Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

И знает, что за калиткой. Новое дело, новые обязанности, новая жизнь.

Может быть, риск, может быть, подвиг.

Может быть.

Человек, который не мог творить чудеса

Глава 1
ЗАВЕЩАНИЕ

Вчера я написал завещание.

Почему?

Потому что, как уверяет Коран, дни мои уже сочтены. Аллахом. А я – то знаю, кем они сочтены.

Завещание было нотариально оформлено в старинной лондонской адвокатской конторе «Хорнбек и Хорнбек» в одном из тишайших переулочков Сити. Несмотря на то что оно написано корявым языком английской юридической документации, я помню его от слова до слова.

«Я, Монтегю Генри Клайд, 34 лет, проживающий на Друммонд-стрит, 23, штатный ассистент кафедры истории английской литературы Лондонского университета, сим объявляю свою последнюю волю.

В случае моей смерти все личное имущество мое, за исключением книг и не принадлежащей мне мебели, я оставляю квартирной хозяйке Розалии Соммерфилд. Книги передаю в безвозмездное пользование владельцу букинистической лавочки на Друммонд-стрит Джозайе Барнстеплу. Купленные у него, они к нему и вернутся.

Самое же ценное и дорогое для меня – рукопись в двух экземплярах под названием „Империя невидимок“ – завещаю двум единственным знающим о ней лицам, а именно:

Сьюзен Мейуэйн, студентке третьего курса отделения ядерной физики того же университета, и Валентину Глинке, русскому по национальности, гражданину Советского Союза, кандидату филологических наук, по согласованию с Московским университетом и в порядке обмена научными кадрами проходящего стажировку на моей кафедре, с тем, что оба они передадут имеющийся у каждого экземпляр вышеупомянутой рукописи: первый – английскому Королевскому обществу, второй – Академии наук СССР, и добьются признания ее, как единственного научного объяснения до сих пор не получивших такового всех загадочных событий, потрясших мир за последние месяцы.

Независимо от согласия или отказа перечисленных высоких научных организаций, владельцам рукописи предоставляется неограниченное право публикации ее как отдельным изданием, так и в периодической печати с их собственными комментариями и авторским гонораром, который издатели обязаны уплатить им за публикацию.

Настоящее завещание составлено мною в здравом уме и твердой памяти, что подтверждается письменным свидетельством психиатрического отделения частной клиники профессора Уингема, Чейн-Уок, 37, и не может быть оспорено никем без соответствующих доказательств».

Стряпчий Джереми Хорнбек, оформляя завещание, не проявил никакого любопытства к содержанию рукописи. Он только заметил:

– Может быть, последний пункт нуждается в уточнении?

– Не нуждается, – отрезал я. – Одно свидетельство психиатров вы используете в случае возможного обвинения вас в сговоре с сумасшедшим, другое опубликует профессор Уингем для опровержения публичной клеветы о моей психической неполноценности.

Разговор об этом возник сразу же после моего возвращения в клинику, не в психиатрическое отделение, куда я обращался за нужным мне освидетельствованием, а в терапевтическое, где находился на излечении уже второй месяц.

– Составили завещание? – спросил Уингем уже во время вечернего обхода. – Торопитесь, дружище, торопитесь.

– Но у меня же лейкоз, профессор, – сказал я, – и притом неизвестная вам форма.

– Это нас и обнадеживает, – подмигнул он мне с видом человека, уверяющего вас, что на улице прекрасная погода, в то время как дождь зачастил с утра. – Во всяком случае, – добавил он, – течение болезни не оказывает обычного в таких случаях угнетающего влияния на психику.

Значит, уверен в моей психике. Что ж, позондируем.

– А что вы ответите, профессор, если я вам скажу, что лейкоз у меня инфекционный, а инфекция занесена из космоса?

– Отвечу, что вы – шутник и со склонностью к мистификации.

Он поднялся с белоснежного табурета у моей койки и, не оглядываясь, пошел к выходу из палаты. Никогда не поверит. Не поверил же Доуни, когда я объяснил ему, что в действительности произошло в июне этого года. Не поверил и с перепугу прислал ко мне своего лечащего врача.

– Я пришел, чтобы проверить вас, – сказал тот. – Профессор Доуни очень обеспокоен состоянием вашей нервной системы.

Я сразу понял, что мне грозит.

