Текст книги "Сочинения в 3 томах. Том 3. Хрононавигаторы"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Работай при низком потенциале, – сказал Ватута. – Возобновляй только сильные воспоминания. А почему наш пленник прочней запоминал пустяки, а не важное – это его личное дело.

Бах больше не протестовал. Он удивился себе. Он всегда думал, что хорошо помнит свою личную жизнь. Он порой оглядывал пережитое как бы с большой высоты – и жизнь представала как обширная местность, неровная, пересеченная, живописная: ровные долины повседневности, высокие пики успехов, темные болота неудач, уходящий за горизонт океан непознанного… Пейзаж, называвшийся «жизнь», был ярок и впечатляющ, его можно было восстановить любым усилием памяти. Но вот пленный министр возобновляет жизнь Михаила Баха, фиксируя только сильные воспоминания – и он плохо узнает себя. Он тот же и уже не тот – пропала гармония событий. По-прежнему различима с высоты хорошо знакомая местность, но долины и реки затянуло туманом, над пеленой тумана вздымаются отдельные пики, между ними нет связи, нет переходов – картина дикая и неожиданная…

На экране Бах и Кнудсен шли по улице города.

– Заседание в Академии прошло удачно, – говорил Бах. – Все важное утвердили, против состава экипажа не возражали.

– Опасался, что тебя отведут?

– Сомнения были. А ты за своего Никитина не опасался?

– Почему я должен за него опасаться?

– Не должен, а мог. Уж очень несхожая вы пара!

– В чем ты увидел несхожесть?

– Не я один. Во-первых, внешность. Ты – огромен, хмур, лохмат, грозен; в общем – зверь из бездны, так называл похожих на тебя один старый писатель. Он – ангельский лик, кудряв, румян, нежен, женообразен до неприличия. Скажешь, внешность несущественна? Оставим внешность, присмотримся к сути. Ты – любимый ученик создателя хронистики, продолжатель гениального Чарльза Гриценко, его преемник, создатель «Протея», первого трансмирового корабля, главный конструктор трансвременного «Гермеса». Короче – сотни выдающихся научных работ, десятки первоклассных изобретений. Вот он – ты! Прославленный Анатолий Паоло Кнудсен! А он? Ни одной работой о себе не заявил – ни в теории, ни в эксперименте. Нет, не подумай, что отговариваю брать его. Твое решение закон! Но почему он? Сотни напрашивались тебе в помощники, в стажеры, в лаборанты. Ты выбрал его.

Кнудсен добродушно посмеивался.

– На простой вопрос – почему? – ответить очень непросто. Начну издалека. Много лет прошло с момента, когда я впервые прибыл на Латону. Чарльз Гриценко только приступал к основным хроноэкспериментам. Да и кто тогда разбирался в хронистике? Пожимали плечами, говорили неопределенно: «Да, новая наука, много, много в ней загадочного». А я мечтал о ней, мечтал увидеть ее создателя. И вот вошел в его лабораторию, остановился на пороге – перехватило дыхание! А Чарльз взглянул на меня, улыбнулся и сказал: «Наконец-то вы пришли! Давайте направление, стажер!» Так он открыл меня. Это незабываемо, Миша.

– Отличная лирико-психологическая сценка. Гриценко любил поражать. Но какое это имеет отношение к Аркадию Никитину?

