Текст книги "Щёлоков"

Автор книги: Сергей Кредов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

«Однажды утром, в один из летних дней семидесятого года, позвонил по телефону адъютант Щёлокова и сказал, что министр просит меня срочно зайти к нему. Спустившись с четвертого этажа на третий и зайдя в кабинет министра, я увидел там народного артиста С. В. Образцова, а также неизвестных мне мужчину и женщину южного типа, страшно возбужденных и буквально наступавших на министра… В кабинете же, буквально забившись в угол, сидел на стуле, сгорбившись, опустив голову, неизвестный мне лейтенант милиции».

(Видимо, описанная в «Красной мафии» сцена начальственного разноса произошла несколькими минутами раньше.)

«– Ну, что будем делать, Игорь Иванович, с лейтенантом? – спросил министр. – Ведь это ваш подчиненный, из угрозыска. Вместо того, чтобы бороться с преступниками, он убивает львов. Да еще каких львов! Таким не место в милиции.

Я взглянул на Гурова. На нем не было лица. Он обреченно ждал „приговора“. И тут во мне закипело чувство возмущения. Берберовы, да и Образцов, сконцентрировали внимание Щёлокова на льве, зная к тому же его слабость к „творческой интеллигенции“, которой он всегда хотел потрафить к месту и не к месту, наживая „капитал признания“. О возможной же гибели человека молчали.

Я слушал, долго слушал их слова возмущения. Видел, что Щёлоков целиком на их стороне (Игорь Иванович иногда был очень наивен. – С. К.).Не выдержав, наконец, этого, обращаясь к Образцову, сказал:

– Сергей Владимирович, а почему вы молчите о человеке, который остался жив только благодаря этому лейтенанту?..»

Карпец выдал монолог в защиту лейтенанта. Высказав мнение, как он предполагал, полностью противоречащее мнению министра. Что само по себе кое о чем говорит. А может, он не знал мнения министра? Если бы Щёлоков хотел уволить Гурова, он обошелся бы без приглашения Карпеца. Логичнее предположить, что Николай Анисимович, предполагая реакцию Игоря Ивановича, хотел опереться на его авторитет, чтобы мягко отказать в просьбе такому популярному и достойному человеку, как С. В. Образцов. Поэтому он разыграл этот маленький спектакль. Дальнейшие события подкрепляют наше предположение.

«Наступило молчание. Почувствовав, что должен уйти, оставив министра наедине с его посетителями, я сказал:

– Разрешите идти, товарищ министр?

Задумавшийся Щёлоков не сразу сказал: „Идите!“

Через некоторое время министр снова позвал меня. Он был уже один.

– Вы знаете, Игорь Иванович, Образцов растерялся после ваших слов. Да и Берберовы поспешили закончить разговор, требуя все-таки наказания лейтенанта.

– Ни в коем случае этого делать нельзя, товарищ министр. Более того, лейтенант – молодец. Решителен. Быстро и точно сориентировался.

– Ну, хорошо, не будем его травмировать, – подвел итог министр».

Мало того что Карпец (как ему казалось) отвел удар от лейтенанта Гурова, он его повысил по службе, взял в главк и в дальнейшем покровительствовал. А что Щёлоков?

«Через месяц меня пригласил к себе министр и спросил:

– Вы что, взяли к себе на работу Гурова?

– Да, – ответил я.

– Вы уверены, что он толковый человек, что подходит для министерства, может быть, сыроват?

– Мне кажется, что он вдумчивый человек, ну, а в смелости, как Вы знаете, ему не откажешь.

– Ну, смотрите, – сказал министр».

Карьера Александра Ивановича Гурова после случая со львом пошла в гору. Неприятные минуты, которые он пережил в кабинете министра, не кажутся чрезмерной платой за его заслуженный жизненный успех.

Показательный конфликт произошел у Щёлокова с самим Карпецом. О нем Игорь Иванович очень подробно рассказывает в своей книге, в главе с красноречивым названием: «Гимн мастерству и торжество подлости». При всем уважении к автору, осторожно отнесемся к некоторым его оценкам.

Краткая предыстория.

