Текст книги "Красные сапоги"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Любезный брат! Мне кажется, что после всех тех утомительнейших усилий, которые ты приложил на благо Державы, тебе необходим отдых. А посему я настоятельнейшим образом рекомендую тебе отбыть на Санти, чтобы ты смог там, в тиши целительного уединения...

– О, брат! – с восторгом перебил его мой мерзкий бескостный язык. Это как раз то, о чем я и хотел испросить твоего участливейшего позволения!

И было посему. Меня тут же препроводили в гавань, посадили на корабль – и мы двинулись к Санти. Ветер в тот вечер был довольно сильный, море изрядно волновалось, изнурительная, как мне тогда показалось, килевая качка лишила меня последних сил, и я заснул.

Проснулся я уже на следующий день с гудящей головой и ломотой по всему телу. Зато я был в своей постели, с ясным умом и послушным себе языком! Санти – это наше родовое поместье, расположенное на довольно-таки обширном и в меру гористом острове. Мои предки полновластно и законно владели им еще за триста лет до того, как Хризостол, прапрадед Тонкорукого, явился в столицу на поиски счастья. И был тот Хризостол одет в вонючий козий тулуп, нечесан и немыт, не отличал, где право, а где лево, а из всего великого числа ремесел он освоил всего лишь одно – искусство объезжать норовистых лошадей. И это (таковы уж наши нравы) и сослужило ему великую пользу, и вскоре вознесло на самую вершину людской пирамиды, лишний раз подтвердив ту печальную мысль, что грубый и неотесанный возница с ипподрома...

Однако довольно об этом! Итак, после довольно-таки длительного отсутствия я снова оказался дома. Никто не смел меня о чем-либо расспрашивать. Все делали вид, будто ничего особенного не случилось. Но, тем не менее, все старались меня сторониться. Наложницы, и те были не в меру молчаливы, холодны. Но ладно женщины! Однако же и Кракс, с которым я ежедневно упражнялся в искусстве владения мечом, и тот был осторожен и немногословен. А с ним-то мы знакомы с самого раннего детства, и это именно он, Кракс, и нанес мне когда-то первую настоящую рану! Теперь же он молчал. Молчал и виночерпий. Молчал и псарь. Молчал конюший. Один лишь секретарь, добрейший Иокан, каждый раз после завтрака являлся ко мне в кабинет, раскладывал письменные принадлежности, разворачивал свиток пергамента... и, как и в прежние годы, пускался в пространные рассказы о всякой любопытной всячине, почерпнутой им частью из письменных трудов, частью из чьих-то устных рассказов, а частью выдуманных им же самим... а после спрашивал:

– О чем ты сегодня желаешь сказать?

Я неизменно благодарил его за верную службу и отсылал от себя. А после я призывал Кракса, мы спускались с ним в оружейную, служители плотно занавешивали окна и, очутившись в полной темноте, мы обнажали мечи и начинали сражаться. Потом я отдыхал. Потом обедал – в одиночестве, я так того желал. Потом вновь отдыхал, а Иокан читал мне что-нибудь из древней философии. Потом я выходил купаться в море. Вернувшись же...

И так я прожил целый месяц. За это время Тонкорукий ни разу не напомнил о себе. Также никак не обнаружили своего внимания ко мне и члены Благородного Синклита. Не подавала о себе вестей и Теодора. Не могу сказать, что последнее меня очень тревожило, однако не стану и скрывать, что ее молчание было для меня более всего неприятно. Один лишь верный человек, не буду называть ни его имени, ни должности, и то только уже на тридцать первый день (точнее, в ночь) тайно явился ко мне, и я имел с ним длительную и весьма важную беседу. Верный человек поведал мне о последних столичных новостях и клятвенно уверил, что то неблагоприятное впечатление, которое я имел неосторожность оставить о себе во время своего последнего прихода в Наиполь, постепенно сглаживается и, следовательно, вскоре должны наступить более споспешествующие нам времена. Тогда я спросил, каково положение на границах Державы, и верный человек с прискорбием сообщил, что на границах все спокойно. А как идут дела в Великой Пустыне? Верный человек сразу просветлел лицом и ответил, что вот там-то как раз дела идут, в порядке исключения, из рук вон плохо – курчавые черные варвары многократно усилили свой натиск, и Армилай был вынужден отступить, и это отступление грозит вот-вот перерасти в беспорядочное и паническое бегство. Я ничего на это не сказал, а только подумал, что, значит, то необычное белое облако, которое я видел на горизонте, и действительно предвещало о возможности близкого и счастливого окончания Великого Южного Похода – но это если б я остался там, ибо при мне бы варвары...

