Текст книги "Бывший Булка и его дочь"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Здравствуй, Сева.

Молодец, она одобрила себя. Ей понравилась первая фраза: не стала говорить, что это, мол, Лида Филиппова и так далее. Что он, не знает!

"Ты болен?" Нет, не то. "Я узнала, что ты заболел…" Тоже не годится. "Мне Надя сказала, что…" Да при чём здесь это!

– Сева, мне нужно с тобой встретиться. И поговорить. Но не по телефону…

"О-ё-ё-ё-ёй! Что ты несёшь? Что же такое ты собираешься сказать ему, чего нельзя по телефону? Как раз телефона вполне достаточно. Даже вполне достаточно того, что ты ему просто позвонила… На первый раз…"

"На первый раз". Какая-то осторожность, какая-то неприятная запасливость послышалась ей в этих мыслях.

– Сева, скажи мне свой адрес. Я узнала, что ты болен…

Ну вот, теперь всё!.. Медленно и хрипло, как магнитофон, который работает на неправильных оборотах, он сказал свой адрес. Ключом она торопливо процарапала на стенке: 8 – 13.

Метро, метро моё любимое. Реки подземного народа на эскалаторе, приезжие, что без конца озираются по сторонам, темнота тоннелей с царапинами огней и зарева станций. Поезд мчится, будто бы подгоняемый своими личными заботами, а на самом деле несёт Лиду всё ближе и ближе к Севкиной станции. Она огляделась по сторонам и тут увидела, что была единственным человеком пионерского возраста во всём этом взрослом вагоне.

Может, я легкомысленная какая-нибудь? Только что больница, а теперь вон куда мчусь. Но нет, она не чувствовала себя легкомысленной. Потому что ехала совсем не на веселье. Не на веселье… Ох!

"Ладно. Будем объективны, как скажет Надя. Он заболел из-за меня. И плюс ещё эти двойки… А кому охота, чтоб тебя склоняли на разных собраниях, задушевных беседах и на советах отряда – да мало ли их, "форм работы". И все: "Ну что же ты, Некрасов? Ну чего тебе не хватает?" Тут уж ему, конечно, всё припомнили, всё! Это факт. И ехидство, и что слишком умного из себя строит… У такого человека, как Севка, грехов, конечно, хватает. Даже с избытком.

А ведь ясно: он знал, что ему достанется это удовольствие. И однако сделал… И далеко не каждый мальчишка… Вернее, вообще вряд ли второй такой найдётся сумасшедший. И я буду уж слишком сильно строить из себя, если для меня , так поступают, а я – ничего…"

Тут она заметила, что разговаривает с собой Надиными мыслями и почти что даже Надиными словами.

Зачем я только согласилась, думала Лида, словно действительно её кто-то заставлял.

Вот и не знаю прямо, что теперь делать… Надя её уговаривала, и батянька её уговаривал. Говорили о разных людях, но про одно и то же – простить. Опять Севка и мама – такие разные – объединились в её мыслях.

Впрочем, голова разговаривала сама с собой, а ноги шли, а глаза искали нужное название улицы и потом номер дома. И вот она наконец оказалась в самом центре этого района, где враждующие партии называли себя пятиэтажниками и девятиэтажниками (Севка был, значит, пятиэтажником…), стояла перед нужным ей подъездом.

Она шла по лестнице – лифт отсутствовал. Лестница была узкая, и следующие пролёты висели над нею низко, как в пещере… Естественно, мысли эти приходили только от трусости… Она остановилась на площадке третьего этажа, у двери, в которую предстояло войти. Это была обычная дверь, обшитая для тепла чёрной стёганой клеёнкой.

Ну звони, чего ж теперь.

Звонок получился длиннее и настойчивее, чем она хотела: дззззз!

И тут же заметила, что дверь приоткрыта. И одновременно услышала голос: "Заходи, Лид". Ни за что бы не сказала, что это Севкин голос – вообще не узнала бы! Но конечно, она узнала.