– Прямое, Миша. Их было десятка два, кандидатов в первую хроноэкспедицию, – каждый предъявлял труды, инженерные или теоретические, каждый мог похвалиться усердием в стажировке. Аркадий бледнел в ярком созвездии таких фигур. И он знал, что его физическая красота – недостаток, а не достоинство, с красотой обычно связывают легкомыслие и самолюбование. И собственная молодость угнетала его, она знаменовала отсутствие опыта. А я взглянул на него и понял: единственный, кто нужен! И отвергнутые мне нравились, но Аркадий не просто понравился – покорил. Так когда-то Чарльз выбрал меня среди многих стажеров лаборатории, так теперь и я выбрал Никитина. Гриценко не пришлось раскаиваться в своем выборе, я пока тоже не разочаровываюсь. Я сразу понял, что ангелоподобный облик Аркадия мало отвечает его характеру. Он решителен и крут, настойчив и вспыльчив, чертовски требователен – не правда ли, это плохо вяжется с кудряшками и румяными щечками? Посмотрел бы ты на него во время монтажа «Протея». Он тогда своими придирками доводил кого до слез, кого до ярости, кого до ухода. Лишь на ходовых испытаниях выяснилось, что не было придирок, было обоснованное требование совершенства, без этого еще невиданный корабль не сумел бы уйти в еще неслыханный рейс.

– Буду рад, если он таков, как описываешь. Но раз уж мы заговорили о личных отношениях, то разреши задать еще один вопрос.

– Задавай.

– Ты сказал при встрече, что не жаждешь видеть Марию Вильсон-Ясуко в составе экипажа. Почему, Анатолий? Такой геноконструктор, такой знаток всех форм земной и неземной жизни… Ты хмуришься? Неприятен вопрос?

– Задумался, как отвечать. Отвечу в Музее Космоса.

– Он сегодня закрыт.

– Не для меня. Ты забыл, что до того, как я стал хрононавигатором, я имел звание астронавта первого класса – это звание открывает двери всех залов музея. Но мы с тобой пойдем не в главные помещения, а на окраину музейного городка, в домик планет, уже потерявших интерес для звездопроходцев.

Они свернули на боковую улицу, подошли к группе зданий, обнесенных оградой. Над входом светилась надпись «Музей Космоса». Кнудсен углубился в улочку между двумя высокими зданиями, остановился перед двухэтажным домом, вынул металлическую карточку астронавта, вложил ее в щель автоматического контроля, и дверь отворилась. Кнудсен прошел два первых зала. Над входом в третий зал висела надпись: «Созвездие Лиры. Звезда No 6. Планета Гефест».

– Смотри внимательней, Миша, – сказал Кнудсен. – Это важно.

Бах смотрел во все глаза – и не открывал ничего важного. Гефест, небольшая планетка, весь был в струпьях гор, в пламенных опухолях вулканов – его затягивали дым и пар, сотрясали взрывы. На одной серии стереоснимков массивная гора отрывалась от тела планеты и уносилась вверх, а вверху рассыпалась на миллионы раскаленных обломков – огненный дождь камней иссекал поверхность Гефеста. Местечко было жуткое, но страшных планет в космосе и без Гефеста хватало.

– Прежде всего, интересна лава, – сказал Кнудсен. – Она слабо радиоактивна. Воды на Гефесте немного, но в лужицах найдены живые клетки, не организмы, но все же жизнь! Все благоприятствовало здесь творению жизни – теплота, влажность и радиоактивность! Ты помнишь, конечно, геохимика Владимира Вернадского, он ближе к твоей профессии, чем к моей. Вернадский, я читал, относил слабую радиоактивность к синтезаторам жизни, а радиоактивность сильную – к ее губителям. Гефест открыли два века назад, но что это такое горнило непрерывно возникающей и непрерывно гибнущей жизни, узнали недавно. Пятнадцать лет назад сюда послали экспедицию в составе вулканолога Хидаки Ясуко, его сына Алексея Ясуко и руководителя, которого пока не назову. Хидаки было сорок лет, Алексею – шестнадцать, руководителю тридцать семь. Хидаки был мужем Марии Вильсон, Алексей – ее сыном. Во время одного из вулканических выбросов Хидаки и его сын погибли, руководитель даже ранения не получил. Он видел, как мальчика взметнуло вверх огненным факелом. И мальчик кричал, все кричал из пламени! Что до отца, то он сразу провалился в кратер. Расследование показало, что огнеупорные костюмы вулканологов были недостаточно надежны – их конструкцию пришлось перерабатывать.