Однако так уж повелось от самого Творения, что человеку лишь потом, когда уже все равно ничего не изменишь, становится понятен истинный замысел Всевышнего. И я повеселел! Ибо, подумал я, еще вполне возможно, что – в свою очередь – и Тонкорукий тоже слишком рано возрадовался своей победе! И уж совсем напрасно задумала Теодора изображать из себя верную жену вместо того, чтобы...

И я спросил о Теодоре. Вместо ответа верный человек с превеликой осторожностью извлек из пояса многократно сложенный и хитроумно завязанный пурпурный шелковый платок и подал его мне. Я развязал знакомые узлы, развернул... И на моей ладони оказался перстень, сработанный из душистого бронзового дерева и увенчанный кроваво-черным и весьма искусно ограненным камнем. Я повернул камень к свету... и, словно в уменьшительном зеркале, увидел в нем Теодору! Я еще повернул – Теодора исчезла. Еще – и вновь она смотрела на меня. Я улыбнулся.

– Что, на нем что-то написано? – поинтересовался верный человек.

– Нет, ничего, – ответил я. – Да, кстати: а письмо? Записка? Просто слово?

Но верный человек каждый раз отрицательно качал головой. Тогда я надел перстень на безымянный палец правой руки – и перстень оказался точно впору – и принялся расспрашивать о членах Благородного Синклита, а верный человек подробно и охотно отвечал. Потом мы еще долго говорили о доместиках фем – кому из них и в какой степени возможно будет доверять, если придется начинать большое и серьезное дело. А потом я спросил, как поживает тот, с кем мне так и не посчастливилось встретиться.

– Старый Колдун вернулся к Безголовому, – кратко ответил верный человек.

А больше он ничего о нем не знал. Тогда я попросил, чтоб верный человек как можно быстрей исправил это упущение, ибо, как подсказывает мне мой опыт, именно со стороны Старого Колдуна и следует всем нам – и правым, и неправым – ожидать наибольшей опасности для Державы. Верный человек со мной полностью в этом согласился, а от себя еще прибавил, что точно такого же мнения придерживается и простратиг Полиевкт, однако автократор не желает его слушать.

Я засмеялся и сказал:

– А чего еще можно ожидать от подлого отродья грязного возничего? Откуда у него возьмется ум?! А вот что касается благородного Полиевкта, то передай ему при случае, что наши с ним общие предки некогда покрыли себя неувядаемой славой на Карилаунских полях, и я весьма этим горжусь!

После этого мы еще некоторое время поговорили о делах второстепенной важности, и верный человек тайно покинул наш дом, оставив меня в наилучшем расположении духа. Назавтра, сразу после завтрака, как только мой добрейший секретарь разложил на столе свои письменные принадлежности и развернул чистый пергамент, я тотчас же сказал:

– Записывай! Название: "О тактике ведения поиска в условиях, крайне неблагоприятных для передвижения кавалерийских масс".

И Иокан, ничуть не удивившись столь чудесному повороту моего настроения, взялся старательно записывать.

Продиктовав положенное время, я отпустил добрейшего Иокана, но тотчас вызвал Кракса, спустился с ним в оружейную – и мы сражались так, что от искр, высекаемых нашими мечами, в дотоле непроглядной тьме стало светло как днем. Потом, обедая, я пил столько вина, что виночерпий и не думал скрывать своего радостного удивления и все подбадривал меня, подбадривал! А когда, после весьма непродолжительного послеобеденного отдыха, я вышел к морю и поплыл, то удалился так далеко от берега, что воины со сторожевого дромона всполошились настолько, что похватали дротики и стали в меня целиться. Но я не собирался покидать свой остров. Зачем? Цемиссий еще сам ко мне придет. Нет, даже приползет на брюхе, когда Старый Колдун опять заявится сюда!