Дверь равнодушно скрипнула и отворилась. Лида вошла в крохотную прихожую, с которыми мучаются все, кто живёт в блочных пятиэтажках. Вешалка с шестью крючками – пустая. Внизу ни ботинка, ни тапочки, ни сапога – полная пустота. Стул, зеркало, в котором можно увидеть себя только по плечи. Зато под ногами ковёр – шикарнейший ковёрчик, даже страшно об него ноги вытирать. Лида, конечно, вытерла – она же не какая-нибудь дикая. Но всё-таки, надо честно признаться, она впервые вытирала ноги об сцену из львиной жизни… Она разделась, глянула на себя в зеркало, ещё раз посмотрела на ковёр. Подумала: ну Севка же, у него всё по-особому…

– Можно?

– Иди сюда, Лид…

Он лежал по шейку утопленный в одеяло. Всё белое кругом, белая подушка. И жёлтое лицо. Да, он болел без обмана. Лида стояла у порога и смотрела на Севку, а Севка смотрел на неё. Последние лучи солнца пролетали за окном.

Лида много раз видела такие сцены в кино, в телеспектаклях – люди расстаются, а потом встречаются. И там, в этих фильмах, они прямо-таки кидаются друг к другу. Если взрослые, то обнимаются и целуются, если "из детской жизни" – жмут руки, хлопают по плечу и тому подобное.

На самом деле Лида никаких таких порывов не испытывала. Она как бы отвыкла от Севки. Забыла его, что ли. Даже заговорить с ним было неловко – с чужим мальчишкой.

Но разговаривать надо: приличия, разные там правила очень и не очень хорошего тона требуют. Они главнее нас! И вот слово за слово…

– Ты чего там стала? В памятники тренируешься?

– В надгробья! – она кивнула на Севку.

Ну и тому подобное – острить-то мы все теперь умеем. Все такие ильфы-и-петровы, что даже можно и чуточку поменьше. А вот серьёзно бы уметь разговаривать, по-человечески…

Они проскакали танцующим галопом по европам все темы и в том числе его болезнь – всё летело как в печку, и всё горело лучше, чем бумажное. Когда-то давно-давно, при первой встрече их у Нади, Лида сумела спастись от этого пустопорожнего остроумия. Теперь она попалась в его лапы и молотила, молотила, молотила без конца пустую солому. То же и Севка, причём у него, естественно, получалось ещё лучше раз в десять: Лида одну хохмочку, Севка три в ответ.

Сказать бы сейчас: "Брось ты это, Севка, что мы как конферансье!" А ведь это я, между прочим, я ему позвонила: надо поговорить. Ну так и говори!.. Наверное, она пропустила какое-то его очередное остроумие. Севка ждал ответа.

– Чаю… нету у тебя?.. – спросила неожиданно и неловко Лида.

– Это… на кухне, там, Лид… Я-то… – он пожал под одеялом плечами. – Ты иди, а я буду отсюда тобой руководить.

Это была однокомнатная квартира, так что в дверях не запутаешься. И вдруг она услышала Севкин крик – какой-то не простой, а можно сказать, отчаянный:

– Лида! Погоди!

Но было уже поздно. Она стояла посреди крохотной кухоньки. У батареи под окном горка разной обуви: кеды, тапки, старые ботинки – то, что неминуемо скапливается под вешалкой. Тут же вытертый половичок, которому следовало лежать на месте шикарного ковра. На столе немытая посуда и раскрытая книжка. Рядом – торопливо свёрнутое байковое одеяло со следами утюга, ещё что-то. А сверху фантик от мороженого "Чебурашка", старательно разглаженный, в картонной самодельной рамке… Лида сразу вспомнила, как они гуляли по зоопарку – в тот самый-самый первый их раз. Лида съела мороженое, а бумажку бросила – хотела в урну, да не попала. А Севка: "Сорить нехорошо!" И положил бумажку в карман. Вот она где теперь!

Всё стало по-другому: и показушная уборка, и постыдное пижонство с ковром. Осторожно она взяла эту бумажку в рамке. Сверху там была петля из суровой нитки.

– Лида!

Она вернулась в комнату.

– Севка, где это висело?

Он глазами показал место над письменным столом, там была воткнута булавка.

– А где ковёр должен висеть? – и сама увидела голую стену, ряд гвоздиков. Пошла в прихожую, тихонько отряхнула ковёр рукой. Пыхтя, стала вешать его на гвозди.

– Я сам потом, – глухо сказал Севка.

