Текст книги "Глаза века"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Абрамов, Сергей Абрамов
Глаза века

Глава первая

1

Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!

Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: «Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер…»

Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен – серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.

Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени – обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный – по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.

Помню, в автобусе было странно пусто – ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы «пик», по многолюднейшей магистрали – по проспекту Маркса от «Детского мира» к Дому союзов.

Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.

Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной я не очень ясной для меня целью – проверить притчу о «глазах века».

2

Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.

В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.

– Не помешаю?

Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:

– Написали?

Я неопределенно пожал плечами.

– А что, трудно?

– Кому как, – заметил я. – Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.

– Конечно, фразеология готовая.

– А вот я не могу.

– Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, – сказал Володька.

Петр Львович потрогал щетину у подбородка – как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру – и прищурился.

– Что значит лучше? – спросил он. – Сейчас программы шире и разнообразнее.

– По точным наукам. А по гуманитарным – простите!

– Вы уверены?

– Вполне. В его годы, – я кивнул на Володьку, – мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука «лестница Иакова»? Что означает выражение: «Омниа меа мекум порта»? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?

Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.

– В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, – прибавил я.

Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.

– Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, – Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, – но что такое, по-вашему, образованность?

– Объем знаний, – сказал я, – различных знаний.

– Вот именно – различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.

– Я тоже знаю о кривизне пространства.

– Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте – его ровеснике. – Он снова посмотрел на Володьку.

Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности – он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.

– Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

– Не думаю, – не сдавался я.

– А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.

Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.

Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.

– Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, – согласился он. – Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.

– Сильно сказано, – усмехнулся я.

Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.

– Вы знаете, что такое «глаза века»? – вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: – Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?

Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.

Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.

– Вы, кажется, были не согласны с оценкой?

– С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, – я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, – пятерочное сочинение. Но плюс – это уже «экстра». А «экстра» не было. Школьные банальности без души.

– Без души? – иронически повторил Петр Львович. – А по-моему – без умиления. Теперь понимаете, что такое «глаза века»?

Каюсь, я ничего не понял.

– Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства – и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь… Приходилось? – И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: – Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть «глаза века».

Мне не хотелось сдаваться.

– По-моему, спор не об этом… – начал я и осекся.

В передней мягко щелкнул замок.

– Конечно, они уже спорят, – сказала жена, входя в комнату, – а у мальчика еще уроки не сделаны.

3

Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.

Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линий будущей женщины.

– На кружок придешь?

– Не знаю. Нет, наверно.

– Ты же сочинение должен читать.

– Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.

– Кто сказал?

– Предок. Да и я сомневался.

– А все хвалят.

Смешок.

– Значит, не придешь?

– Я о другом кружке думаю.

– О каком еще?

В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.

– Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?

– Союз мечтателей.

– Не смейся. Можно и так. Решим еще.

– Да ведь нет такого кружка.

– А мы его придумаем.

– Кто это – мы?

– Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?

– Я фантастику не очень люблю.

– Ну и дура. Фантастика движет науку.

– Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.

– Выдумка – результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.

Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:

– Скажут, из-за тебя пришла.

– При мне не скажут.

Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.

Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?

4

– Что это за кружок? – спрашиваю я Володьку.

– Ты что, слышал? – пугается он.

– Ты о каком-то кружке говорил на площадке.

– А что еще слышал?

– Не помню, я не прислушивался.

Он молча кладет портфель на стол – кажется, успокоился. Я жду.

– Да еще нет кружка, – неохотно говорит он, – названия еще не придумали. Поможешь?

– Подумаю. Что вы там делать будете?

– Ну что… Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать…

– Тоже мне физики!

– А что? – Володька шел на сближение с противником. – Допустим, что глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь, эпидемия… И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?

– М-да, – говорю я неопределенно.

– А о реке времени читал?

– О какой реке времени?

– Ну, об открытии Козырева.

– Какое же это открытие? Так, гипотеза.

– А машина времени не гипотеза?

– Машина времени – вздор.

– Не знаю… – Володька задумывается. – Теоретически вполне допустимо. Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной точке пространства, завтра – в другой. Так и во времени.

– Ну и что? – Я еще не понимаю его мысли.

– Значит, «вчера», «сегодня» и «завтра» – такие же математические величины, как длина, ширина и высота.

– Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.

Он не обращает внимания на мою реплику.

– А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении – в будущее? А в прошлое? – Он улыбается какой-то новой, только что возникшей идее.