И я вернулся в дом. Все было хорошо. Я снова чувствовал себя архистратигом, замыслившим великое сражение. Я диктовал трактат, много читал, обдумывал, советовался с верным человеком, который навещал меня довольно часто и убеждал, что все идет прекрасно, и называл все большее число доместиков и членов Благородного Синклита, готовых в нужный срок перейти на мою сторону. И то же самое мне говорилось и о легионах: Первый, Второй, Шестой, Седьмой, даже Девятый, с которым я в последний раз весьма недружелюбно обошелся...

Да! Однако перстень, переданный мне от Теодоры, оказался куда как опасней вина, поднесенного мне Тонкоруким. Выпив того вина, я уже на следующий день почувствовал себя совершенно свободным от давешнего мерзкого наваждения. Но перстень... Что наложницы! Я повелел, чтоб их всех увезли и заменили новыми. Потом еще раз я менял наложниц. И еще... И вот что я скажу тому, кто задумает поступить так же, как поступил тогда я: не вините наложниц, вините себя, свой извращенный ум, доказывающий вам, будто есть на свете та единственная женщина, перед которою все прочие – ничто. Это ложь! Все они, я скажу...

Но говорить легко! А как поверить в это? Я не смог. Мало того: я чувствовал, как чары Теодоры все более и более опутывают меня, мою волю. Я диктовал трактат – но думал лишь о ней. Сражался на мечах – думал о ней. Я призывал наложницу – и снова думал лишь о ней, о Теодоре! Так прошло много времени. Я потерял и сон, и аппетит, я перестал диктовать Иокану, я перестал читать...

И тогда я однажды утром, сразу же после ужаснейшей бессонной ночи, вышел на террасу, с гневными проклятиями сорвал с руки злосчастный перстень и зашвырнул его подальше в море! Я думал, что теперь я быстро успокоюсь, что это наваждение бесследно исчезнет, как бесследно исчез и тот хмель, которым одурманил меня Тонкорукий. Но тщетно! Как только верный человек в очередной раз посетил меня, я первым делом заявил ему:

– Мне нужно срочно побывать в столице!

– О! – сказал он. – Это весьма небезопасно!

А я сказал:

– Это меня не беспокоит.

– Но дело! – сказал он. – Ведь если ты...

– Молчи!

Он замолчал. И мы договорились, что в следующий раз, через два дня, он все устроит самым лучшим образом. А после он спросил:

– Кого ты хочешь повидать?

– Ну, это мое дело! – резко ответил я.

Он помрачнел, сказал:

– Которое разрушит все, что только можно.

Я засмеялся, не ответил. Он сразу же ушел, даже забыв проститься.

Прошло еще два дня, и я покинул Санти. Санти, как я уже упоминал, это довольно большое поместье. Здесь есть и гранитный карьер, и медный рудник, и, конечно же, виноградники. Есть и свой небольшой гарнизон. А посему между островом и материком постоянно курсирует множество самого разного народа, тем более что пролив неширок – всего каких-то тридцать стадий. Сторожевые дромоны, выставленные после известных событий, неизменно производят досмотр проезжающих, но это скорее формальность, нежели добросовестный обыск, и потому, если вы пожелаете покинуть Санти, то сделать это несложно.

Итак, покинув Санти, мы прибыли в порт. Там я поспешно сбросил с себя хламиду десятника, переоделся в приличествующие своему званию одежды, сел в паланкин – и мы двинулись к центру города. Вскоре мой верный человек начал выказывать уж очень сильное волнение, и я был вынужден расстаться с ним. Чего было бояться? По некоторым, не скажу по каким именно, приметам я уже понял, что Тонкорукий знает о моем приезде. Однако приезд мой был скрытен, я соблюдал приличия – и автократор, будучи мне за это благодарным, не чинил никаких препятствий. Кроме того он, возможно, надеялся на то, что я ищу с ним примирения. Или, быть может, он готовился устроить мне какую-нибудь очередную каверзу...