– Не трудитесь, доктор, – извинился я. – Прошу прощения. Все, что я говорил Доуни, было шуткой. Я просто разыграл старика.

– Но ведь был же электрический разряд!

– Не отрицаю. Только он прошел рядом, не задев меня. Даже кожа не обожжена. – Я погладил затылок за ухом. – Через два часа после шока я уже мог играть в гольф. И никаких последствий. Ни головокружений, ни боли.

– Но Доуни…

– Забил тревогу слишком поспешно. Придется извиняться перед стариком за дурную шутку. А гонорар получите, сэр.

– За что?

– За старание. Вы же не виноваты в моих проказах. После визита врача я уже никому не говорил о том, что случилось после той памятной грозы у коттеджа Доуни на дороге в Саутгемптон. Только двум упомянутым в завещании друзьям.

Близких друзей в Лондоне у меня вообще не было. Доуни был только коллегой по кафедре, разделявшим бремя профессиональных трудов и забот, Розалия Соммерфилд – только добросовестной и ненавязчивой квартирной хозяйкой, соседи – вежливыми, но некоммуникабельными знакомыми, как и большинство живущих на одной улице англичан. Лондон не Палермо или Неаполь, где жители перекликаются с одного конца улицы на другой, в Лондоне одиночество – привычное состояние холостяка, если только судьба не подарит ему редкую, не корыстную дружбу.

Такая дружба и скрепила мое сообщество с Вэлом и Сузи. Вэлом я назвал его потому, что Валентин звучало слишком чужеродно, Валентайн – громоздко, а мистер Глинка – чересчур официально для почти однолеток (я был лишь на три года старше его), одинаково влюбленных в елизаветинскую эпоху и ее литературных избранников. Русский искусствовед прижился у нас на кафедре, говорил со славянским акцентом, но зато близкие мне слова о близких мне драматургах. Он знал Флетчера и Бен Джонсона не хуже меня и цитировал «Эписин, или Молчаливую женщину» с любой страницы и любой строки наизусть, как проповедник – Евангелие. Но оценивал прочитанное по-своему, с классовых, как он говорил, позиций, какие я никак не мог ни понять, ни опровергнуть.

– При чем здесь Маркс? – горячился я. – Бен Джонсон уже истлел за два столетия до Маркса.

– А при том, что Бен Джонсон беспощадно расправился с обществом, в котором «деньги стали силой всех сил», а это уже слова Маркса, дражайший Монти. И опровергнуть их вы не сможете.

Мы звали друг друга по имени и любили, подобно «елизаветинцам», подолгу посидеть в пабе за кружкой пива, где и появилась однажды покоренная Вэлом Сузи. Наши интересы были ей чужды, жила она в мире ядерной физики, и покорили ее не знания Вэла в области елизаветинской драмы, а его голубые глаза и русые волосы эдакого викинга, подстриженные по моде сороковых годов: Вэл откровенно презирал «волосатиков», а диогенскую неряшливость хиппи считал анархической блажью буржуа-недоучек.

Наши беседы подчас напоминали разговоры строителей вавилонской башни, так и не достроивших ее из-за взаимного непонимания.

– Я пробовал читать «Капитал», но, увы, зевота чуть не свернула челюсти, – говорил я, подначивая Вэла.

– Маркс не Агата Кристи, – огрызался тот.

– А зачем читать Маркса, когда есть Эйнштейн и Дирак? – вмешивалась в разговор Сузи.

– Ни тот, ни другой не смогли предотвратить Хиросиму.

– Второй Хиросимы не будет.

– Ты уверена?

– Приходи завтра на демонстрацию студентов колледжа – убедишься.

– Иностранцу не подобает вмешиваться во внутренние дела не слишком гостеприимной державы.

– Ты просто трус!

– Не знаю, так ли уж умна храбрость девчонок, бросающихся под колеса полицейских машин. Не проще ли скинуть ваших лейбористских лидеров, которые слишком уж откровенно служат обществу, где «деньги стали силой всех сил». Это опять Маркс, учти.

Я нарочно так подробно цитирую наши беседы, чтобы подвести к одной, знаменательной, с которой и началось наше соприкосновение с «империей невидимок». Тогда еще я ничего не знал об этой «империи» и только был удручен и встревожен чудесами, начавшимися после памятной всем грозы на уик-энде у профессора Доуни.

