сегодня не время для мелких огорчений, – усмехнулся Аэций.

Аттила ткнул в меня перстом, рука его застыла в воздухе.

– Три года... – войдя в роль, охвачен ею, обронил я. – Как только наступит осень...

Аттила убрал руку. Два титана пристально смотрели друг на друга.

– Я люблю осень, – сказал Аэций. – И не стану жаловаться на судьбу... Обстоятельства значат мало, но всё же любопытны.

Вино в моем бокале, настоящем, стеклянном, было очень-очень тёмным...

Я стал вещать с душевным участием:

– Игемон Аэций, я не желаю никаких обстоятельств, но не я им хозяин... Тебя убьёт рука императора...

– Какого императора? – шевельнул губами Аэций и остро прищурился.

– Всё того же... – почти удивился я. – Валентиниана. Третьего по государственному счёту.

Аэций кивнул... потом кивнул ещё раз – с улыбкой:

– Так или иначе она убьёт меня, в этом тайны нет.

– Но это будет именно его рука.

Аэций приподнял бровь:

– А чей меч?

– Не помню... – проговорился я.

– Как хорошо сказал гипербореец! – понравилось Аттиле. – "Не помню"... Не худший конец, брат мой Аэций.

– О да! – согласился Аэций мне на радость. – Пожалуй, лучший из тех, что я перебирал в уме.

И вдруг на правой щеке Аэция стало медленно проявляться багровое пятно. Аэций посмотрел на меня. Менее всего я ожидал от него такого благодарного взгляда.

– Вот теперь мы можем поговорить о наших делах, мой брат Аэций, – решил Аттила.

– Пора, брат мой Аттила, – чинно кивнул римлянин.

Я стал подниматься. Без спросу.

– Сядь, гипербореец! – приказал Аттила. – Брат мой Аэций, наша встреча стоит того, чтобы посол богов присутствовал на ней.

Римлянин пошевелил складками пурпурной тоги.

– Нам предстоит тяжелый день, – сумрачно проговорил он.

Лицо Аттилы остыло вдруг:

– День будет стоить нашей встречи... Беда тому, кто станет беречь силы.

– Ты доверяешь прорицателям больше, чем я, – заметил Аэций.

– Да, я – варвар, – резко бросил Аттила.

– А я десять лет ел с тобой из одного котла, – примирительно добавил римлянин.

Я же догадался, что никаких обид не было. И нет.

– Было, – точь-в-точь как сам Аэций, кивнул Аттила. – Скажу: Сангобан труслив и не видит дальше конского уха.

– Знаю, – кивнул Аэций.

Сангобан, с трудом вспомнил я, был вождём алан, и в Каталаунской битве он сражался на стороне Аэция.

И вспомнил я ещё про игральные кости стратегов. И едва сдержал усмешку.

– Но его нельзя отпускать. Он нужен нам обоим, – сказал Аттила, – и не в дровах, а прямо в котле.

– Я уже положил его в котёл, – улыбнулся Аэций. – Он встанет в центре. Я подопру его со всех сторон. Это прибавит ему храбрости и отваги.

– Согласен. Тогда в центре останусь я сам. Придержи своих коней, пусть турмы не спешат в бой. Я не люблю оглядываться через правое плечо.

– Пусть так. Но, чтобы турмы не совсем не стояли на месте, нужно раздразнить Ардариха, и гепиды не должны спать в сёдлах. Ведь правый фланг ты оставил за ними, верно?

Ардарих... Ардарих... А, это же союзник Аттилы, король гепидов! Я едва поспевал за Историей!

– Мы не изменились за семь лет, брат мой, – покачал головой Аттила. – Гепидов надо разбудить заранее... Лучше, если прямо посреди ночи. Злей станут.

– Могу предложить своих франков. Они так и рвутся с цепей.

– Франки? Подойдут...

Вот это был торг – всем торгам торг!

– Осталось совсем немного. Готы. – Аэций помолчал. – Последняя колючка в сандалии – сам Теодорих Тулузский... У твоей остготской тройни хватит сил?

Тройня?.. Братья Валамир, Теодемир и Видемир – предводители остготов, союзники Аттилы. Что ж... Неужто "отлично" по Истории?

– Ими хорошо травить зайцев, но не волка, – поморщился Аттила. – Слишком много пыла.

– Чёрные хлопоты ты всегда взваливаешь на меня, брат мой Аттила, – римским эхом поморщился Аэций.

– Я лишь ценю римскую широту ума, – прямо-таки с эллинской изворотливостью ответил Аттила.

Они перебросились несколькими фразами на гуннском...

Среди битвы народов, что вот-вот грянет на Каталаунских полях, могущественный король вестготов Теодорих необъяснимым образом упадёт с седла и будет затоптан готскими жеребцами. Минуют еще сутки, и его простодушный сын Торисмунд услышит от проницательного Аэция только три слова: "Трон может остыть..." – и он тотчас повернёт назад, на Тулузу... Великие враги неторопливо разойдутся в разные стороны, оставив на растерзанной равнине сотню или две сотни тысяч трупов. Когда Аттила уйдёт в мир иной, а его старший сын-сумасброд погубит последнее войско гуннов на Дунае, римские историки уже безнаказанно будут петь победные панегирики Аэцию... Но их всех пережил на полторы тысячи лет один неизвестный господин, который поныне знает правду о том, что случилось на Каталаунских полях...

