Текст книги "Убей меня!"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Но разве боги умирают?!

– Умирают. Сперва они, а после их народ. И так всегда, везде. И так когда-нибудь умрет и руммалийский бог, потом умрут и руммалийцы. Народу легче умирать, когда его бог уже мертв. И вот Хрт и спешит, чтобы облегчить нашу смерть. А ты неблагодарен, Барраслав! Хрт отличил тебя, избрал, Хрт подарил тебе всю нашу Землю, дал отомстить Гурволоду, укоротить Стрилейфа, и он бы дал тебе – поверь! – поставить на колени Верослава, и всех других... Но час его настал, он должен уходить. Так помоги ему уйти с почетом, от меча!

– А если, – спросил я, – я все же не убью его, то что будет тогда?

– Его убьют другие.

– Кто?

– Криворотые.

– Ха! Криворотые! – я даже засмеялся. – Если они там напугали Хрт, то я вполне могу его заверить, что их-то я легко уйму!

– Молчи! – вскричал Белун.

Я замолчал, ибо никак не ожидал, чтобы Белун посмел... А он гневно спросил:

– А много ли тебе известно о них?!

– Вполне достаточно! – с не меньшим гневом отозвался я.

– Так расскажи!

Я рассказал. Я вам уже рассказывал все то, что мне о них известно, и потому повторяться не буду. Да и к тому же я уже почувствовал, что Белуну известно много больше. И не ошибся! Он сказал:

– Когда-то было так, как ты и рассказал. Теперь же... Все не так! Хрт стар и немощен. А криворотый бог юн, полон сил. А Шеломяни – бедная земля. И тесная. И потому они идут сюда. И это не война, это куда страшней! Война – это когда идет одна дружина. Ее можно остановить, разбить, а нет, ну так хотя бы откупиться от нее. А от всего народа не откупишься! Да и потом, им возвращаться уже некуда. Ты спросишь, почему, и я скажу. Они уже два года к этому готовились. А вот теперь, когда у них достаточно еды, телег и вьючного скота, когда у них, как говорят, одних лишь стрел запас в пятьсот подвод... они сожгли все свои города, все поселки, и двинулись все как один! – на нас. А почему на нас? Да потому что бог наш дряхл, Хальдер ушел, держава развалилась на уделы и мы слабы как никогда. А ведь в прошлом году, когда Земля лишилась Хальдера, а Верослав и прочие не захотели подчиняться Айге, мне тоже думалось, что еще можно все спасти! И я сделал немало: Айга бежал, Хвакир его увел, Ярлград молчал... Но Небо не обманешь! То, что должно случиться, то случается, и мы опять разрознены, слабы, и выбор пал на нас. И криворотые придут сюда и всех нас перебьют. И Хрт будет убит... И это ты, ярл Барраслав, убьешь его! Ведь так?!

Но я на этот раз смолчал, ибо что проку спорить с варваром?! Тем более, когда я сам уже наполовину варвар. Но кое-что я сохранил и от Нечиппы! И потому, поразмышляв, я так сказал:

– Возможно, ты и прав. Возможно, и убью я Хрт. Но если б он хотел, чтоб я убил его немедленно, он говорил бы так, чтоб все его услышали. А так, его пока что слышат только двое – я и ты. И потому я думаю: он просто хочет испытать меня. Что ж, я готов! И вот, – и тут я повернулся к Прародителям и продолжал: – и вот я говорю: я встречу криворотых и побью, пленю их ярла по прозванью Кнас и приведу его сюда и брошу тебе в дар, великий Хрт! А нет, так я...

И тут я замолчал, не зная, что пообещать и чем поклясться...

Как Хрт опять сказал:

– Убей меня!

А Макья молча плакала. И слезы – крупные, кровавые – катились по ее щекам. Мне стало холодно. И очень, очень страшно! И все-таки я встал из-за стола, сказал:

– Я все сказал! Как будет, так оно и будет! – и ушел.

Белун не смел меня задерживать. Хвакир не задержал. Огонь не опалил. Вернувшись в терем, я сказал:

– Я жду плохих известий из Тэнграда. Будет гонец – немедля разбудить.

И лег, и спал. Нет ничего полезнее, чем отдохнуть перед тяжелыми делами. А волноваться незачем – ведь нам дано только сражаться, а остальное все решается на Небе.