В 1977 году в Ереване произошло дерзкое ограбление банка. Неизвестные, проявив недюжинную изобретательность, похитили из хранилища финансового учреждения 1,5 миллиона рублей. Преступление около восьми месяцев оставалось нераскрытым. И вот гигантская работа, прежде всего уголовного розыска, начала давать плоды. Грабителей вычислили, но еще не задержали. Щёлоков поспешил доложить о раскрытии громкого преступления «наверх», возможно, самому Л. И. Брежневу, причем основную заслугу в раскрытии приписал службе БХСС. Героем дня, таким образом, стал начальник управления по борьбе с хищениями генерал-майор П. Ф. Перевозник.

Игоря Ивановича, разумеется, эта несправедливость задела за живое. Начальника ГУУР легко понять: он оскорбился не только за себя, но и за подчиненных, которые могли остаться без заслуженных ими наград. Однако обратите внимание, что делает Карпец. Заручившись по телефону согласием своего непосредственного шефа Б. Т. Шумилина (тот был в отъезде и, по-видимому, не совсем «в теме»), Игорь Иванович звонит заведующему сектором административного отдела ЦК А. И. Иванову и докладывает иначе. Более того, просит доложить «правду» выше! Иванов справедливо изумлен:

– А ты понимаешь, на что идешь?

– Да, понимаю.

В аппарате ЦК Щёлокова «любят» за его особые отношения с Брежневым, подставить ножку всегда готовы. Дважды Иванова просить не пришлось.

– Ну, что ж, я доложу так, как ты просишь…

Любой руководитель на месте Щёлокова, разумеется, сразу бы постарался избавиться от подчиненного, который так поступил, невзирая на его заслуги. Дальнейшее ожидаемо.

Вскоре состоялся телефонный разговор министра с начальником уголовного розыска. Карпец всё еще кипит, в нем говорит обида:

– Работу вели мы. Задержание проведено сотрудниками МУРа, по их данным. Еще раз подчеркиваю, что БХСС никакого отношения ни к делу, ни к задержанию преступников не имеет. А те, кто ввел вас в заблуждение, должны отвечать за эти недостойные поступки. Я должен сказать вам, товарищ министр, что я привык к подлости, но такого не ожидал. Вместо поздравлений, которые уголовный розыск заслужил, я должен оправдываться…

Начальник главка еще и отчитывает министра! Но не тряпка же Щёлоков, в конце концов. Наверное, в этот момент Николай Анисимович подумал, что он слишком много воли дает своим подчиненным.

«Последовало минутное молчание, а затем – жестко:

– Кто дал вам право после меня и помимо меня докладывать в ЦК? (Значит, мой звонок А. И. Иванову сработал, мелькнуло у меня в голове.) Вам что – неизвестно, что я уже доложил о деле? А вы докладываете совсем по-другому! Я спрашиваю, – кто дал вам на это право?!

– Я докладывал не в ЦК, а конкретному человеку. Причем – правду».

Ох, неубедительно, Игорь Иванович. Читать этот фрагмент в книге неловко.

«– Что же, по-вашему, – министр врет?!

Я помолчал, подбирая слова для следующей фразы…

– Вас ввели в заблуждение.

– Но не вы, а я должен докладывать… Если сочту нужным, – добавил министр, помолчав. И вдруг:

– Если это еще раз повторится, вам больше никогда, ничего и некому будет докладывать!!

Задохнувшись от возмущения и ничего не ответив, я повесил трубку».

Поглощенный сознанием своей «правоты», начальник главка по-прежнему не хочет признавать, что он допустил грубое нарушение служебной этики. Свои-тодолжны разбираться между собой, не втягивая в это разбирательство рябовых и савинкиных. Здесь мы прервемся и расскажем другой эпизод из практики Игоря Ивановича. Однажды он сам оказался «в шкуре» Щёлокова. Слово сыщику Дмитрию Медведеву.