Бах в негодовании воскликнул:

– Как руководитель экспедиции мог потом смотреть в глаза жене Ясуко?

Кнудсен спокойно сказал:

– Ты прав, он не мог смотреть ей в глаза. Он был так страшно, так непростимо виноват перед ней!

Бах вдруг сообразил, зачем Кнудсен привел его в музей.

– Руководителем экспедиции был ты?

Кнудсен продолжал:

– Я должен кое-что добавить к обстоятельствам трагедии. Руководитель был с детства дружен с Марией, а в юношеские годы дружба превратилась в любовь. Односторонне превратилась, только у него. Мария и слышать не хотела о других отношениях, кроме дружеских. А затем появился Хидаки Ясуко – обаятельный человек, умница, талант. Женщины в него влюблялись, мужчины считали радостью общение с ним. Это была удивительная пара – Мария и Хидаки! Семнадцать лет они прожили вместе – и каждый день был днем внимания и любви.

– Руководителем экспедиции был ты? – повторил Бах.

– Руководителем был я, Миша. Так захотели в Совете Космоса – я считался хорошим астронавтом и геофизиком. Я обрадовался назначению, мне хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к ее семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.

– Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?

– У нее не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлетом на Гефест она сказала: «Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в надежные руки».

– Что ты сделал после возвращения с Гефеста?

– Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия установила, что моей вины в катастрофе нет – неожиданный взрыв вулкана произошел в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь длительное спокойствие.

– У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?

– Я ее не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей предложили заменить Глесстона, – директора геноструктурной лаборатории, тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в связи с трагедией на Гефесте у нас не было.

– Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!

– Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не сразу полетел на Уранию, я больше года провел на Земле. Геофизика мне опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал – он истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал мое превращение из геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:

… Когда великий Глюк

Явился и открыл нам новы тайны,

Глубокие, пленительные тайны,

Не бросил ли я все, что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за ним,

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?

– Так ты очутился на Урании?

– Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда виделись в столовой, на ученых советах… Пятнадцать лет прошло с катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живем с Марией на одной планете, но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя-тремя равнодушными словами: «Здравствуй, Мария!», «Добрый день, Анатолий!»

– Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?

– Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.

– Может, она и к другим так относится?

– С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для нее.

– Анатолий, зачем ты привел меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.

– Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдем в демонстрационную.

В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.

– Хидаки и Алексей, – бесстрастно сказал Кнудсен. – Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.

Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он темной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!»– и иссяк, а тело, ставшее огнем, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.

Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.

– Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! – воскликнул Бах.

– Этот крик вечно звучит во мне! – глухо сказал Кнудсен. – Выйдем. Я должен показать тебе еще одну картину.

Кнудсен повел Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое – высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша – красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трем мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьезная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.

– Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, – сказал Бах. – Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.

Кнудсен кивнул.

– Ты правильно разглядел – очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот еще одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она еще не видела Аркадия…

– Ну что ж – увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.

– У нее не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.

Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:

– Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.

– Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.

– Верно! Я не мог ее видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.

– В том, где мы были? В Музее Космоса?

– Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» – так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы-воительницы северных саг – полубогини-полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину – одной рукой она держит уздечку коня удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.

– Очень возможно, – рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то своем.

6

Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже – тоже по-человечески – чуть-чуть подвыл, выдыхая.

– Странный народ – люди, – сказал он после зевка. – Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение отношений. Если, конечно, все люди как ты.

– Все люди, в общем, как я, – заверил Бах. – Мы существа общественные, взаимные контакты для нас очень важны.

– Ты сказал, что ты ученый археолог и что вся жизнь твоя – служение науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.

– Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя жизнь. Память капризна…

– Много еще прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? – спросил Ватута министра.

Тот сверился с аппаратурой.

– Две-три картинки, Властитель.

– Две-три картинки вытерплю.