Лида ему не ответила. Повесила, повернулась к нему. Мотнула головой в сторону кухни. Нет, только хотела мотнуть, удержалась. Словно потянула себя за ухо в обратную сторону. Взяла стул, села напротив него. Вдруг она почувствовала себя удивительно свободно. Впервые окинула взглядом всю комнату. Вот бывают такие комнаты – непримечательные, где только самое-самое необходимое.. Редкие, надо сказать, комнаты. Потому что у всех хоть что-то да есть. А у них буквально ничего. Даже львиный ковёр, вернувшись на стену, стал непролазной скукотищей.

Нет, всё же была одна необычная вещь – толстый альбом в кожаной обложке с медным резным замком. Лида сразу вспомнила Надю: марки. Встала. Не спросясь раскрыла альбом. А зря! Это оказались фотографии. В комнате на диване сидели мальчик и женщина. Сева и его мать. Рядом была фотография мужчины в офицерской форме (какой там чин, Лида, конечно, не знала).

– Это твой отец?

– Тут его карточек нету!

– А-а… – она не знала, что сказать.

– Тут вообще ни одной его вещи нету! – И, словно оправдываясь, добавил: – Ни денег, ничего не берём! Мама решила.

Денег? А, ну да: раз он развёлся, то должен платить… за Севку. Как это нелепо звучало! А может, и не очень нелепо в этой до последнего скромной комнате.

– Сев, а…

– Дача? – догадался Севка. – Это моё наследство.

Наследство… Жутко странно!

– Он у тебя что? Старый? Отец…

– Да нет, никакой не старый… Просто так считается, что дача его и моя.

Как всё это было удивительно. Не похоже на Лидину жизнь… Да не похоже и на Севкину жизнь, которую Лида себе представляла.

В окно стал пробираться вечер. Сумерки незаметно копились по углам. Со двора слышались победные крики пятиэтажников.

– Лид, ты обижаешься на меня?

– Тебе ж, Севка, ничего говорить нельзя. – Лида пожала плечами. – Скажешь – да, а ты с пятого этажа спрыгнешь, чтоб я не обижалась. Но я на тебя, Сев, правда не обижаюсь. Я ещё утром сегодня на тебя обижалась, а теперь нет.

Но говорила она не полную правду. Внутри ещё жила какая-то ледышка. Пересиливая себя, Лида рассказала про Надю, потом про батяньку. И потом они сидели молча, а вечер всё наступал.

– А твоя мама скоро придёт?.. – Вот уж действительно: спросила, как почуяла.

– Да не бойся, Лид, чего она тебе сделает!

Зазвонил телефон… И это была Севкина мама: она сейчас в магазине напротив – хочет Севка чего-нибудь или нет.

– Надо же, – удивился Севка, – никогда она не звонила!

Но Лида-то знала, что это телефон просит у неё извинения за все сегодняшние подвохи. Не слушая Севкиных уговоров, она кинулась надевать пальто. Всё как бы оборвалось на полуслове. А Лида была тому и рада: если продолжать, значит, надо мириться до конца. Или уж не мириться, растить затаённую ледышку. Но ни того, ни другого ей не хотелось. И она просто сбежала, бросив Севку на произвол… сомнений. Выскочила, захлопнула дверь, прошла пол-этажа – ну слава богу, всё!

Снизу поднималась женщина. И Лида сейчас же узнала её. И остановилась. Не могла оторваться от её лица. Раз пять сказала про себя: "Здравствуйте!" Но молчала. Женщина прошла вверх, а Лида продолжала стоять на площадке: ведь она была как невидимка! Вдруг женщина обернулась:

– Как будто я тебя знаю, а? – словно материнским сердцем почувствовала, кто перед ней.

Лида, боясь, что мать узнает её по голосу, отрицательно затрясла головой. Но никак не могла оторвать от неё глаз!

Она вышла на улицу и остановилась. В пустом небе над одинаковыми домами уже загорелось две или три звезды. Она была в этом районе лет пять назад – приезжала с классом на октябрьский слёт. До чего ж тогда всё было по-другому в её жизни.

Она пошла по мокрому асфальту к метро. Незажжённые фонари смотрели ей вслед.

Скоро народу стало больше, больше – это чувствовалось дыхание метро.

Ничего не замечая, думая о своём, Лида спустилась на подземную платформу, вошла в вагон.