Когда я рассказал об этом Вэлу и Сузи, оба выслушали меня, не перебивая и не иронизируя. Только Вэл спросил:

– Может быть, это результат увлечения Хичкоком?

– А кто такой Хичкок? – спросила Сузи.

– В кино надо ходить, милая. Хичкок – это создатель кинематографии ужасов.

– Кажется, я что-то видела. «Психо» или «Птицы», не помню. А вы видите это у себя дома? – спросила она у меня.

– Вижу.

– Привидения? – иронически заметил Вэл.

– Привидения – это чисто оптическое явление или поток молекул в газообразном состоянии, ограниченный каким-нибудь физическим полем, – сказала Сузи с обычной для нее многозначительностью.

– Не знаю, как назвать то, что я вижу. Что-то делается у меня на глазах, кем-то делается без моего в этом участия. Как в рассказе у Мопассана.

– В каком? – спросила Сузи.

– Помнишь, как герой из окна своего дома видит корабль, прибывающий в порт? Вот с этого корабля и приходит к нему некто невидимый, неощутимо проникает в душу, живет рядом, существует, вполне материально, но невидимо и неслышно. Передвигается по комнатам, переставляет мебель, звенит посудой, читает книги…

– Орля? – вспомнил Вэл.

– Орля.

Глава 2
УИК-ЭНД

На уик-энд, с которого и начались все описываемые далее удивительные события, мы тогда, как обычно, поехали к Доуни втроем, застав у него также традиционных гостей – судью Блетчфорда с женой и викария Хауленда. Они уже не удивлялись Вэлу, привыкли к нему и даже не затевали с ним политических споров, от которых он уклонялся с присущим ему дипломатическим тактом. Да он и сам привык к традиционному английскому отдыху, научился весьма сносно играть в гольф и пить виски перед вечерним обедом. А после обеда в тот вечер мы долго сидели на широких ступеньках веранды, наслаждаясь теплым июньским сумраком, пастельным закатом и прохладным ветерком с Темзы, лениво болтая о том, что приходит в голову в такие убаюкивающие, бездумные часы.

– Я сейчас перечитываю Уэллса, – вспомнила миссис Доуни, – как раз именно в такой летний вечер и, пожалуй, в такой же близости к Лондону упал на Землю первый снаряд с марсианами.

– Теперь не упадет, – откликнулся Вэл. – Никаких марсиан не существует в природе. И вообще никакой жизни на Марсе нет.

– Может быть, не белковая, не кислородная? – предположил судья. – Вы ведь физик, Сузи. Что скажете?

– Боюсь, что нет.

– Даже растительной?

– Никакой нет, – отрезал Вэл. – Ни мхов, ни лишайников – одни каменные кратеры да измельченный песок, подымаемый бурями. Советские спутники Марса уже передали на Землю снимки его поверхности: только мертвые пемзовые пустыни вроде лунных со смерзшейся углекислотой на полюсах. Сухой лед, как в пакетах мороженого. Ваш Уэллс, при всех его литературных достоинствах, по крайней мере на полвека отстал от науки.

– Странные совпадения бывают в жизни, – сказал до сих пор молчавший викарий. – Помню, как лет тридцать назад – я тогда еще мальчишкой был – собрались у отца, как и у вас сейчас, друзья по соседству. В таком же деревенском коттеджике. Еще до Дюнкерка, даже до Мюнхена. И заговорили: а вдруг война? Тихий закат, ветерок с реки…

– К чему это вы, ваше преподобие? – перебил Доуни.

– Случайная мысль: а вдруг?

– Что вдруг?

– Неожиданное, непознаваемое.

– Непознаваемого нет, есть только непознанное, – вмешалась Сузи.

Я решил погасить спор:

– А ветерок-то иссяк. Совсем иссяк. Тихо, как в церкви.

Доуни встал и оглядел чернеющее небо:

– Будет гроза. Метеосводка сообщила о двух циклонах. Один с берегов Испании, другой с арктических широт движутся навстречу. Встретятся над Англией. Может быть, здесь.

– Боюсь грозы, – встревожилась Сузи.

– Я тоже, – поддержала ее миссис Доуни. – Пойдемте в комнаты.

Судья и викарий последовали за дамами.