На экране появилась небольшая комнатка – стол, три кресла, диван. На диване сидели Кнудсен и Аркадий. Бах у окна любовался пейзажем.

– Замечательная планетка эта Латона, – сказал Бах. – Идеальное место для отдыха и научных экспериментов, которые нельзя проводить поблизости от Земли. Но для чего обустроили Уранию – та ведь хуже.

– Хуже для отдыха, лучше для работы, – возразил Кнудсен. – Если бы заводы и лаборатории Урании были размещены на Латоне, ты не говорил бы, что Латона – идеальное место для отдыха. На Урании сосредоточены предприятия, которые опасно размещать в окрестностях Земли.

– В том числе и твоя хронолаборатория? А чем она опасна?

– Ничем, пока исследования идут нормально.

– Все, что ненормально, опасно. Разве не так?

– Не так, Миша. На Урании однажды произошел взрыв двух миллионов тонн сгущенной воды. Случись он на Латоне, добрая треть планеты лежала бы в развалинах. Урания защищена путаницей гор – пострадали лишь несколько зданий. И если хронотрансформаторы на Урании выйдут из строя… Конечно, и там радости не будет, но соседи уцелеют – горы вокруг Института Гриценко послужат щитом от катаклизмов с временем. Камню безразличны скачки в тысячу лет назад или вперед, а люди не выдерживают больших хроноперебросов. Между прочим, еще в мое стажерство один из хронистов лаборатории погиб от разрыва внутреннего времени в организме. Гриценко тогда очень усилил защиту, не столько нашу собственную, сколько соседей от нас.

– Почему ты посматриваешь на дверь, Анатолий?

– Мария должна была быть уже десять минут назад.

– Женщины неточны, разве ты этого не знаешь?

– Только не Мария. Она женщина, но точней тебя.

– Может, ты перестал ее понимать? Ты думал, что она откажется от экспедиции, а она согласилась сразу.

В комнату вошла женщина. Она остановилась на пороге, оглядела троих мужчин. На ее лице возникло удивление, когда она увидела Аркадия. Бах и Кнудсен обменялись быстрыми взглядами. Если женщину что и поразило, то справилась она быстро.

– Здравствуйте, друзья! – Она обратилась к Баху: – Знаменитый Бах, автор открытия, которое всех нас скоро бросит в океан иновременности? Столько раз видела твои стереопортреты, что узнала бы при встрече на улице. А юноша – Аркадий Никитин? О тебе у меня не было предварительного представления, но рада видеть. – Только теперь она повернулась к молчаливому Кнудсену, на лице ее высветилась улыбка. – Ты не меняешься, Анатолий. Такой же могучий, серьезный, лохматый. Говорят, что ты внешность скопировал с Зевса, но, думаю, твоим прототипом был отец Зевса, бог времени Хронос – и по его узкой божественной специальности он тебе больше походит.

Кнудсен ответил без улыбки:

– Учту, Мария, схожесть с Хроносом. Непременно раздобуду его изображение. Жалко, что древние греки не удосужились фотографировать своих богов. Большое упущение, по-моему.

Мария Вильсон-Ясуко опустилась в кресло. Высокая, широкоплечая, худая, с нервным и резким лицом, она могла сойти за мужчину, одевшись в мужское, – лишь красные губы на бледном лице да очень женские глаза выдали бы ее. Голос у нее был звучный и сильный.

– Ты, наверно, сердился, что я опаздываю, Анатолий, – сказала она, все так же дружески улыбаясь. – Помню, ты выходил из себя, если кто опаздывал на минуту. Не сомневаюсь, что ты сохранил вызывающую привычку быть педантично точным.

– Просто точным, Мария, без вызова.

– Так вот – ради точности… Хочу предупредить, друзья, что в нашей встрече примет участие мой друг и помощник. Он явится точно в двадцать один час. У него есть хорошее имя, внесенное в паспорт астронавта, но он охотно откликается на дружеское прозвище Асмодей. Я бы хотела взять Асмодея в нашу хроноэкспедицию. Он будет полезен и вам, а я просто не мыслю себя без него.