«Мы выезжали в Спитак – там в универмаге украли ювелирные изделия на 200 тысяч рублей. Бригаду возглавлял Вадим Иванович Бритвин, очень сильный сыщик. Раскрыли кражу, более того, изъяли еще на 400 тысяч рублей золота в подпольной ювелирной мастерской. Бритвин звонит Карпецу – не застает. А доложить-то хочется, ведь распирает от гордости. И тогда он докладывает непосредственно министру. Карпец приезжает к Щёлокову, тот ему: „Поздравляю, Игорь Иванович, ваши ребята хорошо сработали“. Карпец сделал вид, что в курсе. Потом собрал нас и говорит: „Вадим Иванович, кто вас тянул за язык? Зачем звонить Николаю Анисимовичу? Я отвечаю за раскрытие в первую очередь, я и должен докладывать“. И оставил без наград всю бригаду. Как вы полагаете, он правильно поступил?»

Тут и спорить не о чем: по отношению к бригаде – неправильно. А его недовольство поступком Бритвина понять можно. Теперь возвращаемся к прерванному рассказу.

«Через минуту раздался телефонный звонок.

– Вы почему повесили трубку, вы что, не поняли, что я сказал?!

– Понял. Вы можете поступать, как сочтете нужным, но угрожать мне не надо.

Я снова бросил трубку на рычаг. Отступать все равно было некуда. Через минуту вновь звонок. Другим тоном и по-другому обращаясь:

– Игорь Иванович! Прошу через два часа со всеми материалами и вашими предложениями прийти ко мне. Поняли?

– Понял. Буду, – ответил я.

– До свидания.

– До свидания, товарищ министр».

Если кто-то вызывает сочувствие в этой конфликтной истории, то именно Щёлоков. Допустим, он неправильно доложил наверх об обстоятельствах раскрытого дела, но ведь уже доложил, и такого удара от подчиненного не заслуживал.

Через год Карпеца «мягко», почтительно переместили на должность начальника ВНИИ МВД СССР. Игорь Иванович пишет:

«Щёлоков, чувствуя свою вину, а может быть, в силу своего характера, всюду ездил со мной при церемонии перемещения на новую должность. В угрозыск он приехал, долго объясняя личному составу, почему меняется начальник, сказал, что благодарит меня за многолетнюю работу, а по приезде во ВНИИ говорил, какой я известный в стране и мире ученый, что, получив многолетний практический заряд, смогу в науке принести еще больше пользы. С другими он так не поступал».

Вряд ли Щёлоков «чувствовал свою вину» перед Карпецом. Он действительно уважал его как профессионала. Но как подчиненным уже тяготился.

Так или иначе, при Щёлокове Игорь Иванович Карпец возглавлял уголовный розыск страны целых десять лет. Эти годы были самыми плодотворными годами в его жизни. И для уголовного розыска – золотой период. Поэтому, вспоминая позднее о министре Щёлокове, отмечая несправедливости, с которыми Игорь Иванович столкнулся (или ему так показалось), он благородно замечает:

«Одно его качество оставалось неизменным. Как бы его отношения с тем или иным человеком ни портились, он не позволял себе расправиться с ним, он всегда находил какую-то возможность, грубо говоря, не добивать человека до конца, прощая подчас немалые прегрешения».

Бывал несправедлив. Но никогда не добивал [22]22
  Не кто иной, как Ю. М. Чурбанов, также утверждал, что на совести Щёлокова нет сломанных судеб.


[Закрыть].

Хотя кое-кого следовало добить.

П. Г. Мясоедов отмечает: «В министерстве в какой-то момент стали появляться люди, которых туда на порог не надо было пускать». Павел Георгиевич не называет фамилий, ведь большинства из этих людей уже нет на свете, а судьбы некоторых сложились трагически. Однако нетрудно догадаться (сопоставив с другими подобными отзывами), кто имеется в виду: выходцы из партаппарата, «блатные», хозяйственники. Тыл начинает захлестывать ведомство в конце 1970-х. Не всё тут зависело от министра внутренних дел, как мы понимаем.