Под утро действительно прибыл гонец и рассказал, как криворотый Кнас одолел Верослава. А было это так. Криворотые не сходятся с противником для личного единоборства, а выстраиваются на возвышенном месте и начинают стрелять из луков. Стреляют криворотые отменно. И мало того, что их стрелы не знают промаха, так они еще без труда пробивают кольчуги, шлемы и щиты. А стрел пускается такое великое множество, что уже после четвертого залпа вся тэнградская дружина была повержена наземь – и криворотые сошли с холма и кинулись к Тэнграду. Тэнградский люд был до того ошеломлен, что даже не успел закрыть ворота. Люд перебили – весь. Тэнград сожгли. Назавтра дальше двинулись.

– А много ль их? – спросил я у гонца.

– Двенадцать городов, двести селений. Вся Шеломянь идет! От их обоза скрип стоит такой, что слышно за полдня пути. У них там одних стрел...

– Пятьсот подвод! – сказал я. – Это так. А что, и Верослав сражен?

– Нет, ярла жгли. У них жечь на костре – это позор. Кого сожгут, тот, говорят, уже не возвращается.

– Быстро идут?

– Не очень. Недели через две, не раньше, жди.

Я ждал. Ров, стены подновил. Погнал гонцов к Стрилейфу, Владивладу, Судимару, в Ровск и в Печальные Болота. Я говорил: "Придете – может, вместе и выстоим, а нет – поодиночке перебьют; сами решайте!"

И решили: не то что не пришли – даже гонцами не откликнулись. Вот до чего был страх!

И страх был и в Ярлграде. И я, как мог, их успокаивал. Я объяснял, что нам бояться нечего, что здесь, за стенами, с таким запасом продовольствия, мы можем продержаться целый год. Я говорил:

– Что есть у криворотых? Только стрелы. Но стрелы действенны только в открытом поле и то лишь днем, а ночью стрелы не страшны. И по ночам, – я говорил, – мы будем делать вылазки и резать их, словно свиней, а после уходить за стены и наблюдать, как с каждым днем они будут все меньше, меньше разводить костров, и как у них потом начнется голод, как среди них пойдет раздор...

Ну, и так далее. Я много говорил. И еще больше делал: ров рыл, землю носил, на стенах плотничал, учил, как правильно стрелять из камнемета – то есть как брать прицел и делать упреждение, ветер учитывать, дождь, боковое освещение... И проклинал тот час, когда они во славу Хрт сожгли все наши огнеметы. Да было бы у меня сейчас хотя бы десяток этих чудесных машин, уж бы тогда я бы Кнаса поучил!

Бы, бы! Кабы! Совсем я стал как женщина! И нервничал. Не верил никому.

Да как тут можно было верить? И кому?! Что ни прикажешь, ничего они не сделают. А сделают, так лучше бы не делали. И я кричал:

– Х-ха! Мне-то что! Сел на коня, меч в руки – и ушел, и все свое унес! А вы? Ведь ваше-то пожгут – добро, дома! Да и самих не пощадят. Живее, мухи сонные! Жи...

А! Махнешь рукой, уедешь. И сядешь в тереме, не ешь, не пьешь, а так смотришь в окно и ждешь прихода криворотых. И думаешь: а, может, прав Белун, и что должно случиться, то случается, Хрт хочет умереть – и он умрет, и с ним умрет и весь его народ. Народ как человек: приходит ему срок – и он ложится, умирает. Ну а другой народ, напротив, входит в силу и покидает колыбель, идет – и занимает дом того, кто уже лег. Вот и идут они, вот и ведет их Кнас. Вот и лежит Ярлград.

А стены ведь крепки! Припасов ведь достаточно! Да и дружина хоть куда – вот только что, этой зимой, я дважды приводил ее к победе. А нынче тьфу! Глаза бы не смотрели. И уши бы того не слышали!

Чего? Вот, например, они так говорят, что будто криворотые – это совсем не криворотые, а казнь, которую наслал на нас Подкидыш. И оттого, мол, криворотые так хороши в стрельбе, что их учил Подкидыш. И он же подучил их, криворотых, идти походом на Ярлград; он говорил: "Хочу вернуться в отчий дом, а тех, кто там сейчас сидит – под корень всех!"

И были и другие слухи, еще безумнее, не стану даже пересказывать.