Бах и Аркадий посмотрели на Кнудсена. Кнудсен нахмурился.

– Ты ставишь предварительное условие своего участия?

– Нет. Если не возьмешь моего друга, я от экспедиции не откажусь. И можешь дать ответ после того, как посмотришь на Асмодея. Уверена, что он всем вам понравится. Теперь задавайте вопросы.

– Пока один. Давая согласие на участие в экспедиции, ты, естественно, ознакомилась с ее задачами?

– В самых общих чертах, Анатолий. Знаю о находке в Скандинавии и о гипотезе, что высокоразвитые антропоиды посещали Землю уже три миллиарда лет назад. И о том, что в нашей Вселенной не обнаружено и следов такой цивилизации. И что вы надумали искать ее во Вселенной с иным течением времени. И что для этого снаряжен хронолет «Гермес», в члены экипажа которого пригласили и меня. Этими скудными сведениями и ограничивается мое знание программы хронорейса.

– Но ведь это самое существенное! – воскликнул Бах. – Что-либо добавить не берусь.

– Ты не берешься, другие возьмутся, – сказал Кнудсен. – Не знаю, будет ли верна добавка, но что существенна – ручаюсь.

– Надумали менять программу рейса? – удивился Бах.

– Не я, а наш общий друг Никитин. – И Кнудсен с улыбкой показал на покрасневшего Аркадия.

– Лучше в другой раз, я не подготовился, – попросил Аркадий.

– Рассказывай, как придет в голову. А чтобы помочь тебе, я изложу вкратце твою концепцию – доказательства представишь сам. Так вот, друзья, Аркадий считает, что наша основная цель – отыскать в иных мирах человекообразную цивилизацию, представители которой миллиарды лет назад посетили Землю, – в принципе своем ошибочна, ибо такая цивилизация невозможна и потому не существует. Я правильно излагаю, Аркадий?

– Правильно. Но это…

– Понимаю. Только вступление к идее, а не сама идея. А вот и идея. Человек не естественное создание природы, а искусственная конструкция, продукт какого-то эксперимента. Поэтому надо искать не другую антропоидную цивилизацию, а того экспериментатора, который пустил в биологическое существование человека… Но где гарантии, что экспериментатор конструировал человека по своему образу и подобию? Тот неизвестный конструктор разрабатывал не только человека, но и все биологические формы. Какая – его подобие? Амеба, рыба, бык, обезьяна?

– Новый вариант Высшего Разума? Чепуха! – воскликнул Бах.

Аркадий, вспыхнув, с обидой сказал:

– Не мешало бы раньше выслушать мои аргументы, а потом говорить, чепуха или не чепуха.

– Для чего? Идея, что человек – искусственник, отнюдь не нова. Почти во всех религиях людей порождают субъекты, именуемые богами, то есть существа со сверхъестественной мощью и волшебной способностью не считаться с законами природы. Правда, говорится не о конструировании людей, термин туманней – творение. Но уже в библейской легенде о сотворении первой женщины трактуется, что тело Евы нарастили на ребре, вынутом у ее будущего мужа Адама. Иначе, предлагается ясный метод конструирования с применением исходного материала – ребра. Твоя концепция об искусственном производстве биосуществ не имеет ли истоком такие религиозные сказания?

– Религиозные сказания мне и в голову не приходили. Я слишком мало знаю историю религий. Я исхожу из научных данных.

– В частности, из работ твоей геноструктурной лаборатории, обратился Кнудсен к Марии. – Когда пришло твое согласие на участие в хронорейсе, Аркадий проштудировал все, что опубликовано тобой и твоими сотрудниками.

Мария ласково посмотрела на Аркадия. Ее доброжелательная улыбка воодушевила его.