– А мы, пожалуй, останемся, – сказал Доуни. – Уж очень вечер хорош. Да и гроза далеко.

Я выглянул из-за колонны. Чернота на небе прожорливо глотала убегающие облака.

– Молния может ударить внезапно.

– Мы под крышей и за колоннами, – сказал Доуни.

– А шаровая?

– Не паникуйте, ассистент. Шаровую придумали физики.

– А зеленую? – вдруг спросил Вэл.

По черной туши неба черкнула зеленая искра. Мы напряглись, ожидая грома. Но грома не было. Только светилась в небе зеленая ниточка, как след реактивного самолета. А конец ее летел вниз, прямо к нам. Я говорю условно – летел, потому что длилось это мгновение, какие-то доли секунды. Доуни едва успел спрятаться за колонну, а Вэл, отпрыгнув, рванул меня. Но слишком поздно: светящийся конец копья, брошенного невидимым копьеносцем, ударил меня прямо в лицо, ослепил и прошел насквозь, бросив в беззвездную черную тьму. Сознание погасло…

Очнулся я на диване в нижнем холле коттеджа. В темноте горели свечи. Вэл поддерживал мою голову, а миссис Доуни прижимала к носу пузырек с нашатырным спиртом. Я оттолкнул его: голова была свежа, как после крепкого здорового сна.

– Как долго я был без сознания? – спросил я, подымаясь.

– Минут десять. А мы уже думали, что вам конец, – сказал, подойдя, Доуни. – Ведь молния ударила прямо в вас.

– Рядом, – сказал я: мне не хотелось вспоминать о беззвучном и безболезненном уколе зеленой искры. – Молния ударила между нами, если это вообще была молния.

Я перехватил понимающий взгляд Вэла: он-то все видел, но не счел нужным противоречить.

– Думаю, что не молния, – сказал он. – Ни грома, ни дождя – только зеленая вспышка.

– И туман, – прибавил Доуни, – густой зеленый туман. Мы, подхватив Монти, насилу добрались до двери. – Он подошел к окну: – А туман рассеивается. Звезды уже видны. Не гроза, а миф.

– Странный миф, – задумчиво произнесла Сузи. – Молния – это электрический разряд большой мощности. А вы ничего не почувствовали.

– Только увидели. Вспышку, – сказал я. – Кстати, почему это света нет?

Доуни снова взглянул в окно.

– Нигде нет. Должно быть, повреждена сеть. Еще одно свидетельство в пользу электрического разряда.

– Может быть, то была просто зарница, – предположил судья. – На далеком расстоянии грома не слышишь.

– А зеленый туман? Электрический разряд, ударивший в баки анилиновой красильной фабрики и разбрызгавший бриллиантовую зелень по всей округе? Глупости. – Сузи говорила с апломбом ученого, хотя о метеорологии знала едва ли больше меня. – Это чисто оптический феномен. Результаты циклонической бури в верхних слоях атмосферы. Завтра утром метеорологи объяснят все. Читайте газеты.

Мы остались ночевать у Доуни, разместившись в комнатах для гостей на втором этаже коттеджа. Мне с Вэлом досталась крохотная комнатка с двумя койками и диванчиком у стола, на котором тускло горела свеча. Мы ее не тушили.

– Почему ты скрыл, что молния, если это только была молния, прострочила твою башку? Я ведь стоял рядом и видел, – поинтересовался Вэл.

– Не хотелось общественного участия. Боли я не почувствовал, удара тоже. А очнулся даже свежее, чем был. Как после чашки крепкого кофе.

– По-моему, Сузи права. Это явление из оптики, а не из электроэнергии. Любопытный феномен, конечно.

– Сузи всегда права, – услышали мы от двери. – Вы еще не спите, мальчики?

– Входи и располагайся у свечки. В ее тусклом ореоле ты будешь похожа на привидение, – ответил Вэл, не подымая головы от подушки. – Еще одна из удольфских тайн^[1] этого замка.

И свеча погасла.

– Я же говорил, – хохотнул Вэл, – не хватает только, чтобы она опять зажглась.

И свеча зажглась, хотя ничья спичка ее не коснулась.