Но слухи – это что! – когда уже сам Хрт не говорил, кричал: "Ярл Барраслав! Убей меня! Убей!" И этот крик был слышен даже в тереме, и этот крик не замолкал ни днем, ни ночью. Я спать не смог, ходил из угла в угол. Я гневался! Я знал – кругом все шепчутся: "Пять дней до смерти нам. Четыре. Три!" Ибо теперь уже все слышали, все ясно различали, чего же хочет Хрт.

А в первый раз он четко прокричал это тогда, когда мы собрались на капище, чтоб закалить мечи на криворотых, я думал выступать и встретить их на Засеках, и я в тот день был щедр как никогда – бросал в огонь все ценное, что только было в тереме – и восклицал:

– Великий Хрт! Я, Барраслав, твой верный сын, еще раз и еще раз говорю: я смел и я силен, удачлив и хитер – и это все благодаря тебе! И вот я подношу тебе дары – все, что нашел по терему, то и собрал, сложил, а что и ободрал со стен – и все тебе! И ничего не жаль! А мало – дам еще! Только скажи, чего еще тебе – и я...

И тут... Не знаю, почему, но я вдруг замолчал, не мог и слова вымолвить, язык окаменел. А Хрт...

Хрт закричал:

– Ярл! Барраслав! Убей меня! Убей, чтоб не убили криворотые! Убей! Убей! – и...

Наступила тишина – гнетущая. На капище стояли толпы толп, ибо в тот день смотреть на нас сошелся весь Ярлград... И все молчали! И молчали очень долго. Вот до чего их страх тогда сковал! Да я и сам, не стану лгать, не знал, как дальше быть. Стоял, смотрел на Хрт, на Белуна, на градских, на дружину... И, наконец, сказал:

– Великий Хрт желает испытать меня. И вас, мой град. Мол, чту ли я его, не отвернулся ли и не отрекся ли. Но, град! Да что мы, криворотые, чтоб меч – да на отца?! Нет, град! Меч – только на врага! Дары – для Хрт! И я еще раз говорю: Великий Хрт, дай только срок, и я воздам тебе великие дары – их ярла по прозванью Кнас, их воевод, их лучших воинов, их...

– Ярл! – снова крикнул Хрт. – Убей меня! Убей!

И тут...

Меня взял гнев! Я разум потерял! Я закричал:

– Нет, не убью! Отцов не убивают! Но я зато убью твоих врагов! Всех, до единого! И принесу их головы, и брошу тебе под ноги! Вот! Этим вот мечом! Лишь дай мне силы, Хрт!

И, обнаживши меч, я подступил к Бессмертному огню. И лезвие, охваченное пламенем, почти мгновенно раскалилось докрасна.

– Хей! – крикнул я и отступил. – Хей! Это добрый знак! А теперь вы! Чего стоите?! Хей!

Но воеводы не спешили подходить. Да и дружина, опустивши головы, стояла оробевшим стадом. Вот до чего их Хрт перепугал! Вот я и выступил, вот я и встретил Кнаса у Засек – и потрепал. И... Засмеялся я. Зло плюнул. И ушел. Шел – предо мною молча расступались. В терем пришел, лег на тюфяк и заложил руки за голову. Лежал, смотрел на потолок. Противно было. Горько. Гадко.

И долго я лежал, никто ко мне не приходил. Потом, когда уже стемнело, Тихий пришел, зажег лучину и сказал:

– Поел бы, ярл.

– Кого? – спросил я зло.

Тихий вздохнул, ушел. А ночью он опять пришел, сказал, что так никто и не решился подступить к Бессмертному Огню. Значит, никто, подумал я, не закалил меча на криворотых. А не ушел бы я, то бы, глядишь, хоть кто-нибудь... А вслух сказал:

– А! Смерти ждут! Сначала Хрт, потом своей.

Тихий кивнул. А я сказал:

– А прежде, все-таки, моей! Небось как к Ольдемару явятся, поднимут на мечи.

– Нет, ярл! – воскликнул Тихий. – Что ты! Не посмеют! Теперь они тебя ох как страшатся! Теперь ты им грознее Хрт!