И потому я был предельно осторожен. За полгода, проведенных на острове, я успел поразмыслить о многом. Прошлой осенью я был глуп и самонадеян, но нынешней весной я (так мне, по крайней мере, хотелось думать) стал значительно умней. Приблизившись к Наидворцу, я, миновав Красный Подъезд, остановился возле Золотого. Там меня уже ждали – и помогли быстро и не привлекая лишнего внимания подняться в здание, а там, опять же избегая посторонних глаз, очутиться в Верхних Покоях.

Когда за мной плотно закрылась дверь, Теодора встала мне навстречу и сказала:

– Ну вот, еще и двух лет не миновало, а ты уже здесь!

– Винюсь, – скромно ответил я.

– Ты раб!

– Твой раб!

На это Теодора только рассмеялась. Я ее обнял – она замолчала. Я поднял ее на руки – она улыбнулась и тихо сказала:

– Мы не одни.

– Я к этому привык.

Она зажмурилась...

Нет, к этому, конечно, не привыкнуть. Это очень противно, когда ты знаешь, что за тобой постоянно кто-нибудь да подсматривает. Проклятые рабы! Все стены в дырах, в щелочках! Вот почему я часто говорю, что когда стану автократором, то велю сжечь Наидворец, построю новый, у себя на Санти, но Теодора отвечает, что вскоре то же самое будет устроено и там. Вполне возможно, что она права, ибо все дело в нашем, руммалийском духе. Мы слишком лживы, недоверчивы. А что пока еще сильны... так ведь сказано же: здание на вид еще крепкое, но стропила уже напрочь прогнили, и потому от первого же порыва свежего, по-настоящему крепкого ветра, мы сразу же...

Нет, все это ложь! Да и потом, какое мне сейчас до всего этого дело?! Я – у нее, ночь, тишина, мы счастливы. А если кто-то и приник ухом к стене, пусть даже это сам Тонкорукий или весь Благородный Синклит в своем полном составе...

– Вина, еще вина, любовь моя!

И мы пили вино, вели неспешную беседу. Клянусь моим верным мечом, мы ни единым словом не обмолвились ни о короне, ни о легионах, ни о... Она это она, я – это я, и с нас того было вполне довольно.

Под утро я ушел. И с той поры мои приезды в Наиполь стали довольно частым делом. Тонкорукий не чинил мне никаких видимых препятствий. А заговор тем временем все ширился, срок выступления все приближался. А Армилай, как нам стало известно, уже покинул Великую Пустыню и с жалкими остатками войска прибыл в Миссаполь. А с севера тоже приходили все более тревожные вести: Старый Колдун готовит новое нашествие. И сил у него на этот раз будет втрое больше прежнего. Кроме того, теперь с ним будет много знатных мастеров по осадному делу.

Но это бы ладно! Но Полиевкт, которому Тонкорукий поручил вести северные дела, рассказывает о тамошних правителях весьма необычные вещи, и все ему верят! Мой верный человек передавал мне его слова самым подробнейшим образом и каждый раз был очень возбужден, но я лишь пожимал плечами. Ведь если бы он знал, каких только небылиц я не наслушался в Великой Пустыне! Варвары, они все таковы и вечно норовят придать себе значительности всякими баснями о своей якобы несокрушимости, а на самом же деле, при ближайшем рассмотрении, все это не стоит и выеденного яйца! И я так прямо и сказал. И велел передать Полиевкту, чтобы он не забивал себе голову всякими недостойными его внимания пустяками, а лучше б поскорее выяснил, можем мы рассчитывать на Пятый легион или нет.