Один из тех, с кем долго «цацкается» министр, – Василий Бойко. Они знакомы еще по Молдавии, где Василий был вторым секретарем комсомола республики. В конце 1960-х Бойко становится руководителем хозяйственного управления министерства, он приглашает туда своего знакомого по комсомолу Виктора Калинина, будущего начальника ХОЗУ, генерала и… заключенного, который сыграет такую негативную роль в судьбе Щёлокова. Потом Бойко становится заместителем начальника Главного управления кадров. Он, что называется, «выпивает». Министр, который сам практически не употребляет спиртного и строг с теми, кто им злоупотребляет, в данном случае проявляет по отношению к Бойко долготерпение. Допивается этот видный милицейский начальник до поразительных вещей. Однажды в нескольких телефонных будках Москвы кто-то нацарапал ругательства в адрес начальника Главного управления кадров МВД генерала Рябика. Хулигана вычислили, им оказался… заместитель Рябика, полковник милиции! После чего Бойко «сослали» на Сахалин начальником УВД. Но и там он отличился – как говорили, в пьяном виде в охотхозяйстве обстрелял медведя в клетке. И только после этого Бойко вышибли из МВД.

Вроде бы строг, требователен министр Щёлоков, но часто рука его провисает. «Отходчивый», – говорит О. А. Галустьян и приводит такой эпизод: «Один начальник УВД из Сибири выступал в нетрезвом виде по местному телевидению и нес какую-то ахинею. Министр распекал его на коллегии: как вы могли! Вас гнать надо! Но потом что-то в нем произошло. Он говорит: „Уважаемые товарищи, давайте учтем, что он участник войны, имеет заслуги, понял, осознал. Ограничимся предупреждением“».

Министерству внутренних дел требовалось более просторное здание. Впоследствии его построили в Москве на Житной улице. Однако поначалу была возможность никуда не переезжать, а присоединить к штаб-квартире на Огарева, 6, несколько сооружений поблизости. И вот Щёлоков узнаёт, что один из его замов отказался от этих строений в пользу Министерства связи. По свидетельству очевидца, Николай Анисимович был в гневе: «Выгнать!» Но вскоре остыл. Может быть, вскрылись какие-то новые обстоятельства.

Не снял с должности Щёлоков и самого одиозного из своих подчиненных, начальника ХОЗУ В. А. Калинина. Хотя однажды (может быть, и не однажды) стоял перед таким выбором. Автору этих строк доводилось слышать объяснения: «Маленькая дочь, жена болеет…» Не будем наивными. Просто отметим, что такое предположение допускается людьми, хорошо знавшими Николая Анисимовича.

Правильно сказал один управленец: «Жизнь нам портят не те люди, которых мы уволили, а те, которых мы не уволили».

Глава двенадцатая
…И СОВСЕМ НЕИЗВЕСТНЫЙ

Щёлоков и правозащитники. Щёлоков и диссиденты.

Что могло быть общего между членом ЦК КПСС, убежденным коммунистом, политруком – и людьми некоммунистических, а то и антикоммунистических убеждений, подопечными ведомства Юрия Владимировича Андропова?

Николай Анисимович поддерживал знакомство и даже дружбу с некоторыми из этих людей. Рисковал? Не то слово…

О «странных» для руководителя такого уровня знакомствах Щёлокова было достаточно широко известно. Объяснениями, почему он так поступал, его критики, как правило, себя не утруждали. Просто отмечали иногда «для объективности», что министр внутренних дел, например, «помогал NN в трудное для того время», дескать, не так был прост и однозначен. Знакомая формула – «заигрывал с интеллигенцией» – тут не срабатывала, ведь подчас он «заигрывал» с огнем.

Постараемся приподнять завесу над этой стороной его жизни.

…Адвокат Светлана Михайловна Бунина многие годы получала десятки писем в день. Бунины доплачивали почтальону, который приносил им увесистые тюки посланий. Писали заключенные. Они обращались к Светлане Михайловне за помощью. И она на свой страх, риск и за свой счет, не будучи адвокатом своих корреспондентов, отправлялась в колонию на край земли – разбираться.

Светлана Михайловна своей деятельностью [23]23
  С. М. Бунина категорически не хочет, чтобы ее называли правозащитницей, учитывая, какой смысл позднее стали вкладывать в это понятие. Политикой она не занималась. Однако она защищала права тех, кому больше неоткуда было ждать помощи. Значит, по сути, была правозащитницей – в исконном значении этого слова.