– Сказаны все слова, – первым возвестил Аттила.

– Да, уже светает, – донёсся из пурпура глас Аэция.

Титаны поднялись в свой невысокий человечий рост. Факел качнулся в серебряной руке Гермеса. Тени титанов почти сомкнулись тёмной аркой на своде шатра.

– Мы больше не увидим друг друга в нашем, среднем мире, – по-шамански сказал Аттила.

– Рискуем встретиться в нижнем, – без усмешки откликнулся Аэций.

– Тогда к чему нам великий пир? – развёл руками Аттила. – Ты ошибаешься, брат мой. Вот кто говорит за меня, – и он ткнул перстом в гиперборейца, подтверждая мне моё существование-присутствие в пятом веке. – Мы уже вступили в чертоги богов... И боги затрепетали. Вот он подтвердит...

– Да, подтверждаю, – громко и уверенно, с полной ответственностью за правду своих слов возвестил я и тем удивил на миг самого Аэция.

Потом он посмотрел на меня с грустью, очень знакомой мне. Столь знакомой, что я вспомнил на мгновенье всё своё: имя-отчество, свою тёплую, но уже бесполезную манчжурскую шубу... даже вспомнил пакет с червонцами полковника Чагина... и даже совсем далёкое – взгляд отца через мою голову на тот опустошенный холм. Отец смотрел, щурясь по весне, на холм с тремя сотнями мокрых берёзовых пней... А что вспомнил Аэций в чужих полях Шампани, в ночном шатре с серебряным, но неподвижным Гермесом?

Аттила заметил нашу римскую грусть и сверкнул одним левым оком:

– Вот чёрная болезнь – скука, – изрёк он. – Она ходит в Риме, и вот почему я не поведу своих воинов на Рим. Я отдам его моему брату, властителю вандалов Гейзериху... Выйди.

Из света я вышел во тьму – и с облегчением вздохнул.

"О главном я опять позабыл, – сказал я себе. – Червонцы полковника! Вот разгадка! Этот долг ещё остаётся за мной..."

Что-то вдруг стало радовать меня в темноте... и ещё я приберёг в памяти взгляд Аэция, римлянина, которы й устал так же, как я. Может быть, в том овраге на берегу озера, на границе времен и миров, мне довелось хоронить именно его разведчика... Это всё, что я мог сделать для "брата моего" Аэция.

– Ты был очень хорош... – вдруг догнал меня трескучий шепот Аттилы.

...Вскоре бледно и мглисто рассвело. Меня снова увлекло с собой, в себе, густое, вулканическое течение конницы и повозок, внизу земля по-зимнему звякала и хрустела, вверху я видел небо – сначала бесцветное, в плотных тучах, потом оно стало грязно-розовым... и солнце мучительно долго крутилось в волокнах варварского пара. И вся равнина палеозойски-огромно колыхалась и скручивалась в водоворотах живой мощи. Потом в насыщенных едким паром сумерках я видел, как поднимается ввысь косой, красноватый серп Луны.

Как раз под Луной, где-то в двух-трёх верстах от нас, шумно раскатисто загремело и посыпалось. Я в ту пору передвигался в тёплой кибитке, и вот я привстал, схватившись за её арку, и ничего в белёсой подлунной дымке не разглядел, кроме частой ряби и мерцания капелек влаги. Мимо меня сквозь массу коней пронёсся желтый факельный круг с белым жеребцом – и глас Аттилы с одного края ночи до другого возвестил:

– Франки догнали Ардариха!

До самого рассвета поток тел, повозок, железа и золота, казалось, кружил, то отдаляясь, то приникая к невидимой гремящей воронке – и наконец, всё замерло в густом, кислом тумане утра.

Мне совсем не спалось, то есть страшно было засыпать. Сон в этом варварском тумане представлялся окончательным утоплением в бессмысленном Хаосе, а хотелось, напротив, как тогда, в момент Истока, сопротивляться Хаосу каждой клеточкой тела, хотелось спрыгнуть из повозки на землю, потоптать ее, похрустеть странной летней мерзлотой, разогнать кровь в коченевших членах. Но сделать это было страшно. Всё так замерло... а если всё вдруг двинется и задавит вмиг, втопчет в мерзлоту навек.

Под утро я забылся с открытыми глазами... И вдруг я увидел, как всё вокруг стало ясно, мелко и рассыпчато, и чёрный круп коня впереди сделался вдруг приятной для глаз ясной чернотой, блестевшей и лоснившейся...

Наверху было небо – лазоревое, высокое. Между небом и землёй стало чем дышать и на что смотреть.

Гунн, сидевший вблизи на своём коне всю ночь и, кажется, всю ночь жевавший лоскут вяленой конины, стал отчетлив. Волоски его шапки и серой шкуры один к одному поблескивали росой.