Но Полиевкт словно сошел с ума – связался с каким-то мошенником и проходимцем, который не так давно уже обесчестил свое имя, предлагая Благородному Синклиту секрет превращения свинца в золото. Ну а теперь этот мошенник утверждал, будто ему почти удалось разгадать тайну Абсолютного Эликсира – то есть состав этой чудесной жидкости ему пока еще неведом, но зато он знает, где находится некий источник... Ну, и так далее. Не стану отвлекать ваше внимание – это во-первых. А во-вторых, все разговоры об Абсолютном Эликсире держатся в строжайшем секрете, знают о нем лишь сам мошенник, а также Полиевкт, Тонкорукий, мой верный человек и я. Однако вся эта мышиная возня вокруг Эликсира мне очень и очень не нравится, потому что Полиевкт настолько сильно увлекся этой идеей, что стал все более и более удаляться от участия в заговоре. Мало того, он стал убеждать и других, будто бы выступление нужно на некоторое время отложить. Опасность, исходящая от страны северных варваров, столь велика, говорил Полиевкт, что мы должны на некоторое время забыть все свои внутренние распри и сперва разобраться со Старым Колдуном, а уж потом только обратить взор на себя и навести порядок в Наиполе. И он, Полиевкт, приводил в подтверждение этому такое невообразимое число самых различных и внешне весомых доводов, что мало-помалу убедил в своей правоте многих. То есть, в итоге он нанес нашему делу куда больший урон, нежели это мог сделать сам Тонкорукий, если б узнал (не допусти того, Всевышний!) о заговоре. Ведь заговор только тогда хорош, когда он составляется довольно быстро, а затем происходит мгновенная развязка – и все получают обещанное, так и не успев даже понять, какому же риску они подвергались. Но как только подобное дело откладывается на значительный срок, то кто-нибудь из его участников непременно задумается о том, о чем не следует думать – а там, глядишь, и охладеет к предприятию и даст увлечь себя другим, менее важным делам. А кто-то, сам того не желая, неосторожно обмолвится о доверенной ему тайне. А кто-то и намеренно... И в итоге, как тому мы имеем немало поучительных примеров, отсроченный заговор всегда – я повторяю: всегда! – оказывается обреченным на неудачу. И потому, как только я узнал, что Полиевкт вместо того, чтобы отправиться в Ларкодский фем с важнейшим поручением, согласился возглавить посольство на варварский север... я пришел в неописуемый гнев и велел верному человеку немедленно призвать его ко мне для личной беседы.

Полиевкт явился ко мне уже на следующее утро. Я терпеливо его выслушал, затем сказал:

– Ну, хорошо. Пусть даже все это правда – и волшебный источник, и некие магические письмена на ножнах, и приставленная голова, и прочий несусветный вздор. Но что мешает тебе, брат, заняться всем этим уже после того, как мы закончим свое дело в Наиполе? Поверь, что уже следующим летом я предоставлю в твое полное распоряжение столько когорт и столько кораблей, сколько ты пожелаешь. И отправляйся тогда, на здоровье, хоть на север, хоть на юг.

– Боюсь, мой брат, – ответил Полиевкт, – что следующего года нам с тобой не видать.

– Ты хочешь сказать, что Старый Колдун...

– Да, брат. С ним не стоит шутить. И это вовсе не потому, что я сомневаюсь в том, что ты сможешь достойно его встретить. Нет! Но зачем нам подвергать Державу новым испытаниям, когда все можно решить намного проще? Я тебе уже говорил о том, каковы истинные взаимоотношения между Старым Колдуном и Безголовым. И вот именно на эту их вражду я и рассчитываю. Кроме того, мне совершенно точно известно, что Безголовый не собирается с нами враждовать, и потому как только Старый Колдун переселится в иной мир, а там ему и место, то Безголовый немедленно отменит поход. А если б даже и не отменил! Поверь, брат мой, уже на следующий день после внезапной и загадочной смерти Старого Колдуна войско, стоящее под стенами Ерлполя, взбунтуется, Безголовому вторично – и на этот раз уже окончательно отрежут голову, потом между младшими архонтами начнется борьба за первенство и каждый будет думать только о себе, никто не пожелает признавать кого-то старшим над собой... И потому я еще не успею вернуться сюда, а от ныне могучей северной державы уже не останется следа! И тогда мы сможем со спокойной совестью приступить к нашим важным делам. А посему я говорю: как только вы увидите, что мой корабль входит в Золотую Гавань, то сразу начинайте штурм дворца. Будет, конечно же, и предварительный сигнал, чтобы вы успели изготовиться. Итак, мне Колдун, а тебе Тонкорукий. Годится?