Опять Севка, Севка перед глазами.

И эта ледышка внутри.

"Неужели я такая злопамятная? Надя! Неужели я такая злопамятная? Неужели я до конца никогда их не прощу? Их? Ну да, их, мать и Севку. Понимаешь, ведь я права. Почему же я должна прощать их?"

Замелькал в вагонном окне желтоватый и розовый мрамор её родной станции. Лида продолжала сидеть, и двери захлопнулись. Она вышла на следующей. Было уже темно, холод поубавил силы московским ручьям. Здесь недалеко, она знала, был клуб, куда пускали на вечерние сеансы без всяких "до шестнадцати лет", потому что там народу собиралось человек тридцать – сорок.

Что я делаю, подумала Лида, с ума спятила? А сама уже купила билет. До начала оставалось минут пятнадцать. Чего я боюсь-то?

Наверно, дело не в том, что она чего-то боялась. Просто устала всё время думать, всё время задавать себе вопросы.

Погас свет, и началась известная всему миру комедия. Там главную роль играл артист, который умер, когда Лиде было два года.

* * *

Она открыла дверь и замерла на пороге.

Было чисто, даже пахло по-особому! Есть такой прекрасный запах, хорошо знакомый каждой хозяйке: когда грязь, сор, пыль из квартиры выгонишь, всё расставишь по местам, влажной тряпочкой пройдёшься…

Но ещё больше Лиду удивила мать. Она сидела на стуле в прихожей. На стул этот садились, когда надо было звонить. Мать никому не звонила, она ждала. Лиду! В руках у неё был сложенный вдвое отцов ремень. Лицо перепачкано тушью и слезами.

– Ты дрянь какая! – глядя на неё сквозь слёзы, крикнула мать. – Я вот тебе сейчас устрою!

Лида машинально сняла пальто. Эти слова, и это сидение в прихожей, и эти слёзы одинокие – всё было так несвойственно её матери.

– Сейчас ты у меня попляшешь!

– Ты что, с ума сошла, так говорить? – сказала Лида удивлённо… а пугаться уже не было сил.

Мать замахнулась ремнём, но тут же из глаз её потекли новые слёзы. Она бросила ремень, села на стул, заплакала, часто всхлипывая и кусая губы. Было в этом что-то театральное и что-то ужасно искреннее.

– Как ты жестока, Лида!

Лида, которая вовсе не знала за собою никакой особой жестокости, вдруг прониклась чувством вины – так сильно были сказаны эти слова. Да и время – одиннадцать почти часов! – любого заставит чувствовать свою вину.

– А что случилось-то, мам?.. – Она больше недели не разговаривала с матерью, и поэтому понятно, что в словах её невольно послышалось и кое-какое примирение и извинение.

– А если ничего не случилось, можно вести себя как придётся?

Лида стояла, повернув опущенную голову несколько вбок – известная поза «виноватых детей». Честно говоря, она просто не знала, что бы предпринять более человеческое.

– У отца завтра операция, тебе понятно?

Мгновенно всё пронеслось перед ней: и его слова, и "Врагу не сдаётся наш гордый…", и стол в операционной, и как они переглянулись там.

– А ты откуда знаешь? – спросила наконец Лида.

– Была там, – сказала веско, словно в чём-то уличала её. Но посмотрела на удивлённое Лидино лицо, поняла. – Он звонил мне, и я зашла, позже…

Некоторое время они молчали.

– Пойдём… Ты есть хочешь? – И, не оглядываясь, мама пошла на кухню, а Лида за ней. – Ты яичницу будешь с колбасой?

Она полезла в холодильник, вынула какой-то свёрток и вдруг опять заплакала, став на коленки, – опасная поза, потому что в полу всегда бывают какие-то гвоздики, а колготы ведь рвутся безбожно!

– Мам… – Лида присела около неё, однако на колени стать не решилась.

– Видишь, я ему купила… – говорила мама, и слова её вздрагивали. – Это делать морс – клюква, это гранатики – ему нужно в кровь, телятина – бульон ему. Я на рынок центральный ездила! – Она словно произносила защитительную речь. – А ты всё думаешь, я его не люблю. Господи! Кого же я люблю тогда?! Я с ним всю жизнь прожила!..