[Закрыть]могла доставить министру внутренних дел только лишние хлопоты. Тем не менее они сотрудничали и, не будет преувеличением сказать, дружили. Эта история – в высшей степени необычна, о ней знали только самые близкие Щёлокову люди.

Общались ли раньше в Советском Союзе министры с правозащитниками? По крайней мере один такой случай известен. Вадим Степанович Тикунов «по звонку» из Президиума Верховного Совета встречался с писателем Александром Исаевичем Солженицыным. Говорили об условиях содержания заключенных в местах лишения свободы.

Тикунов, как уже отмечалось, – несправедливо забытый руководитель правоохранительного ведомства. Разумный, внимательный к подчиненным, достаточно прогрессивный и не слишком везучий. Сохранилась его версия беседы с Солженицыным. Она проходила примерно по такому сценарию: писатель с напором задавал, как кажется министру, наивные вопросы, а тот вежливо (о встрече «попросили»), но твердо возвращал собеседника на почву реальности.

Солженицын: «Когда заключенные будут получать писем столько, сколько хотят, когда будут отменены ограничения?» Тикунов: «Заключенные получают писем столько, сколько им положено». Солженицын вновь: «Когда наступит такой момент, что каждый, кто захочет, сможет написать заключенному?» Тикунов: «Может быть, и наступит такой момент, но уже после того, как я не буду министром». Писатель спрашивает, будет ли мужчинам-заключенным разрешено встречаться с женами и невестами. Получает ответ: уже разрешено, но не всем, а только тем, кто выполняет производственные нормы. И далее в том же духе.

Затем Вадим Степанович сам переходит в наступление, он резонно заявляет, что заключенный заключенному рознь, если речь идет о насильниках и убийцах, то обращаться с ними надо еще строже, общественность требует применять к ним смертную казнь. Дальше – явно заготовленный, но не совсем корректный прием: он предлагает писателю встретиться с родителями недавно убитого в центре Москвы юноши, жертвы нашумевшего тогда преступления. Тикунов: «Разумеется, Солженицын отказался от встречи, он говорил только об облегчении участи заключенных, находящихся в исправительно-трудовых учреждениях».

По-видимому, последнее слово осталось за министром (судя по его изложению). Писатель не смог подобрать к нему ключи. Так что же, все в порядке в СССР с положением заключенных в местах лишения свободы? Нет, конечно. Сами эти места находились тогда в кошмарном состоянии (только при Щёлокове осужденные в колониях получат такие элементарные права, как возможность переписываться с близкими, покупать продукты на заработанные деньги). Вадим Степанович это знает. Он предпринимает немало усилий, чтобы облегчить положение лиц, совершивших неопасные преступления. Просто Тикунов уверен, что не дело общественности совать в это нос. Сами разберутся. Он не был большим политиком…

Несомненно, разговор Щёлокова с писателем-правозащитником проходил бы иначе. Вряд ли бы даже они спорили. Скорее, искали бы варианты, что можно сделать.

Ниже предлагается запись беседы автора книги с адвокатом Буниной (разговор состоялся в ноябре 2009 года).

«Я со студенческих лет мечтала работать в местах заключения, ставить на ноги заключенных, преступников, – рассказывает Светлана Михайловна. – Пошла не в тот институт. Мне надо было заканчивать педагогический, а не юридический. Мечтала работать в колониях для несовершеннолетних. После вуза в следователи меня не взяли, и я попала в адвокатуру. В 1956 году впервые без охраны посетила колонию, под Пермью, с корочками корреспондента журнала „К новой жизни“. Начальник спецотдела системы исполнения наказаний Петр Ефимович Подымов, оказавшийся единомышленником, давал мне пропуска в эти учреждения, звонил, просил оказать содействие. Я встречалась с теми, кто уверял, что осужден незаконно, изучала их приговоры. Становилась известной в этом мире. У меня даже появилась кличка: СМБ. Многие писали мне на адрес: „Москва, адвокату Буниной“. Получала по 60–80 писем в день. Образовался круг людей, кому я помогала, подчеркну, не будучи их адвокатом.