Воинственный Бах спросил с вежливостью, какой одаривал лишь противников, заслуживающих не опровержения, а уничтожения:

– Какой же из блестящих экспериментов нашего друга Марии Вильсон-Ясуко породил в тебе, друг мой Аркадий, идею о Высшем Разуме? Или лучше говорить о Высшем Существе, а не о Высшем Разуме?

– Можешь говорить как заблагорассудится – термины Высший Разум и Высшее Существо принадлежат не мне, а тебе, – сдержанно возразил Аркадий. – Я бы сказал по-иному – высококвалифицированный геноинженер. И докажу, что этот термин соответствует реальности.

– Подождем Асмодея, он появится через десять секунд, – сказала Мария. – Ему тоже полезно ознакомиться с темой спора.

Асмодей уже открывал дверь, когда Мария заканчивала фразу. Он на мгновение задержался на пороге – высокий мужчина лет тридцати пяти, стройный, жилистый, крупноголовый, с худым, быстро меняющимся лицом сейчас оно приветливо улыбалось. И он был нарядней всех мужчин – та же одежда сидела на нем изящней.

– Общий привет, друзья! – Асмодей поклонился. У него был высокий веселый басок с металлическим звоном. – Я не опоздал?

– Не опоздал! – Мария показала на кресло рядом с собой. – Садись и слушай. Нам предстоит познакомиться с интересными идеями. – Она кивнула Аркадию. – Итак, мы слушаем.

Аркадий начал с того, что еще недавно и не думал о происхождении человека. Изготовление аппаратов для навигации в разных токах мирового времени представлялось ему операцией куда сложней, чем сотворение человека. Ибо производство хроноштурманских механизмов совершалось в человеческой истории впервые, чего нельзя сказать о создании людей. Знакомство с геноструктурными исследованиями открыло ему новый мир. Нет, он и раньше знал, что биоэкспериментаторы способны переконструировать маленькую ящерицу в огромного дракона, наделить двурогого барана целой бороной рогов, вырастить у вороны крылья. Он не слишком удивился бы, если бы к нему привели говорящего козла и тот скромно попросил просветить его в интегральном исчислении. В принципе он спокойно приемлет любую новизну раз искусственная конструкция практически осуществима, она уже не искусственна, а естественна. Его удивило не новаторство, а, наоборот, консерватизм биоконструкторов.

– Консерватизм! – не удержался Бах от восклицания.

Кнудсен тихо радовался, что помощнику удалось поразить академика. Мария слушала со спокойным любопытством. Бах сверкал глазами, парадоксы мысли вздыбливали его на схватку.

– Да, консерватизм, – продолжал Аркадий. Какая бездна неизменного, давно отработанного сохраняется в каждой новой конструкции! Только потому и удается переконструировать животных. Основные жизненные отправления у всех одни и те же. И тогда он задумался о человеке. И понял, что человек биологический автомат. Все основные жизненные процессы в организме человека совершаются сами собой, не требуют осознания и осмысления. Люди автоматически дышат, переваривают пищу, засыпают и просыпаются, рождаются и умирают, автоматически вырастают из зародыша в ребенка, из ребенка во взрослого, автоматически приобретают способность создавать потомство. И сознание, и воля могут лишь крохотно замедлить или ускорить эти процессы, но бессильны взять их под свою власть. Еще ни один человек не отменил неизбежности старения и смерти, хотя многие жаждали. Просто повелеть своему желудку не выделять соки для пищеварения – и такого пустячного воздействия на свои жизненные процессы человек лишен.

– Автоматизм жизненных функций свойствен и животным, – заметил Бах.