"Всю жизнь…" Даже в таком заплаканном и усталом виде она была и красива и молода, Марина Сергеевна Филиппова.

* * *

Так никакой яичницы у них и не получилось. Лида выпила чашку чаю с конфетой – хватит. Не до того… Сходила в ванную, почистила зубы, поводила щёткой по волосам, а сама всё думала о батяньке.

Ей никогда не делали операций, только однажды пломбировали зуб, и она не очень представляла себе, что это такое, не очень страшилась операций. Ей даже скорее казалось, что операция – вроде бы какое-то избавление. Значит, больнице скоро конец.

Но в самой-самой глубине души, где независимо от нас – и даже у самых смелых людей! – находится наш личный завод страха, зажигали огни, раздували печи, налаживали резцы. Знали, что сегодня будет работа в ночную смену.

Лида уговаривала себя как могла. А сердце ныло. И с каждой минутой всё сильнее.

Говорят, если переживаешь за того человека, которому сейчас больно или плохо, ему становится легче. Наверное, это не так. И всё же, когда настигнет нас страшный случай, давайте переживать за своих близких, давайте бояться за них. Вдруг поможет…

Лида расстелила постель, надела ночную рубашку. Шлёпая тапочками, пошла в большую комнату открыть форточку. И тут из своей комнаты её окликнула мама.

Лида вошла, мама была уже в постели. Горела лампа под глубоким колпаком, чуть пахло духами и ветерком. Они, Филипповы, все любили свежий воздух.

– Полежи со мной.

Лида не была рада этой просьбе. Даже пришлось пересиливать себя. Она легла под широкое мамино одеяло. Лежала не касаясь её. Она очень давно не лежала так. Или вообще никогда. С батянькой-то сто раз. Пока была маленькая.

Она чувствовала запах маминых волос, запах её ночного крема и очень слабый запах духов.

– Потуши свет.

В темноте мама нашла под одеялом её руку, тихо притянула к себе. Поцеловала ладонь, потом каждый Лидии палец. Так и хотелось сказать: "Пальчик…" Нет, всё-таки это раньше бывало, только очень давно.

И– никогда больше не смей так делать, – сказала мама очень мягко. – Ты моя дочь, поняла?

Лида вся напряглась, только руку старалась держать как можно свободнее, чтобы мама ничего не заметила.

Прошло время. Теперь Лидина рука лежала совершенно свободно, чуть касаясь маминой щеки. Мама спала. Лида тихо приподнялась на локте и стала смотреть на её лицо. Из окна приходило совсем мало света, и всё же Лида могла видеть, что лицо это не было ни надменным, ни крикливым.

Оно было только озабоченным, потому что и её потайной завод работал сегодня в ночную смену. Меж бровей восклицательным знаком застыла невидимая сейчас морщинка.

Она была на кого-то удивительно похожа, эта спящая женщина. И сердце застучало у Лиды: на меня! Сегодня утром она видела в зеркале то же лицо. Нет, почти то же. Да нет, совсем другое! Но то же.

Странный день. Утром она смотрела на себя. И ночью – снова… как будто на себя.

Она заложила руки за голову и стала думать: о батяньке, о Севе, о маме.

Медленно она подумала о том, что, если б сейчас было не так поздно, она позвонила бы Наде. И если б не так трудно было подняться. И вот она уже как будто звонила… "Надя, я всё поняла…" Что же поняла она? Так трудно разобраться в этом сквозь сны. Выплыло мамино лицо и Севкино. Потом она услышала слова, которые сказала сама себе в метро: "Я права! Почему же я должна прощать их?" И почувствовала, что слова эти отчего-то нехороши. И говорила их, оказывается, не Лида, а чужая какая-то, неприятная женщина.

Она ещё не могла понять в ту минуту, что прощают, как и любят, без всякого расчёта!

Глава 10

Первый раз он очнулся, ещё весь скованный наркозом. Ни одна мысль не шевелилась, и перед глазами была лишь мутная серая дыра. Он глядел в эту дыру, не чувствуя ни боли, ни жажды, которые уже мучили его тело. Только дыра перед глазами, словно лежишь на дне колодца и вода невидимо давит на грудь.