– Что ж, может быть, оно и так, – задумчиво ответил я. – Но вот вопрос: как ты думаешь, сколько тебе потребуется на все это времени?

Полиевкт назвал срок и прибавил, что всем прочим участникам нашего общего дела этот срок уже назван.

– И это тоже хорошо, – не очень-то довольным голосом отозвался я. Теперь последнее: а каким образом ты намереваешься в столь быстрый срок посчитаться со Старым Колдуном?

Полиевкт рассказал мне свой план и при этом заверил, что яд уже испытан на рабах и результат превзошел самые смелые ожидания. На это я сказал:

– Что ж, брат, вполне возможно, что и там, на севере, удача не отвернется от тебя.

Полиевкт поблагодарил меня за мои добрые слова. А после этого мы еще некоторое время побеседовали на не столь важные темы, после чего тепло расстались. А если говорить начистоту, то нужно признать, что он уходил от меня с нетерпением, а я же провожал его с печалью. Да, я завидовал ему! Он покидал Наиполь и делал это с радостью, ибо у него была некая тайная цель, которую он, правда, довольно-таки неискусно скрывал. А я? Мое затянувшееся бездействие весьма и весьма утомило меня, и даже встречи с Теодорой уже не были для меня столь желанными, как прежде. Когда я впервые это заметил, то поначалу сильно удивился. А потом, поразмыслив, понял, что это вполне объяснимо. Что более всего привлекало меня в Теодоре? Да, конечно ее... Но и моя гордыня, несомненно! Ведь если уже мне, архистратигу, и покорять кого, то, несомненно, только первую матрону! И если уж куда и отправляться на тайное любовное свидание, то, конечно же, в Наидворец! И уже там, лежа в жарких объятиях, знать, что в любое мгновение ко мне могут ворваться стражники и изрубить, поднять на копья, обезглавить! А могут тихо, улыбаясь, отравить. А могут заточить в такое подземелье, о самом существовании которого никто и понятия не имеет. Но я, все это зная, преспокойно сажусь в паланкин, откидываюсь на мягких подушках... и раз за разом отправляюсь к ней, в ее объятия. И...

Ничего не происходит, барра! Тонкорукий молчит, он делает вид, будто ничего не замечает. Вполне возможно, что он также прекрасно осведомлен и о зреющем заговоре, и это его тоже только развлекает, ибо он уверен, что в нужный момент всегда успеет...

Ну а если не успеет? Ну а если и действительно на следующий день после возвращения Полиевкта члены Благородного Синклита единогласно провозгласят меня автократором, я надену красные сапоги и, вознесенный на червленый щит, предстану перед легионами...

А дальше что? Неужели я буду, как паук в паутине, сидеть в Наидворце и сочинять указы, проверять отчеты, судить и миловать, и...

Нет! Первым делом я отправлюсь в Восточные фемы и проведу досмотр крепостей, затем сменю командующих Третьего и Пятого легионов, затем переведу туда Второй, затем, дождавшись прихода провиантских обозов, велю выдвигаться к границе...

А что Теодора? А Теодора, как и прежде, будет пользоваться всеми почестями и привилегиями первой матроны Державы, ибо в тот самый день, когда я буду провозглашен автократором, я назову ее своей женой, мы обвенчаемся. А что касается ее детей... то Зою я удочерю. А сыновей... А сыновья, я думаю, откажутся иметь со мной хоть что-то общее. Они весьма горды. Мальчишки! Им все кажется...

А, может быть, я ошибаюсь, ибо никогда не говорил об этом с Теодорой. И вообще, о государственных делах мы с нею бесед не водим. И мне даже кажется, что Теодору вполне устраивает то, что я архистратиг – был, есть и буду. И в то же время я...