Полковник Подымов трагически погиб – покончил с собой. Доступ в колонии оказался для меня закрытым.

И тут я узнаю, что в милиции сменился руководитель. Пришел какой-то Щёлоков. Посылаю заявление на его имя. При этом перепутала его отчество. Пишу: „Щёлокову Николаю Владимировичу. Прошу, умоляю, была в лагерях, хочу вернуть к нормальной жизни этих людей, дайте мне пропуск в колонии, и так далее“. Плаксивое такое заявление. Через некоторое время в юридической консультации, где я работала, меня подзывают к телефону. Слышу: „Светлана Михайловна, сейчас с вами будет говорить министр охраны общественного порядка“. Муж часто меня разыгрывал, отвечаю: „Леня, хватит, я на работе“. – „Запишите номер телефона, позвоните сами“. Набираю номер, начинающийся на „222“. Помощник соединяет меня с министром. Тот представляется: „С вами говорит Щёлоков Николай Анисимович…“ – „Извините, что неправильно указала ваше отчество“. – „Какая вы внешне?“ – спрашивает он. Я описываю: „Светлая… не худая… сероглазая… А это важно?“ Он: „Вы знаете, что бывает в зонах со светлыми и сероглазыми?“ Убеждаю его: „Меня любят заключенные. Клянусь всеми святыми, что со мной ничего не случится“. Министр: „Я вашу клятву не могу повесить на стену. Должен вас прежде увидеть и потом решить, смогу ли выполнить вашу просьбу“.

(„Кое-что“, – наверное, подумала Светлана Михайловна. Министр готов встретиться. И сам позвонил! Впереди ее ждали еще большие неожиданности.)

…В назначенный час приезжаю в министерство. Когда вошла в кабинет, он встал из-за стола, не сидел передо мной барином. Мы расположились в креслах друг против друга. Он начал выспрашивать, почему меня тянет в колонии, не сидит ли кто-нибудь из моих родственников. Отвечаю: „Нет, не сидит. Глубоко убеждена, что почти каждого преступника можно сделать человеком“. Начала ему рассказывать о своем методе индивидуального перевоспитания. Он хорошо слушал. У меня была с собой паркеровская ручка удивительной красоты, присланная в подарок из Финляндии. Николай Анисимович замечает: „Ничего себе, какими ручками пишут адвокаты!“ Я подумала, что это намек. Соврала: „У меня две ручки, буду рада, если одна из них будет лежать на вашем столе“. Щёлоков: „А вы не боитесь, что я вас выгоню из кабинета и больше никогда сюда не пущу?“ Поняла, что сделала глупость. Свою теорию перевоспитания преступников я излагала, наверное, часа полтора. В итоге он обещал подумать. Ему звонили, в его кабинет входили – он отвечал, что занят. Слушал. Я не могла понять, соглашается он со мной или нет. Рассказала ему также о своей семье. У меня муж – актер и приемная дочь, взятая из детского дома, которая оказалась тяжело больна.

Через короткое время мне сообщили, что пропуск готов, я могу его получить в такие-то часы в здании главка ИТУ на Большой Бронной, 23. Поехала за пропуском. И в этот момент (ведь подгадал!) мне домой позвонил Николай Анисимович. Трубку взял муж. Министр говорит: „Я не мог отказать вашей супруге, потому что согласился с ее идеей. Но вы как муж можете запретить ей заниматься этим опасным делом“. Леня ответил: „Она этим живет, я не могу ей запретить“. Николай Анисимович: „У меня еще один вопрос. А почему машину водит она, а не вы?“ – „У меня после войны осколок в сердце, мне нельзя садиться за руль“. Щёлоков разговаривал с ним не как большой чиновник, а по-человечески, даже по-отечески. Предупреждал, что без охраны ездить в колонии опасно. Он и мне при первой встрече предлагал давать охрану, но я возразила, что это бессмысленно, заключенные не будут со мной откровенны. Помню, сказала: „Тогда буду искать другие способы попадать в колонии“. Он рассмеялся: „Какие?!“ Леня мне передал опасения министра: „Может, он прав?“ Я: „Он кандидат экономических наук, не милиционер, в заключенных понимает меньше меня. Раньше меня не трогали и впредь не тронут“.