Второй раз он пришёл в себя, как ему показалось, на следующий день, а на самом деле часа через полтора. Боли он всё ещё не чувствовал, только какое-то беспокойство. Мысленно он представил себе, что мог бы пошевелить рукой или ногой, улыбнуться или нахмуриться. Но не посмел этого сделать, а лежал совершенно неподвижно, как мумия.

Глаза его видели теперь на редкость ясно. Казалось, яснее прежнего… За окном, за двойными стёклами рам, тяжело пролетела первая муха. Бывший Булка совершенно ясно понял, что это именно первая весенняя муха. Почти в то же мгновение, словно следом за ней, охотничьим хищным полётом промчалась птица.

И потом снова он забылся. И очнувшись в третий раз, почувствовал себя самым обычным больным человеком. Боль гуляла по его телу, как по собственному дому. А правый бок всё время горел в огне, и нельзя было ни отодвинуться от этого огня, ни переменить положение. Под правой рукой стучало сердце величиною с футбольный мяч.

Он наконец понял, что лежит не в своей палате… Ему говорили, да он забыл: всех оперированных переводят в послеоперационные палаты. А особо тяжёлых – в боксы. И первой радостью его было, что он оказался всё-таки в палате, а не в боксе.

Впрочем, и здесь присутствовала угрюмая, замкнутая обстановка лежачих больных. Они не знакомились да и почти не видели друг друга, а только слышали стоны и жалобы.

На второй день появилась Маринка – в неурочный утренний час, с испуганными прекрасными глазами.

Он испытал одновременно и радость, и тяжесть. Смотрел, как она выставляла на стол какие-то банки.

– Попьёшь?.. Я тебе гранатов нажала.

Он ответил шёпотом:

– Да.

Руки у неё были, как всегда, аккуратные, пахли свежим маникюром. Только на кончиках пальцев, у самых ногтей, несмываемо чернел въевшийся гранатовый сок. Бывший Булка хотел приподнять голову, чтобы поцеловать эти пальцы, – боль длинной плёткой стеганула его по боку и куда-то вглубь, под мышку.

Он сумел не застонать. Но, видно, лицо его сделалось таким, что Маринка тотчас сказала:

– Что?.. Больно?

Он хотел улыбнуться и не смог.

– Пей сок… – она его всё ещё никак не называла. Обычным "Николай" как-то язык не поворачивался. А звать его "Коля" или "Коленька" она не умела.

Пробыла она недолго; уходя, ткнулась губами и носом в его небритую щёку, но Бывший Булка уже не решился двигаться, лишь улыбнулся и посмотрел на неё как только сумел нежно… А после её ухода долго лежал с закрытыми глазами, отдыхал.

В животе бедокурил гранатовый сок. Как потом узнал Бывший Булка, гранаты сразу после операции нельзя.

Приходил Павел, его хирург. Смотрел температурный лист, кивал, подмигивал. Глаза его при этом оставались внимательными, как у шахматиста. Хирургическая сестра под его надзором меняла на ране тампоны.

На пятый день, когда он впервые сел на кровати, вдруг вошёл Павел, словно только и ждал этой секунды. Вид такой, будто пять минут назад выиграл первенство мира.

– Сидишь? – сказал он. – Молодец. А пора ходить!

Бывший Булка сделал гримасу: мол, где уж нам…

– Нет, милый, так у нас дело не пойдёт! Был поединок – это законно, ты ранен, соболезную… Но дуэль-то выиграна! Ткани у тебя чистые, мне сейчас анализ показывали! Так что распиваем с тобой поллитру!

Бывший Булка растерялся и задним числом испугался: ну конечно, ведь могли же быть метастазы… И от растерянности этой он ляпнул невпопад:

– Я вообще-то… не пью…

Павел засмеялся счастливым смехом:

– Ужас, до чего же ты правильный! Я, между прочим, тоже не пью!

Он внимательно осмотрел рану. На минуту глаза его вновь стали серьёзными:

– Сильно болит? – Но в голосе чувствовался подвох.

– Да нет, – ответил Бывший Булка не очень уверенно.

– И не может болеть! Потому что как операция сделана! Филигрань! – Он снова полюбовался Булкиной раной, словно перед ним была картина какого-нибудь Шишкина. – А то некоторые любят, – продолжал он задумчиво, – любят так называемое "с запасом". Полчеловека отрежут -это у них с запасом!.. А ты у нас мужчина молодой. Это всё тебе самому пригодится.