После отъезда Полиевкта к варварам наше общее дело как-то само собою мало-помалу затихло, верный человек, являясь ко мне, был уже не столь возбужден и вел весьма туманные беседы, и ничего уже не обещал, да и я ни на чем не настаивал и ничего с него не спрашивал. Уже тогда я начал понимать, что все это мне порядком надоело, что если хочешь что-то сделать, то должен делать сам: явился к ним в казармы, повелел, вывел на плац, построил – и ударил; барра! А все эти расчеты да прикидки, переговоры, подкупы, угрозы – все это не мое, пусть этим занимается Синклит. А я чего хочу? Я хочу одного – настоящего дела! Если это дело заключается в том, чтоб взбунтовать столичный гарнизон, захватить автократора и отрубить ему голову – это по мне. Но если и плюнуть на все эти дрязги, а просто облачиться в латы, встать во главе легиона и двинуть его, куда повелят так и это ведь тоже неплохо! Хотя, конечно, лучше двигать легион туда, куда захочешь сам, а не туда, куда тебя направит Тонкорукий. А посему сегодня же явлюсь к ним и скажу, и выведу на плац, и...

Нет. Я ведь обещал, и всем о том известно, все ждут, когда вернется Полиевкт. Я обещал! И ведь никто не тянул меня за язык, да и что такое данное мною слово, когда на каждом шагу можно убедиться, что никто своему слову не следует, а если и следует, то это всеми признается величайшей глупостью, достойной только варвара, и потому вполне возможно, что и сам Полиевкт давно уже нарушил данное мне слово, перекинулся к Тонкорукому и скрылся у варваров только затем, чтобы моей же глупостью связать меня по рукам и ногам, а заговор, – и я в этом почти уверен! – давно уже распался, все меня предали, а верный человек – он никакой не верный, а лазутчик, и все, что от меня услышит, он незамедлительно передает Тонкорукому, и тот смеется надо мной, и Теодора вместе с ним смеется, когда они, муж и жена, лежат в одной постели – в той самой, которая еще не успела остыть от... Да! Вот так-то вот, Нечиппа! Нечиппа Бэрд! Нечиппа Бэрд Великолепный! Доколе ты будешь слепым? Прозрей! Иди в казармы, объяви – и выводи, ударь! И "барра!" прокричат они, "барра!". И ты их поведешь к Наидворцу, и подожжешь его! И он будет пылать! А вы – стоять и убивать всех тех, кто будет выпрыгивать из окон. Всех, без разбору, без пощады!

Я встал, взял меч, опоясался им, и кликнул Кракса, и велел, чтобы он распорядился насчет лодки. Потом я плыл через пролив и думал: решено! А после... После я не знаю! В порту сел в паланкин – и ничего не приказал. Но очутился, как всегда, у Теодоры. Она, завидевши меня, обеспокоенно спросила:

– Что с тобой?

– Не знаю, – сказал я. – Пустяк. Не обращай внимания.

И она промолчала. Но когда мы, раздевшись, возлегли на ложе и я положил своей меч возле самого изголовья – чтобы, в случае чего, до него можно было сразу дотянуться, – она опять спросила:

– Что с тобой?

А я сказал:

– Любовь моя! – и обнял, и поцеловал ее...

И очень скоро я забыл про меч, про заговор, про автократора – про все. Как вдруг...

Х-ха! Постучали в дверь! Теодора шепнула:

– Лежи! Я сейчас...

Но это же смешно! Да что же это я, как подлый трус, сперва замру, а после зайцем выпрыгну в окно? И побегу, держа в охапке плащ, сапоги, рубаху, меч... Барра! Меч! И я его схватил, встал и строго, по-военному спросил:

– Кто это там?

Мне не ответили. Тогда я снова лег...

И снова принялись стучать – негромко, но настойчиво. Я засмеялся и сказал:

– Я еще не готов. Немного погодите.

Стук прекратился, стало тихо. Тогда я встал, оделся, подошел к двери и резко распахнул ее...

Вставая и неспешно одеваясь, да и потом, идя к двери, я не смотрел на Теодору. Да и зачем было смотреть? Ведь если смотришь, значит, ждешь. А если ждешь, то и услышишь: "Убей его!" Или, что еще хуже: "Ты не посмеешь убивать его!" Но мне хотелось быть совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед нею, и потому я, ни разу не оглянувшись на Теодору, подошел к двери, резко распахнул ее...