– Бессмыслица, – говорю я. – Есть же закон причинности.

– Жалко, – вздыхает он. – А интересно бы…

– Что интересно?

Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.

– Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел. Собственными глазами. Все-все.

– Ничего ты не видел. Все было не так.

– А как?

Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на слежавшийся и пожелтевший газетный лист.

Я удивленно – а руки почему-то дрожат – раскрываю его, стараясь не смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.

Это «Раннее утро», я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой оторван. Но я помню эту дату, и год, и день – воскресенье, почему-то тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я вспомню точно – почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках. Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте. «В беседе с нашим корреспондентом господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников». Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: «Я так люблю цветы». Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной. «Вчера в Большом театре в балете „Конек-горбунок“ вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова». «Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр». Дальше, дальше… Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах «Зефир» – десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью «Басов и сыновья».

Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.

– Где нашел?

– В бабушкиной корзинке на антресолях.

– Вечно лазаешь… – начинаю я, но злиться не хочется.

Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.

– Ты мне не ответил, – говорит Володька.

– Что не ответил?

– Ты сказал: все было не так. Я тебе дал газету и спросил: «Вот так?»

– Так, – отвечаю я, глядя куда-то мимо него.

– Ты видишь? – спрашивает он.

– Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.

– Где купил?

– В киоске.

– Тогда тоже были киоски?

– Были.

Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.

– Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?

Мне не хочется его огорчать.

– Возможно.

– Я бы тоже увидел все это.

– Воображение – не видение. А впрочем…

Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.

Он отстраняется.

– Смеешься?

– Почему? Ты же сам говоришь, что «вчера», «сегодня» и «завтра» – такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.

– А закон причинности?

– Мы его опровергнем.

Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.

Теперь он понял.

– Здорово! – говорит он.

Я молчу.

– Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.

– Почти.

Теперь он весело обнимает меня.

Глава вторая

1

Я ничего не забыл.

Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за пятифунтовой банкой шотландских сельдей – в таких наглухо запаянных банках они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот номер «Раннего утра».

Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные фотографии.

Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком, брюки клеш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клеш в тонкую дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная, без всякого наигрыша.

Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было. Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в духовку. С самого детства я был предоставлен самому себе, дворовой мальчишеской Сечи, школьным учебникам и библиотеке попечительства о народной трезвости, просвещавшей читателей в нашем квартале.

В политике я не разбирался: ни дома, ни в гимназии о ней не говорили. К войне относились так же, как и «Раннее утро»: чем дольше шла война, тем меньше интересовала она редакцию и подписчиков. И хотя Февральскую революцию я, как и все гимназисты, встретил с красным бантом в петлице шинели, но знал о ней едва ли больше тети Паши, приобщавшейся к революции на рынке и в церкви.

Правда, я был знаком и, как мне казалось, даже дружил с настоящим революционером, но и это не стимулировало моей политической зрелости. То была странная дружба, начавшаяся около года назад, когда студент Александр Томашевич вернулся из ссылки в Москву. На Тверском, в доме, где жили и мы, у его отца был писчебумажный магазин. В глубине его, за стеной, была темная комнатушка без окон, заставленная по стенам штабелями писчей бумаги. Эту каморку с железной печуркой, поставленной вопреки всяким пожарным правилам, приспособил для жилья бывший студент, уверявший, что в квартире его отца, двумя этажами выше, жить ему скучно и неуютно. Сюда после закрытия магазина забегал и я поболтать у огонька, вечно подогревавшего большой эмалированный чайник: самоваров Томашевич не признавал.

Я познакомился с ним, когда он, заменяя за прилавком заболевшего отца, продавал тетради мальчишкам на копейку дешевле обозначенной на них цены. Когда я спросил его, почему он так делает, он засмеялся и сказал:

– Возвращаю прибавочную стоимость. Знаешь, что такое прибавочная стоимость?

– Не знаю, – сознался я.

– Ну и не знай. Легче жить будет на свете, – сказал он.

Потом я зачастил к нему, и он неизменно встречал меня веселой улыбкой, обнажавшей жемчужины зубов прелестницы с рекламы зубного полосканья «Одоль». Худощавый брюнет с черносливинами-глазами и матовой, никогда не блестевшей кожей, он был очень красив той нерусской, экзотической красотой, обрамлением которой хотелось бы видеть сомбреро или тюрбан, а уж никак не старую студенческую фуражку. Да и звали его не дон Алонзо, а просто Сашка или по-украински Сашко. Меня же он дружески называл Саней.

Недоучившийся студент, таинственный революционер и прозаический агент по распространению подписных изданий совмещались в нем с легкостью, не вызывавшей душевных противоречий. О революционном подполье, тюрьме и ссылке своей он никогда по рассказывал, а мой нескромный вопрос однажды обрезал с решимостью педеля, отбирающего у вас гимназический синий билет:

– Знаешь, что такое табу?

– Ну, знаю.

– Так вот, это табу. Понял?

Я понял. Но следы прошлого проступали вопреки его осмотрительности. В котельную нашего дома поступил новый механик, Егор Михалев, человек молчаливый и неприветливый. Котельную он всегда держал на запоре, мальчишек туда не пускал и на меня не обращал никакого внимания. Но однажды я оказался свидетелем странного разговора между ним и Сашко. Они столкнулись в подъезде: Егор подымался по лестнице из подвала, а Сашко, только что расставшийся со мной, шел к отцу. Я же стоял в тамбуре, даже еще не успев раскрыть двери во двор.

– Семенчук? – спросил Егор, и такое удивление прозвучало в его голосе, что я невольно задержался у двери.

– Тише! – прошипел Сашко. – С ума сошел!

Он меня не видел, но я видел обоих в щелку и слышал все от слова до слова.

– Семенчук я был в ссылке, – прибавил Сашко, – здесь моя фамилия Томашевич. Запомни.

– Очень нужно! – скривился Егор. – Хоть бы век тебя не видеть!

– Здесь работаешь?

– Здесь. Донесешь?

– Я не шпик. Да и с прошлым покончено. Все. Конец.

– Потому и спрашиваю: донесешь?

– Господь с тобой. Я уже вам не противник. Даже больше: все думаю может, вы и правы. Присмотреться к вам хочу.

– Ну что ж, присматривайся. Может, что и увидишь.

– А не приобщишь?

– Приобщаются только к богу в церкви. А я не поп.

– Все шутишь. А я серьезно.

– И я серьезно. Как в лавке. Ну-ка, дай пройти.

Я открыл дверь и выскочил во двор. Егор прошел мимо, даже не взглянув на меня.

2

Сашко в этот вечер был особенно неразговорчив и даже отказался сыграть со мной очередную партию. С тех пор как он научил меня играть в польский банчок, трик-трак, стуколку и другие диковинные игры, мы зачастую сражались с ним у огонька в его писчебумажной каморке. Играли мы не на деньги, которых у меня не было, а на обязательства трех видов, которые безропотно должен был выполнять проигравший. По первому виду требовалось несложное, пустяковое: сбегать в лавку за булкой или папиросами, опустить письмо в почтовый ящик, разузнать что-либо или принести воды из подвала, потому что водопровода при магазине не было. Обязательства второго рода были связаны с передвижением по городу, а к третьему относилось все, что выигравший считал для себя особенно важным. Вот и приходилось мне, как проигравшему, а проигрывал я, понятно, гораздо чаще, чем Сашко, то бегать ему за папиросами, то разносить вместо него книги подписчикам, то возить их бог знает в какие трамвайные дали. А проигрыш рос, обязательства накапливались и грозили рабством. Когда общее число их перевалило за сотню, Сашко вдруг зачеркнул все и объявил, что меняет их на одну-единственную сверхглавную просьбу. Я обязан был всеми средствами содействовать его сближению с Катей Ефимовой: Катя работала в шляпной мастерской на пятом этаже нашего дома и каждый день бегала по городу с круглой деревянной коробкой с ремнем на крышке, разнося готовые шляпы заказчицам. Она была похожа на девушек с английских открыток, торчавших на витринах чуть ли не каждого писчебумажного магазина. С них глядели на вас почти прозрачные голубоглазые блондинки со стеком или теннисной ракеткой в руках. Катю отличал от них только морозовский ситчик в горошинку и шляпная коробка вместо стека или ракетки. А все остальное совпадало – и тоненькая фигурка, и соломенные волосы, и королевская стать, словно родилась она в Виндзоре, а не в Дорогомилове. Для меня она была блоковской Незнакомкой, Прекрасной дамой, Дульцинеей Тобосской, которой я на долгие годы посвятил и тайную свою преданность, и тайное восхищение. Эти рыцарские чувства, однако, ничуть не мешали мне активно ухаживать за гимназистками и даже влюбиться в одну, хотя я и влюбился, может быть, потому, что она чем-то смутным, неуловимым напоминала Катю.

Конечно, я идеализировал Катю, которая была просто тихой, скромной и работящей девушкой, но мне она казалась – я только что прочел «Петербургские трущобы» Крестовского – по крайней мере бывшей графиней, вынужденной скрываться под личиной модистки. Как-то, возвращаясь из гимназии, я увидел ее и пошел за ней следом до нашего дома, как вдруг заметил, что она переглянулась с вышедшим ей навстречу Егором. Я даже остановился в изумлении: неужто же заговорит она с вечно хмурым механиком? Нет, не заговорила. Только задержалась на мгновение, быстро сунула ему что-то в карман пиджака, извинилась и прошла мимо. Спустя минуту я даже усомнился в том, что увидел. Что общего могло быть у далекой звездной богини с этим чумазым ничтожеством?

Конечно, она в конце концов заметила мое отнюдь не ребяческое внимание и начала улыбаться при встречах. Однажды она даже остановила меня. Это было у памятника Пушкину на Тверском бульваре, где она присела отдохнуть после очередного пробега по московским заказчицам. Я хотел было улизнуть, но она почти силой усадила меня рядом и начала расспрашивать, как живу, как учусь, что читаю. Неожиданно я подметил в ней то, что едва ли характеризовало модистку: интеллигентность. Вероятно, она была белой вороной среди шляпниц – грубых, развязных, хихикающих девушек, от которых всегда пахло, как в дешевой парикмахерской. Отличала ее от них и манера держаться с какой-то монашеской строгостью, почти суровостью, отталкивающей, вероятно, даже самых навязчивых ухажеров. Я тоже почувствовал эту строгость, напомнившую мне мою первую учительницу в приготовительном классе. И невольно отвечал Кате, как на экзамене, быстро и лаконично, по-мальчишески краснея и тут же проклиная себя за этот предательский румянец.

– Ты много читаешь, – похвалила она меня, – это хорошо. Только мусору много.

– Стивенсон не мусор, – обиделся я.

– Допустим, что не мусор. А Чириков мусор. И Потапенко мусор. И Амфитеатров не чтение для человека, стоящего у открытой двери в жизнь.

Она говорила, как в книгах, и притом естественно, как будто именно так и думала. И мне захотелось ответить ей в том же духе.

– Я и хочу узнать жизнь, – сказал я. – Прочел «Люди сороковых годов» Писемского, «Шестидесятники» Амфитеатрова. Картина века в исторической последовательности.

– В «исторической последовательности»! – передразнила она. – Разве у Амфитеатрова поколение шестидесятых годов? Все ложь. Малиновое варенье для читателей «Раннего утра».

Я покраснел до кончиков ушей. К счастью, она не заметила.

– Ты хоть Чернышевского читал?

Я даже не слышал этого имени.

– Конечно, – сказала она, – вас этому не учат.

– А почему? – спросил я.

– Прочти «Что делать?» – сам поймешь почему.

– А о чем это?

Глаза у нее заискрились и подобрели.

– О необыкновенных людях, – произнесла она с какой-то непонятной мне задушевностью, – какими должны быть все и каких еще очень мало.

– В библиотеке есть?

– Не знаю. Наверное, нет. Ты не вздумай спросить. И в гимназии не спрашивай – не надо.

– А где же… – начал было я.

Но она уже вскочила и на ходу, нагнувшись ко мне, заговорщически шепнула:

– Знаешь, у кого попроси? У Томашевича.

И ушла вперед с большой желтой коробкой, повисшей на руке, как самая изящная сумочка.

Сашко необычайно заинтересовался моим разговором с Катей, долго расспрашивал о ней, пока не вытянул из меня все, что хотел узнать, и пожелал познакомиться. Собственно, даже не пожелал, а потребовал от меня, чтобы я встретил Катю и любыми средствами затащил ее в магазин.

У каждого человека где-то на грани между детством и юностью есть своя золотая мечта, неясная, как детский сон, который не должны видеть чужие. Я знал, что теряю ее, и все же не мог отказать Сашко. Он просто объявил мне, что это и есть его сверхглавное требование, которое я обязан выполнить, погасив тем самым весь мой затянувшийся и бессчетный проигрыш.

– А книжку, – сказал Сашко, – я поищу. Может быть, где и найдется.

О книжке он забыл, но я даже не сердился на него за это. Он о многом забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его глаза-черносливины, счастливо смеялась.

Меня они не заметили.