Сузи замерла в дверях, не в силах что-либо вымолвить. Меня как пришибло – язык прикусил. Только Вэл продолжал, не смущаясь:

– Ты, крошка, по-видимому, несешь в себе огромный запас еще не открытых элементарных частиц, каких-нибудь кси– или пси-мезонов. Они вызывают зеленые молнии и зажигают свечи. Живой ядерный реактор в действии.

– Я боюсь, Вэл, – прошептала Сузи.

– Чего?

– Ведь это, в сущности, необъяснимо.

– Пока. Потом объяснят. В крайнем случае спроси какого-нибудь ассистента у себя на кафедре.

Сузи вышла, еще раз повторив, что ей очень страшно. И свеча потухла.

– Удобно, – зевнул Вэл, поворачиваясь лицом к стене. – По крайней мере, не надо вставать.

Но тотчас же зажглась электрическая лампочка в цветной розетке на потолке.

– На этот раз, кажется, чудеса районной электросети. Все-таки придется встать, – сказал я и выключил лампочку.

Но не успел дойти до койки, как она снова зажглась без участия выключателя.

– Чудеса продолжаются, – иронически заметил Вэл, – и ведь самое страшное, что они не дадут нам спать.

– А мы перехитрим их.

Я опять встал, повернул свечу фитилем в подсвечник и вывернул лампочку, положив ее на стол. Но едва лег, как она уже совсем волшебно зажглась на столе, не соединенная с сетью.

– Удольфские тайны, – удивленно повторил Вэл и, как мне показалось, даже не без удовольствия. – Кто-то в округе проводит опыты с беспроволочной передачей электроэнергии. Надо бы ему помешать. – Он сунул чудесно светящуюся лампочку в ящик стола и прильнул глазом к щелке между крышкой и ящиком. – Светится. Но спать можно.

Так мы и заснули, перехитрив всех удольфских волшебников. О чудесах сговорились молчать и хорошо сделали, потому что ни хозяева, ни прислуга их не подтвердили. Свечи и лампочки у них загорались и гасли без всякого волшебства, и ночь прошла спокойно, без гроз и молний.

А на следующий день, вернувшись в Лондон, я набросился на утренние газеты и перелистал их с сугубым разочарованием. Ни «Таймс», ни «Гардиан», ни утренние выпуски радио ни словом не обмолвились о зеленой молнии. Только в «Дейли миррор» на пятой или шестой странице приютилась крохотная заметка о метеорите, замеченном в полете и сгоревшем в атмосфере где-то над южной Англией. О зеленом тумане не было сказано ни слова. Должно быть, он не распространялся дальше коттеджа Доуни на Саутгемптонской дороге.

Сузи я не нашел, а Вэла застал за ленчем в маленьком кафе близ университета. Разочарование мое его никак не задело: подумаешь, событие – гроза без дождя и молния без грома. Пусть этим занимаются метеорологи, а у него есть дела поважнее, в частности отношение Бен Джонсона к Флетчеру и Марло. Мне же, по его мнению, как ассистенту кафедры, и совсем не подобало заниматься разгадкой удольфских тайн: оставим чудеса со свечкой и лампочкой физикам и электрикам.

Я робко сопротивлялся:

– Я приемлю чудеса только в цирке, а чудеса без участия иллюзиониста меня пугают.

– А ты уверен, что это чудеса, а не опыты?

– Чьи?

– Узнаем у Сузи. Она докопается.

Но Сузи не докопалась, докопался я.

Глава 3
ОРЛЯ

Спал я плохо. Три раза просыпался, разбуженный одним и тем же кошмаром. Вернее, схожим по смыслу.

Сперва я увидел улицу, запруженную народом. Ни одного авто и омнибуса. Только стоящие плечом к плечу люди. Мужчины. Одинаково стриженые головы и черные пиджаки. И запрокинутые кверху лица, обращенные ко мне. Затем, как в кино, когда камера наезжает на объект съемки, улица выросла и приблизилась. Лица придвинулись вплотную и стали одним лицом. Моим лицом, размноженным тысячи раз. Тысячи моих глаз вопрошали меня о чем-то серьезном и страшном.

О чем?

Я проснулся, сел на постели и замер в темной тишине комнаты. Гулко пробили каминные часы один раз. Час ночи. Стараясь не вспоминать о нелепом, но почему-то пугающем сне, я прислушался к привычной тишине ночи, но, кроме тиканья часов, ничего не услышал. «Приснится же такое», – успокаивающе подумал я и снова заснул.