– Да, и животным! И животным даже больше: человек способен осознать, что он автомат, а животные лишены такого самопостижения. Вот этот автоматизм и лежит в основе конструирования новых пород животных. Геноинженер меняет у подопытных существ один автоматический процесс на другой, такой же автоматический, одно автоматическое свойство преобразует в другое. Несколько составных частей заменены в генонаборе барана или коровы – и вот на голове барана частокол рогов, а на боках коровы крылья. И ни сам геноконструктор, ни тем более баран с коровой уже не способны не допустить выращивания абсолютно им ненужных рогов или крыльев. Творение новых пород животных становится в принципе проще творения новых механизмов.

– Хлестко, хлестко! – произнес Бах, и не понять было, осуждающе или одобрительно.

– Но если возможно переконструировать живые организмы, то неизбежна мысль: а не искусственные ли они создания вообще? Конечно, курица возникает из яйца, а дуб из желудя; живую курицу не собрать искусственно из ее анатомических частей. Но в первом образце той курицы не участвовал ли чей-то расчет? Завтра можно будет ввести в питательный раствор рассчитанный набор генов и потом увидеть, как из бассейна тяжело карабкается наружу лохматый бычок. А через сто лет? А через тысячу? Никто не наложит запрета на возможность такого эксперимента!

И народилась новая мысль: вообразить себя творцом геноструктур и поразмыслить, как бы я сам решал проблему создания жизни? И тогда вся история жизни на Земле предстала в форме исполинского эксперимента. Традицией стало описывать великую эволюцию как постепенное движение от первичной клетки в питательном бульоне древнего океана до высших организмов, включая человека. Но можно рассматривать эволюцию как стадии методического эксперимента. Я, хроноштурман Аркадий Никитин, став жизнеконструктором, начал бы с создания живой клетки – и Земля начинала с творения триллионы раз нарождавшихся и погибавших в океане клеток. Если бы этот первый эксперимент удался, если бы клетка показала себя естественной жилицей океана, я перешел бы ко второй стадии: наделил клетку генным аппаратом, заставляющим ее соединяться с другими в определенном соподчинении – создал модель организма. Разве не так шла эволюция? Следующая стадия: наделить коллектив клеток специальными функциями инстинктом, чувствами, движением в пространстве, начатками рассудка. На этой стадии немалым соблазном было бы определить, какие организмы наиболее жизнестойки. Но ведь и биологическая эволюция не удержалась от такой любознательности, создавая рядом с вирусами китов и динозавров, слонов и птиц, мхи и деревья. Следующая стадия: сконструировать популяции – стаи, стада, сообщества. Экспериментально проверяются типы жизни, немыслимые вне коллектива, само индивидуальное существование становится функцией коллективного бытия. Существенное усложнение, не правда ли? И последнее создание разума. Для этой цели и сконструирован человек.

Человек – завершение эксперимента, во всяком случае на современном этапе. Вас не удивляло, что все биологические функции и у животных, и у человека даны в очень скудных границах от средних потребностей? Скажем, максимум десятикратных. Не пробежать в десять раз быстрей обычного шага, не съесть вдесятеро больше нормы, не прожить в десять раз дольше среднего бытия. Все живое запроектировано с большой экономией жизненного потенциала. И только одна жизненная функция и только у одного человека дана воистину в безграничности – разум. Только разуму вы не положите десятикратного верхнего предела. Ни в еде, ни в ходьбе, ни в физической силе, ни в росте мы и двукратно не превзошли нашего предка питекантропа. А в разуме? Тысячекратно! И продолжаем наращивать наш интеллектуальный потенциал!

Аркадий чувствовал себя победителем. Бах сказал с одобрением:

– Отличная речь, друг Аркадий. Весьма горячая, весьма! Но ты не ответил на главный вопрос. Раз обнаружены искусственные конструкции, да еще в таком количестве, то должен существовать и искусник-конструктор. Мы не возвращаемся к идее бога, но все же конструктор, разработавший безграничный, как ты утверждаешь, потенциал человеческого разума, должен сам обладать разумом не меньше нашего, а, пожалуй, больше. Где же он, этот Высший Разум? Как его найти? Как вступить с ним в контакт?