Ну что ж, подумал я, быть может, я хоть через страх заставлю градских делать то, что надо. И, успокоившись, велел, чтоб Тихий подал ужин, ел с аппетитом, пил, а после лег и крепко спал. А утром вызвал воевод – и о вчерашнем словом не обмолвился, а только говорил о будущей осаде, приказывал: то нужно сделать, то и то, там взять, туда перенести, там выкопать и закрепить, там запасти... Ну, и так далее. И воеводы мне кивали, не перечили. Шуба, и тот молчал. И все были в трудах – дружина, градские...

Но если человек собрался умирать и уже лег, руки сложил, закрыл глаза и, главное, он рад тому, что вот он, наконец, и отдохнет, то разве его кто-нибудь спасет?! Да тут уже как ни лечи его, чего ни обещай, а он не встанет. Он не хочет! Так и Ярлград. И потому они – как мухи сонные. Да нет, уже как дохлые. И потому и шепчут за спиной: "Четыре дня до смерти нам. Три. Два!" И Хрт кричит – да так, что слышно даже в тереме. И ночью не заснуть. А что ни день – гонцы: Кнас этих сжег, Кнас этих перебил, Кнас отрубил Стрилейфу голову, изжарил, а после выел ее всю и обглодал, а череп сохранил, украсил бронзовой чеканкой – и получилась чаша для питья. И Кнас из нее пьет и говорит: "И Барраславу то же будет!" – и смеется.

А Хрт кричит: "Убей меня! Убей!"

И я возненавидел Хрт! Если б не он, не эти душераздирающие вопли, я б отстоял Ярлград! Ибо и стены здесь крепки да и припасов предостаточно, дружина многочисленна. А так...

Прибыл еще один гонец – наверное, последний – и известил, что криворотые совсем уже на подступах и завтра будут здесь. И что их тьмы и тьмы. И что их одолеть нельзя. И что...

– Довольно! – сказал я. – Все слушаем да слушаем. Пора уже и посмотреть на них!

Но прежде посмотрел на воевод. Все опускали головы. Конечно, можно было приказать тому или тому, никто не отказался б – не посмел. Но я хотел, чтоб кто-то добровольно вызвался. Ведь так же не бывает, быть не может, чтоб все совсем уже вот так...

И верно! Решился Шуба. Встал, сказал:

– Как повелишь!

А я сказал:

– Так мы же заодин пойдем. Но нам еще бы с полусотню конных. И чтоб охотников, а не по принуждению. Сам понимаешь!

– Ха! Найдутся и охотники!

Охотники действительно нашлись. Я подождал, пока совсем стемнеет, а уже после вывел их из града. Мы скрытно шли, копыта не стучали. И шли мы без огней, без разговоров. Ночь была темная, безлунная. Мы правили на зарево. И это зарево все разрасталось, разрасталось. А после мы увидели костры. И было тех костров... огромное число! Но мы еще приблизились. Еще. Потом я повелел – и мы все спешились. Стояли, слушали...

Они еще не улеглись – песни пели, кричали. Криворотые – наглый, крикливый народ. Даже во время дружеской беседы они постоянно перебивают один другого. А до чего они надменны! У них ведь от рождения рты вовсе не кривые. Это уже потом, с годами, от постоянной надменной гримасы линия их губ приобретает ту неприятную подковообразную форму, из-за которой их все и зовут криворотыми. А что они стреляют хорошо, так это ведь от трусости: тот, кто не решается сойтись с противником лицом к лицу, вынужден прибегать к различным постыдным уловкам – стрельбе из лука, волчьим ямам, отравленным колодцам, колдовству. А то, что я сейчас лежу в засаде, так то не уловка военная хитрость. И, кроме того, я еще и даю своим воинам возможность получше рассмотреть врага и убедиться, что ничего особенного – кроме, конечно, численности – в криворотых не сыщешь. А уж что касается вооружения, одежды, нравов и даже наречия, на котором они изъясняются, так тут и вообще у нас с ними немало общего. А со своими воевать у нас богатый опыт. Так что осталось только подождать, пока их стан затихнет, а потом...

А было то уже совсем под утро...

– В седла! – шепнул я.

Сели в седла. И я, меч обнажив, вскричал:

– Хей! Хей!

И и мы – с места в галоп – и на врага:

– Хей! Хей! Хрт! Макья! М-макья! М-макья!

Под "Макью" хорошо рубить. Да и под "Хрт!" тоже неплохо. И мы рубили их! Копытами топтали! Визг! Вопли! Хрт! Хрт! Хрт!