Впереди расстилался пологий и очень широкий склон холма, зеленовато-желтый и пустой.

...Тишина стояла вечность, эон, который вдруг минул. Донесся звонкий топот, кто-то налетел, шумно растолкав повозки и сметя моего невозмутимого соседа, не перестававшего жевать. Оказалось, послано за мной. Сам не успев прожевать кусок овечьего сыра, я угодил в седло... Кибитки снова разлетелись в стороны – и я в массе мрачных верховых провожатых понесся по коридору между флангами недвижной и плотной, как овечье стадо, гуннской кавалерии.

В круге белого жеребца Аттилы, на месте свободном и как-то неприметно возвышенном, стало, наконец, видно всё, что нужно было увидеть на планете Земля в утро Каталаунской битвы: бескрайний разлив конницы, а за конницей, за тростниковыми зарослями копий, за бесчисленными стаями разноцветных дракончиков на высоких древках, – клубилось несметное стадо кибиток.

Впереди же – раскинулся широкий, для всех раскинутый на полсвета склон, готовый к страшному горячему севу.

– Смотри! Смотри! – электрически колко покрикивал на меня Аттила. – Везде смотри! Это и есть твоё пророчество!

Из острой щелки его рта и из ноздрей рвался парок, казавшийся мне лиловым.

Конница стояла, как вкопанная, и слабо, прозрачно парила. Это отсутствие всякого движения, даже всякого внутреннего порыва за считанные мгновения до безудержно-кромешной бойни, представлялось мне каким-то зимним колдовством. Но было начало лета четыреста пятьдесят первого года. От Рождества Христова.

Я наблюдал этот угрожающий транс гуннов и назвал его про себя "летаргией лавины".

– Где он? – вдруг тихо спросил меня Аттила.

– Кто?! – внезапно испугался я.

– ...Брат мой.

– Базилевс, вероятно, он точно так же ожидает...

– Не вижу ворон. Дурной знак.

И я стал теряться в догадках, что же теперь прорицать.

Белый конь Аттилы, как дракон, дымно фыркнул – и Аттила распластался на нём весь, обхватив рукой за шею. Он дохнул коню прямо в ухо:

– Боас! Ты слышишь его! Где брат мой Аэций?

Конь потянулся назад, словно готовясь встать на дыбы, и хищно всхрапнул, оголив крупные здоровые зубы.

– Он идет! – крикнул мне Аттила и вмиг выпрямился в седле. – Смотри!

Я повёл взгляд за его рукой и увидел: пар над конницей уже не тянулся сонным туманом – сгустки медленно вскипали. Хаос вновь пробуждался.

Мне почудилось, что я слышу поезд, его приближение. И вдруг совсем неуместно, на долгий миг защемило сердце: станционный угольный холодок, где-то здесь извозчик, позади – уже посветлевший без поезда перрон... а впереди, за бугром – отец уже щурится мне навстречу и вертит в пальцах еще пустой мундштук...

Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.

– Он идет! Идет!

И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, – и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!

Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов...

Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, – сон, а там, где встречное движение и гром, – явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного – всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира... мирка... Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!

Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.

Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.

В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв – и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.

Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь – и тут же был подброшен вверх... На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.

Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.

Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.

Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках... Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.

Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:

– Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!

Он воздел руки к небесам:

– Огня мне! Огня! Здесь!

Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.

В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел – и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.

Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.

Он воздел руки к беззвездной черноте – и воззвал гортанно, по-гуннски.

Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура...

Я предрекал Аттиле иной конец... И он услышал.

Я невольно окликнул его. Про себя...

Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.

– Знаю, гипербореец... Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю – так и передай богам.

Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде... Эта магия "внешней войны" уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.

Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение... Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!

...Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней – и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.

Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.

Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак... Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.

То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом... Я глядел, оцепенев... Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула – и осталась в тумане тёмным бугорком.

Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.

– Зачем остановил?.. Хитрый, – отогнал он меня хриплым бормотаньем.

Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси... Аэций нашел просторное место – эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга... Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил "брата своего".

– Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня... Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.

Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали... Я изумился, принюхался и понял, что привык... Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.

В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.

– Тебя уже не трудно искать, – сказал он, поравнявшись.

Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.

– Нас так учили, – ответил он. – Мы – не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур... Следи за собой, гипербореец.

– Случилось нечто похуже... – признался я.

– А-а! – засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. – Воняешь... Не теряй головы. Я тоже начинал вонять... Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии... Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?

И я ответил стратегу:

– Самому не пришло бы в голову... в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.

– Неплохо сказано, – оценил Демарат.

Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.

Стратег спал с лица.

– Что-нибудь случилось, Демарат? – осторожно посочувствовал я ему.

– Прости меня, гипербореец, – очень тихо сказал он.

– О чем ты? – сразу едва ли не до слёз растрогался я.

– Я – единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников... Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.

– Знаешь?!

– О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было... Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись – не сожалеть об этом трудно.

– Демарат! – позвал я громко.

– Что? – удивился он.

– Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?

Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.

– Благодарю тебя, Николаос... Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор – и выбьет вонь.

Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.