В палату вошла сестра. Вопросительно посмотрела на Павла: видно, он её вызывал.

– Забирай, Софья, кавалера – и на прогулку. До зимнего сада. Отдохните. И обратно… Ну, ты сама все знаешь…

"До зимнего, – подумал Бывший Булка, – зачем же отдыхать?" Но когда добрёл до дверей палаты, то понял, как огромен предстоящий ему маршрут!

* * *

– Лида!.. Лидка, бессовестная! Опять пропадаешь, да? Опаздываешь… – Она говорила таким несвойственным ей голосом, не то шутливым, не то суетливым.

Лида боялась посмотреть ей в глаза.

Они встретились у памятника Пушкину – такое популярнейшее в Москве место… А им-то с Надей оно просто удобно – как раз на полдороге между их домами.

– Куда пойдём, Лид?.. Пойдём на Красную площадь. Я там не была, наверно, лет сто.

Надя позвонила ей: давай повидаемся. А Лиде – ну так не с руки, прямо до ужаса: контрольная по-французскому, и батянька может позвонить, и Севка может позвонить. Но когда два раза отказываешься, в третий – невозможно! А Надя, наверно, почувствовала её голос такой сомневающийся. Конечно, почувствовала! И вот теперь между ними была эта неловкость.

– Лид, ты можешь ненадолго, да?.. Ну, можешь часа на полтора? – Народ на улице Горького, как всегда, валом валил. Надя взяла её под руку. – У твоего папы как дела? Ты, Лид, если можно, передавай ему от меня привет.

"Милая моя Надя! Как просто дружить: Севка, ты, я. А получается – невозможно!

Ты сама же видишь… И эти недомолвки раз за разом -про Севку, про Севку. Как будто его на свете не существует. А он-то существует! Только ты не думай, что я тебя предаю под благовидным предлогом. Я тебя, Надь, в том-то и дело, что очень люблю!.." Она оглянулась на свою мысленную речь. "Видишь, как я говорить научилась: стройно, логично. Ты так говоришь, и я так говорю. Надя!" Они уже дошли до Советской площади, до Моссовета. Впереди хорошо было видно огромное низкое блюдо – Манежная площадь, и сразу за ней тот холм, крутой и весь одетый в камень, на котором стоит Кремль. "Надя! Я с тобой буду дружить сколько смогу, и потом, Надь, я тебя никогда не забуду!"

Она повернулась к подруге. Надя, оказывается, уже давно смотрела на неё:

– Лидка, ты меня не слушаешь… Ты меня совсем разлюбила, Лид?

* * *

Он выздоравливал, да. Он набирался сил, и притом быстро. Болезнь делает человека беспомощным, похожим на маленького ребёнка. Теперь Бывший Булка как бы снова взрослел.

Он не любил переедать. Сейчас у него был волчий аппетит. Причём не только к обедам-завтракам-ужинам – к солнцу, воздуху, к Маринке и Лидке.

Целыми днями его не покидало ощущение счастья. Бывший Булка хорошо знал это чувство, оно возникало у него в субботу утром, когда ещё всё впереди, когда ещё можно строить бог знает какие планы и знать: времени хватит на любой.

Он давно уже не выходил на улицу и, смотрясь во время бритья в зеркало, понимал, что выглядит неблестяще. Но не боялся этого, чувствовал: в нём нарастает здоровье, как за окном, в природе, всё более нарастала весна.

Приходили Маринка и Лидка. В новой палате Бывший Булка стал чемпионом по посещаемости, ему даже было неловко.

Лидка немножечко как-то присмирела. Теперь в их семейных отношениях снова царствовала Маринка. Стесняясь, но придавая своему голосу всю возможную взрослость, она говорила Лидочке:

– Ступай, у тебя ведь ещё уроки. А я с папой побуду…

И Лида, тоже до ужаса взрослая, вставала через несколько минут, никак внешне себя не выдавая. Только движения её становились более резкими и подчёркнутыми. Она уходила на тонких своих складненьких ножках. И у Бывшего Булки не было сил остановить её. Хотелось побыть с Маринкой наедине. Кто же мог заменить её? Да никто!.. Как и Лиду, конечно.