А после резко – и все вдруг – враз развернулись и ушли. Они нам вслед стреляли...

Но это хорошо стрелять, когда рука тверда и не дрожит от гнева или страха. А так все стрелы уходили мимо! Отъехав, мы остановились, смотрели на их стан, смеялись. А рассвело уже, их теперь хорошо было видно. Конечно, мало мы успели, не больше двух-трех сотен порубили, а их тут тьмы и тьмы. Но все-таки победа есть победа! И пусть они теперь кричат себе, грозят, пусть запрягают, строятся, пусть начинают выдвигаться, пусть впереди бегут стрелки и пусть себе уже и целятся, стреляют в нас! Тьфу! И еще раз тьфу! И я кричу:

– Смотрите! И запоминайте! А после всем расскажете, какие это криворотые и криворукие и кривоглазые! Кого страшиться? Х-ха!

И Шуба:

– Х-ха!

И вся дружина:

– Х-ха! Ха-ха!

Вот было как! Три сотни криворотых полегло, а мы ни одного не потеряли! И не спеша, у Кнаса на виду, мы двинулись к Ярлграду. Шли на рысях, смеялись, балагурили. И Шуба то и дело восклицал:

– Ну, ярл! Ну, день какой! Н-ну, я тебе скажу!

Да и дружина вся – дружина как дружина! Потом... Оно как-то само собой случилось: чем ближе подъезжаем, тем все медленней. И смолкли шутки, и беседы замерли. Я хмурился, я делал вид, как будто ничего не замечаю.

Вот и Ярлград. Дорога повернула в гору. Мы вовсе перешли на шаг. Смотрю: на стенах никого, в воротах никого. Да и...

Ворота настежь-то! Кто хочешь приходи – бери! Я осадил коня! Привстал на стременах, прислушался...

Шум! Где-то далеко, чуть слышный. Это шумит толпа. И, надо полагать, на капище. А Хрт пока молчит!

Я посмотрел на Шубу, на дружинников. Все они мрачные, все насторожены...

И ждут, что я скажу. Но – вижу ведь! – что не хотят они в Ярлград! Что им там делать? Слушать Хрт? Смотреть...

А мне?! Вот только что был славный бой, все было хорошо, все сам своим мечом – решал. А тут...

И я задумался. И на Ярлград смотрел. И...

Чувствовал, как закипает во мне гнев! Ведь я же знаю, что меня там ждет! Ведь для чего они сошлись капище и для чего кричат? Ведь для того же, ярл! А я – какой я ярл, какой я Барраслав?! Нечиппа Бэрд, ахристратиг, любимец легионов – вот кто я в самом деле! И Тонкорукий, а не Хрт должен молить меня...

И все-таки...

Я брови свел, сглотнул слюну, дух перевел... И так сказал:

– А дальше так: вам тут, я вижу, делать уже нечего. А вот... Шуба, пойдешь на Глур и скажешь Судимару, что...

И я опять задумался, ибо не знал, что говорить. И вообще я ничего не знал! И потому молчал.

Шуба, немного подождав, спросил:

– А ты куда?

– А я... – и я поморщился. – Я еще должен попрощаться.

– С Хрт?

– Да.

– А зачем?! – гневно воскликнул Шуба. – Он уже мертв! И все они мертвы! А ты – живой. И я. И пятьдесят мечей...

– А дальше что?

– Как что?!

– А то! Иди на Глур. А там – на Владивладов Волок. А я... Не обессудь, я не могу. Да мне и не достойно.

– Х-ха! Не достойно! Х-ха! А что достойно? Помирать на капище? Нет, ярл! Достойно лишь одно – с почетом лечь в бою! Подумай, ярл!

– Подумал. И... Прощай!

– Как знаешь!