И увидел Мардония. И этот подлый раб тут же отвесил мне низкий поклон, а после сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мардоний от природы нем, он был приставлен к Тонкорукому еще тогда, когда тот и сам еще не умел разговаривать, и вот с той поры они и понимают один другого без слов. Мардоний верен Тонкорукому как пес, Мардоний – это его тень, Мардоний никогда не улыбается, Мардоний так силен, что может не только согнуть, но и разорвать подкову надвое, и потому если Тонкорукому нужно от кого-нибудь избавиться...

Но тем не менее Мардоний сделал знак – и я пошел за ним. Мало того, я даже убрал меч в ножны, ибо Мардоний раб, а я архистратиг, и потому даже под страхом смерти я не оскверню свое оружие кровью раба. Но если я – не допусти того, Всевышний! – буду убит рабом Цемиссия, то весь позор тогда падет...

Х-ха! Глупости! Что суждено, того не миновать; люди только сражаются, но судьбу сражения решает Всевышний, и нет владения совершенно надежного, и то, что вверху, абсолютно подобно тому, что внизу, ибо низ – павший верх, а верх...

Тьма непроглядная! Вверх, вниз по лестнице, а лестницы узки, а в переходах – поворот и поворот и поворот...

И вот – пришли. Мардоний, отвесив нижайший поклон, широко распахнул передо мной золоченые двери – и я вошел к Цемиссию.

И снова он был не один. Абва Гликериус, тот самый подлый мошенник, о коем я уже упоминал, сидел в дальнем углу и якобы сосредоточенно, не поднимая глаз, перебирал четки. Цемиссий же стоял возле окна и смотрел на меня. На этот раз он был одет вполне прилично: и при мече, и в красных сапогах. Я поприветствовал его, он мне вполне доброжелательно ответил и указал, где сесть, и сел и сам... и только после этого сказал:

– Весьма нерадостное известие заставило меня искать с тобою встречи.

Я выжидающе молчал. Тогда Цемиссий пояснил:

– Думный советник, простратиг, старший постельничий... ну, одним словом, Полиевкт... убит.

– Когда? – довольно-таки громко спросил я.

– Сегодня ночью.

– Где?!

– В Ерлполе.

В Ерлполе! Х-ха! Да откуда это он может знать, что сегодня случилось в Ерлполе? Это наглая ложь! И я с гневом сказал:

– Весьма! Весьма печальные известия! Так, может, ты меня еще и вином угостишь? Чтоб и совсем, как в прошлый раз...

– Нечиппа! – сказал он. – Но это в самом деле так. Всего какой-то час тому назад достойный Полиевкт скончался. Он принял яд.

– Ого! – воскликнул я. – Какие у тебя подробности. Он сам тебе об этом рассказал?

– Нет, – печально ответил Цемиссий. – Не он. А вот он! – и кивнул на мошенника.

Х-ха! Вот так да! Значит, эта лысая обезьяна в верблюжьей власянице, под которую, как говорят, она надевает железные цепи, уже насытилась добыванием из свинца золота и утолила жажду Абсолютным Эликсиром – и сразу же взялась за ясновидение. Славно! И я насмешливо сказал:

– Почтенный абва!.. Как тебя?

– Гликериус.

Я повторил:

– Гликериус! – и продолжал: – Итак, почтенный абва Гликериус, ты утверждаешь, что будто бы сегодня ночью чрезвычайный и поверенный посол Руммалийской Державы был насильно отравлен в Ерлполе, то бишь в столичном стойбище презренных северных варваров. Так?

– Не совсем, – ничуть не смутившись, ответил Гликериус и, продолжая вертеть в руках четки, стал объяснять мне, словно малому: – Достойный Полиевкт сам избрал себе столь верную и легкую смерть, ибо, в противном случае, он подвергся бы жесточайшим пыткам. И вот потому-то, дабы лишить варваров столь сладостного развлечения, каковым является для них наблюдение за муками человека разумного, достойный Полиевкт и принял яд.