(Как видим, министр внутренних дел на удивление легко удовлетворяет просьбу адвоката Буниной. При этом его беспокоит главным образом ее безопасность. Едва ли он с кем-то советовался. Товарищи по партии только покрутили бы пальцем у виска: допускать защитницу прав заключенных в зоны? Зачем тебе это нужно?! Если такой добрый и хочешь улучшить содержание преступников, выходи с предложениями в ЦК и Совмин. Однако Щёлоков поступает иначе, он разрешает Буниной без сопровождения посещать колонии. Мало того, в дальнейшем оказывает ей всяческую помощь и поступает так на протяжении всех шестнадцати лет пребывания на своем посту. Щёлоков действительно рискует: если Бунина окажется непорядочным человеком и „заговорит“, не сносить ему головы. Чем же он руководствуется? Возможно, ответ мы узнаем позже.)

…Я начала ездить в колонии как корреспондент журнала „К новой жизни“, – продолжает Светлана Михайловна. – Одна из первых поездок была – на Пуксу-озеро в Архангельскую область, в 42-й лагпункт. Зима, мороз. На станции узнаю, что придется здесь ночевать, поскольку ближайшая подвода до лагпункта будет на другой день. В доме для приезжих – только мужчины, все комнаты заняты. Администраторша заявляет: „Спите хоть на улице, не могу вас разместить, все места заняты“. Я позвонила в приемную министерства. Место для меня тут же нашлось…

Была ли опасность? Долгое время я ее не чувствовала. Переписывалась и встречалась с людьми, осужденными по тяжелейшим статьям. Например, одному своему постоянному корреспонденту, отбывавшему 15 лет в колонии строгого режима, послала томик Ницше, переплетенный в обложку книги Островского „Как закалялась сталь“. Потом случилась большая неприятность: я получила камнем по голове.

–  У кого же поднялась на вас рука?

– Метили не в меня, а в начальника лагеря. Я разговаривала в его кабинете с заключенным. Зима, стекло заморожено. И вдруг в окно влетает камень, разбивает мне голову. Покушавшегося зэки чуть не убили. Я, вся в крови, выбегаю на улицу, чтобы не допустить расправы. Потом дома, в Москве, лежу с перебинтованной головой. Вижу краем глаза: в мою комнату входит группа милиционеров в папахах. Это Щёлоков приехал меня проведать! Говорит: „Я вас предупреждал. Ну, что, не будете больше ездить?“ Отвечаю: „Обязательно буду“.

…Из зоны освободился Серый Волк – эстонец Липпу Леви Ахтович, отсидевший в лагере более 14 лет, совершивший несколько побегов. Стал жить у нас дома. Однако характер у него непростой, и вскоре он перебрался к моим родителям. Спал на кухне. Я прочитала записки, которые он вел в зоне. Прочитала и ахнула. Передала их редактору „Юности“ Борису Полевому. Он тоже ахнул. В результате „Записки Серого Волка“ увидели свет в журнале „Москва“, а их автор стал известным писателем Ахто Леви. Свела его с Николаем Анисимовичем, попросила найти возможность прописать его в Москве. Через некоторое время Щёлоков мне звонит: „Есть возможность дать Леви жилье. Но нужно, чтобы он был прописан. Вы можете его прописать у себя?“ Я отвечаю, что могу, но по секрету от мужа, потому что нам наш кооператив слишком дорого дался. „Некрасиво обманывать, но это ваше дело“. Николай Анисимович устроил мне эту прописку, а через несколько месяцев Леви получил квартиру. К. тому времени бывший зэк с министром уже были хорошо знакомы, часто встречались, Щёлоков подарил Леви дубленку.