Мы разъехались. Они направились к реке, а я к распахнутым воротам. В ворота въехал, двинулся по улицам. Ярлград стоял пустой. По улицам бродили только псы – как и тогда, когда я в первый раз шел к капищу. Правда, тогда я был силен – следом за мной маршировали две ударные манипулы, ну а всего при мне тогда было четыре тысячи шестьсот пятнадцать строевых. Теперь же я один. Зато верхом! И что плохого в том, что я один? Так даже лучше. Один это сам по себе, ни за кого не надо отвечать и беспокоиться. Просто, легко. Х-ха! Очень жаль, что я так поздно это понял. Ну да ладно! Цок-перецок копыта, цок. В Ярлграде мостовые хороши. И сам Ярлград хорош – богатый, славный город. А ведь сегодня он сгорит. Дотла! Гореть – это у них почетно. Они почета ждут. Что ж, будет им почет. Как Хрт желал, так я и поступлю. Хей! Хей! И я пришпорил Серого, и Серый перешел в намет. Прямо, направо и опять направо, теперь вперед, хей, Серый, не сбои, хей, хей!

А вот уже и капище. И толпы толп на нем, сошелся весь Ярлград, и все они, завидевши меня, кричат: "Ярл! Ярл! Спеши!" – и расступаются, а я, чуть придержавши Серого, правлю к кумирам, обнажаю меч, Хрт разевает рот, кричит: "Убей меня! Убей!", и я – к нему, и, осадивши Серого, привстал на стременах и – х-ха! – Хрт прямо по глазам! – и он, словно стеклянный, разлетается, а я вторым ударом Макью – х-ха! – и Макья вдребезги, а Серый на дыбы, а я ему: "Хей! Хей!" – и Серый в один скок летит через огонь, и вот мы во дворе уже, Хвакир вскочил, дико завыл и кинулся на нас, а я его х-ха! – надвое! – и он упал, а я – к крыльцу, там соскочил, ногою – в дверь, и дверь – с петель, и я ворвался в Хижину и бросился к столу, и меч вознес...

И как очнулся я! Морок сошел с меня. Всевышний, что же это я? Зверь, что ли, я?! Два древних дряхлых идола, зеленые глаза, слезы кровавые. Конечно, все это – язычество. И варварство, обман. Но я ж не варвар, Господи! Я беззащитных не рублю – и не хочу, и не могу. Я... А! Чего и говорить! И я отбросил меч, и повернулся к Белуну...

И онемел. О, Господи! Белун спешно встает с лежанки, хватает меч, мне подает и говорит: "Руби! Руби!", а я мотаю головой – нет, не хочу! – и отступаю, а он тогда: "Ну, тогда сам! Н-на! Получай! Н-на! Получай!" – и бьет меня, и пробивает мне кольчугу, и еще раз, и еще раз, он неумело бьет и у него неправильный замах, мне увернуться от него легко... А я стою! Я весь в крови. Меня всего шатает. В глазах кровавые круги, я оседаю, падаю...

И, чтобы не упасть, хватаюсь...

Да – за колыбель! Вишу на ней, ноги меня уже не держат, кровь хлещет из меня, и если бы не колыбель...

Но! Господи! Веревка-то трещит! Да колыбель меня не выдержит! Сейчас я оборву ее – и вот тогда здесь все и навсегда умрет! Так что же я?! Ну, упаду так упаду, ну и умру, так ведь зато один, а колыбель-то здесь при чем?! Нельзя, чтобы она упала! Это ж какой позор! Нечиппа, вдумайся! И я поспешно разжимаю пальцы и отпускаю колыбель и падаю в свою же лужу крови...

Вот и все. Лежу и думаю: вот наконец я умер. Теперь спешить мне некуда, теперь можно лежать и размышлять, в чем был я прав, а в чем не прав, как можно было лучше поступить и нужно ли, чтоб было лучше – ведь, может быть, и так, как есть, тоже не так уж плохо, ведь я, в конце концов, вполне достойно уходил: во-первых, от меча, а во-вторых, я уходил так, как хотел, честь сохранил, не стал я стариков рубить и колыбель не оборвал, и, может быть...

– Ярл! – вдруг послышалось. – Ярл! Ярл!

Я замер и насторожился. Тогда чья-то рука легла мне на лицо. Потом эта рука – уже одними только пальцами – стала осторожно приподнимать мои веки...

И я увидел Шубу, низко склонившегося надо мной. Шуба сказал кому-то в сторону:

– Нет. Жив еще. Глаза еще не мутные. А ну подай-ка мне питья!

Кто-то подал ему кувшин. И Шуба, приподняв мне голову, начал поить меня чем-то жирным, вонючим и гадким. Я догадался: волчье молоко. Что ж, значит, жив еще. И, видно, буду жить. Наверное, не все еще я сделал в этом мире.