И вновь я увидел улицу, только ночную, пустынную, освещенную лишь тусклыми пятнами света от невидимых фонарей. Одинокая фигура незнакомца двигалась мне навстречу, и мы, не сворачивая, столкнулись лицом к лицу. И опять я увидел свое лицо с холодно вопрошающими глазами.

Кто-то из нас сказал:

«Близость должна быть совершенной и полной».

И мы шагнули друг в друга, как в туман, в ночь, в темноту, оформленную смутными очертаниями моей спальни. Я понял, что проснулся.

Часы пробили три раза. Значит, ночь еще не кончилась. Из полуоткрытого окна несло лондонской ночной сыростью. Я вдруг озяб и глотнул прямо из бутылки бренди, стоявшей рядом на столике. Закурил, затянулся и подумал традиционно: что, мол, сей сон означает? Но раздумывать не стал: сонливость успокаивала и звала к дремоте.

Третий сон подытожил первые два.

Я стоял у большого овального зеркала, освещенного двумя трехсвечными канделябрами по бокам, и всматривался в свое зеркальное отражение. У него не было ни глаз, ни ушей. Только в глазницах сверкали зеленые искры.

«Мне нужны твои глаза, чтобы видеть то, что ты видишь, – сказало оно, – твои уши, чтобы слышать то, что ты слышишь, и твоя кожа, чтобы ощущать тепло или холод прикосновения. Мне нужен твой мозг, чтобы восхищаться тем, что тебя восхищает, страшиться того, что страшит тебя, и удивляться тому, что тебя удивляет».

И я в третий раз проснулся, отметив про себя, что литературный штамп «в холодном поту» не так уж далек от истины. Лоб у меня был холодный и влажный. А будильник истошно звонил о том, что пора начинать еще одно утро.

Я принял душ, оделся, приготовил наспех яичницу с беконом и вдруг, случайно взглянув на книжную полку, заметил что-то неладное. В первый момент я даже не сообразил, что именно, и только потом дошло: мраморный бюст Шекспира наверху исчез. Я вспомнил, что еще вчера вечером я видел его: доставал с верхней полки роман шекспировского современника Роберта Грина «Крупица здравого смысла, купленная миллионами раскаяний». Я даже подумал при этом, что хорошо бы все-таки стереть пыль с бюста – стоит высоко, миссис Соммерфилд, убиравшей мои комнаты, трудно до него дотянуться. Но куда же он все-таки делся? Тяжелая штуковина, которую запросто и не сдвинешь. И кто снял? Кроме Розалии Соммерфилд, ко мне никто не входил.

Я вышел в коридор и громко позвал миссис Соммерфилд, жившую рядом. Минуту спустя она появилась, кутаясь в теплый стеганый халат.

– Что случилось, сэр?

Я показал на верх полки с книгами.

– Вы куда-нибудь убрали его?

Она не поняла.

– Что именно, сэр?

– Шекспира! Мраморный бюст, который стоял на полке.

– Я никогда не дотрагивалась до него, сэр, – сказала она с достоинством.

– Может быть, он упал и разбился?

– А с какой стати я бы стала это скрывать? – В словах ее уже прозвучали нотки закипавшего раздражения.

– Но я еще вчера вечером видел его на месте.

Розалия Соммерфилд выпрямилась, как стальная пружина.

– Вы, кажется, подозреваете меня, сэр?

– Что вы, миссис Соммерфилд! Я, право…

Но она не дала мне закончить:

– Только у вас и у меня есть ключи от ваших комнат. Поэтому я требую вызвать полицию. Кстати, сержант Филби еще не ушел на работу.

Полицейский сержант Филби жил в угловой комнате по коридору и вошел ко мне в полной форме, но явно смущенно и неохотно.

– Леди уверяет, что вы хотите сделать заявление, сэр. Я не на работе, но могу принять его, если желаете.

– Я не собираюсь делать заявления, Филби, – сказал я поспешно. – Ничего серьезного не произошло. У меня ни к кому нет никаких претензий.