Похожим образом помог Николай Анисимович и Вольту Митрейкину. Вольт – сын поэта, „увековеченного“ Маяковским („кудреватые Митрейки“) – при Сталине пытался организовать группу старшеклассников, чтобы выйти на улицу с плакатами в защиту конституции. Ребят посадили на 25 лет. В оттепель Вольта не реабилитировали, поскольку его обвинили также в краже государственного имущества – пишущей машинки, на которой они составляли воззвания. Я добилась его освобождения. К маме в Москву его не прописывали, к невесте в Малаховку – тоже. Рассказала об этом случае Леви. Вскоре встречаю Митрейкина, и он мне сообщает: прописан. Как?! Сам плохо понимает. Оказывается, приезжают к его невесте милиционеры на мотоциклах, вынимают его из шкафа, где он прятался (поскольку имел уже два предупреждения за нарушение паспортного режима, а за третье полагался срок до двух лет), везут в паспортный отдел и прописывают! По распоряжению министра, а того попросил Леви.

Николай Анисимович был очень добрым человеком. Он считал, что осужденных, отбывших наказания, следует прописывать в их семьи. По его просьбе Леви написал статью об этом для „Литературной газеты“. Статья не вышла. У Щёлокова в связи с этим потом были какие-то неприятности. Он сам мне рассказывал, но подробностей я не помню.

…Однажды мы с мужем случайно встретились с Щёлоковым в театре „Современник“. Он говорит: „После спектакля не уходите, разговор есть“. Представление окончилось, встречаемся. Спрашивает: „Машину можете оставить? Мы выпьем“. – „Где?“ – „У меня дома“. Отправляемся на его машине к нему домой на Кутузовский проспект. Помню его невероятно красивую жену, она нас очень тепло принимала. Хорошо посидели. С Леней они обсуждали театральные темы – Николай Анисимович безумно любил театр. Мы спешили к больной дочери. Его шофер нас отвез, а потом еще перегнал нашу машину от театра.

–  После этого вы, наверное, стали ногой открывать дверь в его кабинет?

– Такого никогда не было. Я звонила в приемную, и мне заказывали пропуск. Вернувшись из поездки в колонию, обычно просила о встрече и рассказывала о том, что заслуживало внимания. Наиболее существенное излагала в письменном виде. Мелочами не загружала, не забывала, что он министр. Однажды получила письмо из Узбекистана. Зэк писал, что начальник колонии спит с женами осужденных, приезжающими на свидания. Отправилась в колонию. Ничего толком не разузнала, но обратила внимание, что рядом с этой зоной, на возвышении, содержат туберкулезников, и нечистоты от них стекают вниз, к „соседям“. Сообщила об этом Щёлокову. Через некоторое время он сказал мне, что принял меры. С севера зэки написали, что голодают. Попросила разобраться. Николай Анисимович – мне: „Вашим именем, Светлана, прибавили норму в северных колониях“. Я уточняла: действительно прибавили. Так мы сотрудничали практически все время, пока он занимал свою должность. Я никому не говорила, что знакома с министром внутренних дел. Конечно, и он наши контакты не афишировал. Когда в министерстве появился Чурбанов, мне кажется, он стал осторожнее.

Встречались мы всегда в его служебном кабинете. Иногда – два дня подряд, а бывало, месяцами не виделись. Часто я ему рассказывала о заключенных, которых удалось поставить на ноги. Один из моих подопечных окончил институт и поступил в аспирантуру. Я его спрашивала: „Зачем тебе стипендия в сто рублей, ты же хорошо зарабатываешь своей профессией?“ Он ответил: „Хочу стать кандидатом наук, чтобы вас переплюнуть“. Я испытала счастье. Услышав эту историю, Щёлоков так растрогался, что даже подошел и погладил меня по голове. „Да, – говорит, – я это понимаю. Трижды судимый решил утереть вам нос“. Николай Анисимович был человеком тонким и по-настоящему умным. Он, мне кажется, так и не стал в полной мере милиционером. Я ему рассказывала о сотрудниках МВД, которые избивали подозреваемых, заставляя взять на себя чужую вину. Он говорил: „Светлана, многих надо выгнать. А где взять других? Без милиции все друг друга перережут“. Он всё ясно видел.

Иногда Николай Анисимович сам звонил и говорил: „Завтра свободны? Жду вас в такое-то время, поговорим“. Я приходила, и мы пили кофе, иногда молча. Мне кофе противопоказан. Но я его пила – неудобно было отказываться.

–  Может быть, Светлана Михайловна, вы ему просто нравились?