– Коля… Я, наверное, должна объясниться… – Голос её неожиданно падал, она быстро промокала слезу в уголке глаза – и театрально, и очень естественно, как умела одна только она, Маринка. – Я обязана…

Он отрицательно качал головой. Ему не хотелось ни говорить о том времени, ни вообще помнить его. То время осталось в прошлом, навсегда отчёркнутое резкой полосой операции.

* * *

В эти же дни «весенней субботы» произошло у него два расставания. Выписывался Старик, а несколькими днями позже выписался Снегирёв.

После операции Бывший Булка, конечно, виделся с ними, но это уж было не то. Да и как иначе: раньше жили в одной палате, теперь лишь заходили друг к другу. И разговоры получались уже какие-то куцые. Снегирь не откровенничал больше и не бранился налево и направо, Старик в основном помалкивал.

И вдруг он явился сам – без Снегиря, без приглашения. Торопливой, такой несвойственной для него походкой приблизился к Бывшему Булке, протянул руку. Да вспомнил, что правую-то не годится (у Бывшего Булки она всё ещё была прибинтована к телу). Протянул левую – выходило неестественно. Ах ты господи!.. Схватил своей правой левую Булкину:

– Меня выписывают, Николай Петрович! Говорят, здоров!

Тут и Булка начал трясти его руку.

– Вы подумайте, дорогой мой, я второй раз здесь, а ножа близко не видел – всё на лекарствах! Доктор говорит: "Теперь до ста лет доживёте!" А я, извините, совсем умирать не собираюсь! – И, застеснявшись, рассмеялся…

После, на осмотре, Бывший Булка сказал Павлу, что вот, мол, о ком диссертацию-то писать.

– В цирке – да, можно его показывать! – резко ответил Павел. – А в диссертации – не поверят.

– Так чего не поверят! Факт!

– Скажут: значит, не злокачественная… Да-с… – Он нахмурился. – А ведь секрет прост. У этого деда исключительная сила духа. Вам бы, молодым, поучиться!

Так говорил он, хотя сам вряд ли был старше Бывшего Булки.

А ещё через два дня пришёл прощаться Снегирь. Он был уже в нормальном человеческом платье и оттого не походил на самого себя.

– Выписываюсь по собственному желанию. Так что будь здоров, дорогуша!

– И ты будь здоров, Снегирь.

– Нет, я здоров уж не буду! – Он покачал головой. – Всё болит, Коля!.. Жру лекарства утоляющие, а то бы орал… Лечили от почки, а теперь болит грудь. Понял, куда метастазы дал?.. В общем, выписываюсь, не буду Павлу статистику портить.

– Слушай, – сказал Бывший Булка ровным голосом, – ну, если побаливает, куда спешить-то. Вон Старик наш, смотри: съел свои пять килограммов таблеток…

– Ладно, кончай! – Снегирёв вяло махнул рукой. – Я пришёл к тебе попрощаться, так что нечего мне тут… Телефон мне дай. На похороны тебя позовут. Приедешь?

– Кончай болтать, комментатор! – Бывший Булка записал в снегирёвской книжечке свой телефон. – А ты мне?

– Не понадобится! – ответил Снегирёв.

…Через три недели после того, как он выписался, незнакомый мужской голос сообщил ему по телефону, что скончался Дмитрий Борисович Снегирёв. И если он желает принять участие в похоронах, то ему следует приехать туда-то и туда-то в такое-то время.

Снегирь лежал страшно пожелтевший, восковой. Невероятным казалось, чтобы человек так изменился за месяц. Или его так изменила сама смерть…

Весь гроб убран был цветами, но в комнате сильно пахло формалином. Бывший Булка, который после операции не переносил такие запахи, остался в коридорчике. Из другой комнаты вышла мама Снегирёва. Бывший Булка молча поклонился ей. Она не ответила. Она была в чёрном платье и с чёрным лицом. Никогда он не думал, что может быть такое чёрное лицо.

И ещё он увидел там Аню, ту красивую девушку, которая приходила к Снегирю – даже чаще, чем мать. По лицу её без конца текли слёзы. Она словно к ним привыкла, как привыкаешь к дождю, что зарядил с утра. И так же смахивала их со щёк, словно это капли дождя.

В коридоре тихо переговаривались двое мужчин.