– Второй ключ от этой квартиры у меня, сержант, – вмешалась настойчиво Розалия Соммерфилд, – а со вчерашнего дня у мистера Клайда посторонних не было. Следовательно, подозрения в краже или уничтожении мраморного Шекспира падают на меня. Но я вчера полночи просидела у миссис Уинтон из двенадцатого номера: у нас у обеих бессонница и мы до трех часов ночи раскладывали двойной пасьянс Марии-Антуанетты. Сами понимаете, сержант, что после этого я не могла беспрепятственно и незаметно проникнуть к спящему мистеру Клайду и бесшумно унести статую с книжной полки, да еще у самого потолка. Настаиваю, чтобы мои показания были занесены в протокол.

– Миссис Соммерфилд! – взмолился я.

– Где именно стояла статуя? – спросил Филби.

Я взглянул на полку и обмер: бюст Шекспира стоял на своем месте.

Что произошло дальше, нет смысла описывать. Филби веселился, а Розалия выговаривала мне тоном королевского прокурора:

– Ваши трюки, сэр, можете показывать в цирке. Но я сдавала комнаты ученому, а не фокуснику.

А мне было совсем не смешно. Я стоял неподвижно, тупо соображая: что, что, что же произошло? Может быть, мы с Розалией стали жертвой обмана зрения, оптического фокуса, причудливой игры утреннего света на запыленном мраморе? Нет, никакой игры света здесь не было и не могло быть. Книжная полка стояла в темном углу комнаты.

Но меня ожидал еще более зловещий удар.

На столе рядом с остывшей яичницей лежала изогнутая, старая, хорошо обкуренная трубка. Пять минут назад ее не было. Мало того, ее вообще не было: я никогда не курил трубку. И в довершение всего я узнал ее: трубка принадлежала Доуни. Он курил ее вчера, когда мы разговаривали у входа в аудиторию.

Может быть, по ошибке он сунул ее не в свой, а в мой пиджачный карман? Или я бессовестно стащил ее у него? Но Доуни не рассеянный профессор из комиксов, и я не клептоман. Да и память у меня еще не отшибло: в последний раз я видел эту проклятую трубку в зубах у Доуни.

Он уныло откликнулся, когда я позвонил ему.

– Что-нибудь случилось, Монти?

– Это у вас случилось, профессор.

– Да, да, я где-то потерял свою трубку, Монти. Какое несчастье!

– Вы потеряли ее не где-то, а у дверей шестой аудитории. Там я и нашел ее несколько минут спустя.

– Вы золото, Монти! Осчастливили старика.

Но себя я не осчастливил. Удольфские тайны сопровождали меня из коттеджа Доуни. Я по-прежнему был игрушкой мистических сил. Еле-еле дождался ленча и успел захватить Вэла и Сузи в нашем кафе. Там и состоялся уже упомянутый мной разговор о рассказе Мопассана со странным названием «Орля».

– Но это же мистика! – воскликнула Сузи.

– Мистика, – согласился Вэл. – Творчество уже терявшего рассудок писателя.

– Я, кажется, тоже теряю рассудок, – сказал я.

– Да, рассказывать кому-либо об этом, пожалуй, не стоит.

– Что же мне делать?

– Продолжать, пользуясь лексиконом Сузи, ставить дальнейшие опыты. С нашим участием.

– Что ты подразумеваешь? – насторожилась Сузи.

– Для начала мы сегодня переночуем у Монти. Понаблюдаем Орля в действии. Надеюсь, что мы ему не помешаем.

– Я боюсь, – сказала Сузи.

– Чего? Потусторонних сил? Ты в них не веришь. Все в мире для тебя только движение элементарных частиц, волн и полей. Вот и попробуем научно проанализировать трюки Орля.

– А ты в него веришь?

– Я еще не знаю, кто он или оно. Существо или вещество. Материя или энергия. Нечто объяснимое уровнем нашей науки или требующее привлечения наук завтрашнего дня, вроде телекинеза и телепортации, невидимости и сверхпроходимости. Поживем – увидим.

– А если не увидим?

– Надеюсь, что он или оно продолжит свои контакты с Монти.

Я не выдержал:

– И ты называешь это контактами?

– А ты предпочитаешь мопассановскую трактовку?

Пришлось сдаться. Да и предложение Вэла меня устраивало: втроем не так страшно. Может быть, Орля соблазнится и вступит в прямой контакт. Так и порешили. Скоротав томительный вечер в пабе, мы втроем пересекли улицу и явились во владения Розалии Соммерфилд часам к одиннадцати, за час до времени привидений, вампиров и ведьм.

Включив свет и оглядев комнаты с порога, я вздрогнул.

– Что такое? – заинтересовался Вэл.

– Он передвинул кресло на середину комнаты!

– Он пошутил и с часами.

Я взглянул на каминные часы и пролепетал:

– Перевел стрелки на два часа вперед.

– Нет, они просто идут назад. Наоборот. Сейчас на них не пять минут двенадцатого, а без пяти час. Не час ночи, а час дня.

Часы действительно шли назад.

– Но это же перестройка всего механизма. Без инструментов!

– По-видимому.

– И зачем это ему? – удивилась Сузи.

– Ставит опыты, крошка. Он тоже экспериментатор, как и ты.

– Интересно, какой опыт поставим мы.

– По трафарету Мопассана. На стол – молоко, воду и хлеб. Прикроем салфеткой и посмотрим наутро, что он или оно отведает.

Так и сделали. Поставили молоко в фаянсовом молочнике, воду в графине с пробкой и булку на тарелке, аккуратно прикрыв ее салфеткой. Подождали чудес, но чудес не было – все оставалось на своих местах, ничто не двигалось, не исчезало и не гасло. В двенадцать легли спать – мы с Вэлом в столовой, Сузи в кабинете на плюшевом диванчике у открытой к нам двери: ядерная физика не спасала ее от страха перед дедовскими поверьями.

Меня разбудил тоненький дребезжащий звук. Я вскочил и сел на постели. Вэл тоже поднялся на локте.

– Ты слышал? – спросил он.

– Телефон?

– Это не телефон. Это треснул графин на столе.

Я встал, включил свет. Тотчас же в комнату заглянула Сузи в пижаме.

– Что случилось, мальчики?

Я молча кивнул на стол. Молоко в молочнике вспенилось и убежало, залив стол и ковер под столом. А вода смерзлась в кусок льда, раздавивший стенки графина. Звон треснувшего стекла на столе и разбудил нас. Только булка под салфеткой лежала нетронутой.

Вэл коснулся пальцем молочной лужицы.

– Теплая, – сказал он. – Должно быть, молоко вскипело и ушло.

– Как – вскипело? Само собой? Вэл покрутил пальцем у лба.

– Нет, его предварительно поставили на плиту, а графин – в морозильник.

– Интересно, – сказал я, игнорируя насмешку.

– С хлебом, вероятно, еще интереснее. Вэл снял салфетку и взял булку.

– Она же совсем целая! – удивилась Сузи.

– Только стала тяжелее раз в десять. – Вэл подбросил булку, и она упала на стол с грохотом утюга. – Чистый металл, вернее, сплав, оформленный в виде булки.

Мы молча смотрели друг на друга. Опыт поставлен, но неизвестное не найдено. Мы могли сотни раз спрашивать друг друга: кто, когда, как и зачем, но ответа ни у кого не было.

– Что же дальше? – спросил я.

– Присутствие «невидимки» бесспорно, – ответил Вэл, подумав. – Действия его очевидны, но непонятны. Что дальше? Продолжать опыты. И ждать.

– А ты уверен, что это мыслящее существо?

– Я уверен только в одном. Это не человек, не уэллсовский «невидимка». И не подобный нашему разум. Но разум. Во всех его, казалось бы, алогичных проявлениях своя логика – стремление понять мир окружающих нас вещей, материальных форм: твердых, жидких, газообразных, органических и неорганических. Думаю, что он не враждебен жизни. Земной жизни. Может быть, это и поспешное заявление, но в действиях его я не вижу вреда. Свечи гаснут, но не ломаются, лампочки зажигаются, но не перегорают, бюст Шекспира исчезает, но возникает снова на том же месте, трубка переносится, но не пропадает. С водой, булкой и молоком – элементарные эксперименты, по существу безобидные попытки познать или видоизменить материал. Ни одному из нас не причинено ни малейшей боли, даже мухи вон спят живехонькие.

Я выслушал его не перебивая. Умный парень, этот русский ученый. Он даже не сослался на общеизвестное гамлетовское «есть многое, Горацио, на свете» – Шекспир и Бен Джонсон не ограничили его кругозора. Не то что у Сузи с ее точнейшей наукой. На вопрос Вэла: «Твой ход, Сузи?» – она так и ответила: