Текст книги "Все дозволено (с илл.)"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава II
РАССКАЗ БИБЛА. ВСЛЕД ЗА АЛИСОЙ

Первым рассказывал Библ:

– Когда мы прошли уже второй зал, я не думал об эксперименте. Меня не волновали мечты магов и сиргов.Но, должно быть, одинаковая проходимость, загадочность открытых дверей в Неведомое натолкнули меня на одну мыслишку. Вернее, напомнили ее– впервые-то я подумал об этом лет десять-двенадцать назад.

Я еще не работал в Космической службе, читал лекции и писал книжки – ну чем обычно занимается преуспевающий молодой ученый. У меня тогда ни одного седого волоса не было, ни особенных тревог, ни огорчений, двенадцать часов работы и законная разболтанность в очередной уикэнд.

Было это летом, в июне или в июле, когда уже в пятницу вечером тянет куда-нибудь на берег моря или на озеришко. В одну из таких пятниц и позвонил мне Олег – Малыш его помнит, он еще тогда безвинтовыми вертолетами увлекался.

«Поехали к Роберту,– предложил он.– У него дом в Мещере. Не в заповеднике, а в поселке рядом. Езды – минуты, а удовольствия на три дня; в понедельник у тебя лекций нет. У Роберта все чин чином: стол и домишко– памятник древней деревянной архитектуры, куча новых картин для очередной выставки и никаких женщин, кроме хозяйки. На рыбалку съездим, позагораем, пульку распишем. Я, ты, он и Гофман из медслужбы».

– А что такое пулька? – спросил Алик.

– Была такая игра, – сказал Малыш. – Сейчас уже подзабыта. Помолчи.

– К Роберту мы добрались на вертолете за полчаса,– продолжал Библ. – «Памятник древней деревянной архитектуры» оказался обыкновенной русской избой-пятистенкой, одной из немногих уцелевших в поселке. Сутки пропадали на Черном озере в заповеднике, а к вечеру в воскресенье сели за пульку. Я, признаться, не любил этот способ убивать время, но не отказываться же от игры, если уже согласился.

Сидели мы в большой полупустой комнате, оклеенной ядовито-зелеными обоями. Роберт догадался прикрыть их, развесив где только можно свои полотна в духе снова вошедшего тогда в моду позднего импрессионизма. В углу стояли в беспорядке подрамники и свернутые в трубки холсты, а у окна прямо на обоях была намалевана узкая дверь «под дерево», красновато-коричневая, с аккуратными глазками сучков на филенках, даже с неровными потеками лака. Он, казалось, не успел еще высохнуть, чуть-чуть поблескивая, будто смола на сосне. Как обманчива иногда прихотливая игра света: моя рука цащупала только шероховатый слой масляной краски на гладкой поверхности зеленых обоев.

«Тоже на выставку?– иронически спросил я. – По разделу фресок и витражей?»

«Это не я,– равнодушно бросил Роберт.– От прежнего жильца осталось».

«Тоже художника?»

«Нет, ученого. Физик, кажется. В каком-то институте работал, а здесь отдыхал. По-своему, конечно: пополам с наукой. Здешние обыватели говорили: все дверь в антимир искал».

«Вот и нашел,– хохотнул Олег.– Всем хороша, только не открывается».

«Почему– не открывается?– Роберт говорил серьезно, только глаза посмеивались. – Один раз открылась».

«Когда?»

«Когда он решил взглянуть на свой антимир».

«И что же он увидел?»

«Не знаю. Он никому об этом не рассказывал».

«Болтовня».

«Возможно,– пожал плечами Роберт и добавил нехотя:– Он погиб в авиакатастрофе месяца три назад».

Помолчали. Сдали карты. Взглянул: мелочь. Пас, говорю, а из головы не выходит только что рассказанная история. Странный случай с ученым, открывшим и закрывшим окно в антимир. Анекдот, придуманный местным остряком или хитроумной хозяйкой дачи: ведь комната с тайной стоит дороже. Ну, а если хозяйка не соврала? Вдруг ученый действительно открыл эту нарисованную дверь? И как открыл? Ключом? Чепуха.

«Что с тобой?» – спросил Роберт.

«Подцепил ты меня этой дверью. Не соврал?»

«Хозяйкин вариант, – обиделся художник. – Хочешь– верь, хочешь– нет».

«А что она говорит?»

Роберт отложил карты и задумался, вспоминая.

«Жилец в тот день никуда не выходил, заперся с утра, разговаривал сам с собой, а потом затих. Хозяйка зовет обедать– он молчит. Ну, она своим ключом дверь открыла, а в комнате никого».

«Может быть, он в окно вылез?»

«Едва ли. Окна во двор выходят. Сразу бы заметили».

«Куда же он делся?» – спрашиваю.

Роберт только руками развел. Странная история, говорит. Хозяйка, оказывается, снова заглянула в комнату. А он перед ней собственной персоной. «Что с вами, хозяюшка, на вас лица нет!» А она ему: «Стыдно над старухой такие шутки шутить! Где это ты, милок, прятался?» Он улыбается. «Нигде, говорит, гулять ходил».– «Через окно?» – спрашивает хозяйка, а он уже хохочет. «Зачем?– говорит.– Через дверь». И на стену показывает, где дверь нарисована.

«Эта?» – спрашиваю я.

«Не совсем. Та побледнее была. Только по контуру прочерчена. Не то углем, не то чернилами. Я ее потом подновил, чтобы получше смотрелась».

Роберт замолчал. И непонятно было, шутил он или в самом деле верил в историю открывшейся двери в стене, за которой– все знали – шумел влажный от росы палисадник и тянулась в траве протоптанная дорожка, по которой прошли мы сами каких-нибудь полчаса назад.

Вот мне и вспомнился этот эпизод и моя назойливая мысль об уэллсовской калитке в стене, за которой зыбкая страна детства, смутный мир сказок и мифов, неподвластный трезвым ортодоксам и сухарям. И когда мы с вами, Кэп, проходили мимо этих стеклянных или не стеклянных ящиков, я вдруг решил для себя: рискну! Может быть, мне подарят сейчас этот вход в антимир и я смогу повторить опыт безвестного ученого из Мещеры. Я прыгнул в ящик – помню ваше обалделое лицо, Капитан,– вытянулся в воздухе: держусь, не падаю. Закрыл глаза и сразу же, без наплывов и затемнений, увидел все таким, как было тогда: комнату с ядовито-зелеными обоями, мазню Роберта и дверь в стене с коричневыми прожилками. Я уже перестал быть Библом с Гедоны, я жил только той тревожной минутой.

«Что в прикупе?»– услышал я голос Гофмана.

«Семь и девять».

«Неплохо для мизера».

А что у меня в прикупе? Ребяческое любопытство и чуточку воображения. Что ж, думаю, своя игра, как говорится. Отодвинул стул и встал.

«Ты куда?» – спрашивают меня.

«В антимир», – говорю.

«Привет антимирянкам».

«Передам обязательно»,– смеюсь и легонько толкаю дверь там, где нарисована ручка. Дверь– или мне это только показалось,– подалась под моей рукой, и я, словно меня подтолкнули сзади, шагнул вперед, ощутив тот неприятный холодок в животе, который всегда возникает, когда лифт стремительно спускается в темный ствол шахты. И мне подумалось, что я вошел в такой же темный и пустой лифт, а может быть, просто зажмурился от страха и удивления: тело непонятно легко прошло сквозь стену, словно дверь действительно открылась в другую комнату. А ведь я-то знал, что никакой двери не было за рыночной мазней на обоях.

Я открыл глаза, оглянулся на дверь. Дверь как дверь. Галлюцинация. Ребята за столом сидят за картами. Протер глаза, подошел к столу и сел.

«Ну и как антимир?» – спросил Олег.

«Ничего себе,– говорю,– только темно и тихо».

«И дверь отворяется?»

Я не ответил. Я ведь знал, что толкнул нарисованную дверь и она открылась. Открылась и захлопнулась, когда я переступил пространство, образованное проемом. Мысль о галлюцинации я отбросил: на учете у районного психиатра не состою. Все вокруг подсказывало мне, что это была лишь игра воображения, провал в сознании, сон наяву. Всё– и куст шиповника за окном, и прихотливая игра света на полу, и рокочущий баритон Гофмана: «На валете мы его берем, а девятку придется отдать», и деловитый перезвон посуды на половине хозяйки дома,– все это убеждало меня в неизменности окружающего. Но что-то останавливало, врывалось тревожным диссонансом в знакомую картину летнего подмосковного утра. Я никак не мог поймать это дразнящее «что-то» и невольно раздражался, как человек, вспоминающий забытую мелодию. Она липла ко мне, эта дразнящая мелодия, звенела назойливым комаром и… вдруг прорвалась, заполнила всю комнату оглушающим звоном.

Я вспомнил: в той комнате были другие обои.

И сразу все вокруг смолкло, как фильм, у которого неловкий механик выключил фонограмму. Беззвучно двигался маятник на старинных стенных часах, беззвучно дергался рот Олега, беззвучно колыхалась занавеска на окне, и мохнатый шмель так же беззвучно бился о стену, заклеенную чужими обоями.

Те были ярко-зеленые с золотистой россыпью ромашек и неровной линией бордюра у потолка. Я разглядел и запомнил их, когда стоял у нарисованной двери, повторяя сказочное «Сезам, отворись!». И «сезам» не подвел. Я действительно шагнул в антимир, оклеенный а четырех сторон грязно-розовыми обоями. Все остальное осталось прежним, и это было так неправдоподобно, что я невольно рассмеялся и поперхнулся.

«Что с вами?» – спросил Гофман.

Фонограмма включилась. Я снова мог слышать и говорить. А если сидевшие за столом совсем не те,с кем я разговаривал за нарисованной дверью? Если вместе с обоями изменились и их имена, склонности и профессии? Спрашивал меня Гофман, с него я и начал проверку.

«Пустяки, – говорю, – спазма. Все в порядке… доктор».

А сам думаю: сейчас удивится и скажет: «С ума сошли, какой же я доктор?» Молчу, жду. А он лениво, ничуть не удивившись, вынимает из кармана свою машинку и говорит: «Сейчас посмотрим, какая это спазма. Дайте руку».

Значит, думаю, не ошибся: это Гофман и профессия у него та же. Очевидно, и у Роберта: сваленные в углу холсты и подрамники подтверждают. Только картин на стенах поменьше.

А Гофман приложил свой аппарат к моему запястью, потом к груди, сначала справа, затем слева, и, явно недоумевая, произнес:

«Вы, оказывается, феномен, дружище. Сердце-то у вас не справа, а слева».

Я ответил, что это и соответствует норме, на что последовал общий хохот и саркастическое замечание Гофмана о моей,мягко говоря, склонности к шуткам. Я замолчал, сразу поняв, что я все-таки ненормален в этом чертовски нормальном мире,где правое стало левым, а левое правым. Как отражение в зеркале. Только отражение это я сам, а мой зеркальный оригинал находится в аналогичной ситуации: ему приходится объясняться с теми же людьми, за тем же столом, на том же месте. Мы просто поменялись местами в двух схожих до мелочей существованиях. В одном и том же пространстве, но по разные стороны зеркала. Даже время у нас течет одинаково.

«Сколько на ваших?» – спрашиваю. «Четверть девятого».

Сходится до минуты. А разве могло быть иначе? Две киноленты событий, растянутые во времени, повторяются в каждом кадре. Одновременно мы встали из-за стола, одновременно открыли дверь, одновременно прошли сквозь черное «ничто» – нуль-проход или как там его еще называют. В этой логической цепи не хватало еще одного ззена.

Я медленно поднялся со стула.

Он, вероятно, тоже встал, встречая удивленные взгляды товарищей.

«Опять в антимир?» «Почему в анти? В свой мир».

Он, наверное, тоже сказал это, тоже неторопливо шагнул к стене, погладил шершавую поверхность обоев, толкнул дверь и нырнул в пустоту.

Тут же по-детски зажмурил глаза и услышал сердитую реплику Роберта:

«Что ты мечешься взад-вперед? Не хочешь играть, так и скажи».

Сказка кончилась. Волшебная страна Зазеркалья осталась за стеной, оклеенной ядовито-зелеными обоями. Алиса вернулась к себе, закрыв за собой чудесную дверь.

А может, двери и не было? Может быть, все это промелькнуло в моем воображении и растаяло,как дымок от сигареты? Впрочем,и это можно проверить. Если миры-зеркала действительно идентичны, то нетрудно догадаться, о чем говорил мой «анти-я» несколько минут назад.

«Так где же у меня сердце? – говорю.– Слева или справа?»

Олег выразительно покрутил пальцем у виска: «Опять о том же. Надоело».

Я исподлобья оглядел комнату и насторожился. Что-то в ней изменилось за эти минуты.Словно поубавилось холстов в углу, возник мольберт с неоконченным пейзажем, да и зеленые обои выцвели. Я взглянул на дверь, на загадочную «калитку в стене» и почувствовал, что у меня отваливается челюсть. Дверь была не расписана, «под дерево» с глазками сучков на филенках, а только прочерчена углем по зеленым обоям.

«Роберт,– сказал я, бросая карты,– разве ты не раскрашивал этой двери?»

«Все собираюсь,– усмехнулся он,– да времени не хватает».

«Трех месяцев?» – спрашиваю не без насмешки. А он отвечает:

«Каких месяцев? Всего неделю назад снял эту хату».

Я ровным счетом ничего не понимал. Разыгрывают они меня или… или это еще одно Зазеркалье с теми же персонажами. Я вспомнил нехитрый фокус, который не раз проделывал в детстве. Поставьте два зеркала друг против друга, и они повторятся в каждом десятки раз. Если смотреть долго, десятки превратятся в сотни, в сверкающий коридор отражений, в которых, может быть, не все и похоже. По крайней мере уставший глаз чего-то недосчитается, что-то пропустит. Не случилось ли это в действительности?

Решил проверить. Спрашиваю Олега:

«Ты ведь в основе физик?»

«Почему в основе?»

«Не придирайся к словам,– говорю.– Есть гипотеза о зеркальной симметрии законов природы?»

«Допустим. Законы не изменяются, если вместо себя самого возьмем свое зеркальное отражение. А почему это тебя интересует? Ты же социолог».

А я, не ответив, снова спросил:

«Если какое-нибудь явление происходит в нашем мире, можно теоретически допустить его отражение в зеркале как самостоятельно существующее?»

Олег снисходительно улыбнулся:

«Опусти в театре зеркальный занавес и получишь два зрительных зала, причем каждый будет рассматривать другой, как свое отражение».

«А несколько зеркал – несколько отражений?»

«Сколько угодно. Под любыми углами, даже закрученные и асимметричные. Переход от одного к другому, если придумаешь, можешь назвать комбинированной инверсией».

«Кончайте ярмарку,– оборвал нас Роберт,– а фантаст пусть прогуляется к своим антимирянкам. Сдавай, Гофман».

Я медленно-медленно пошел к заветной двери на грязных обоях. Что открывает ее? Вера в Необычайное? Смешное желание творить чудеса? Гипноз или телепатия? Может быть, ее механизм настроен на биополе, идентичное моему? А может быть, я просто болен и нуждаюсь в помощи окулиста или психиатра? Не знаю и не берусь судить.

С такими мыслями я шел, зная, что иду пр следам своего предшественника. Он прошел за Алисой всю страну чудес, а я только в начале пути. Сколько миров-зеркал мне еще придется пройти, прежде чем я найду свой единственный и неповторимый, каким бы сходством ни поражали меня встречные Зазеркалья? Иду и думаю: в конце концов ведь он нашел свое, значит, найду и я.

Открыл снова скрипнувшую на несуществующих петлях никогда не существовавшую дверь, шагнул в темь, и оказалось, что стою на коленях у стеклянного ящика на Гедоне.

– Значит, «ступень» сработала. Маг стал сиргом,– сказал Капитан.

– Кто кем– не знаю. Но одно ясно: они овладели полностью механизмом материализации воспоминаний и воображения. Реальность удивительная. До мелочей.

– И у нас,– сказал Алик.

Глава III
ЧТО ДЕЛАЛИ МАЛЫШ И АЛИК. ПЕТЛЯ

А с Малышом и Аликов происходило следующее.

Сначала их удивили, потом позабавили голые тела в воздухе, как яблоки на дереве высотой в небоскреб и с кроной на полквартала. А затем стало скучно.

– Придумаем что-нибудь, а? -предложил Алик. Малыш зевнул.

– Что?

– Проблемку какую-нибудь поставим по-новому.

– Какую?

– Скажем, поправку к Эйнштейну.

– Ты в уме?

– А почему цех? Допустим, что есть частицы, скорость движения кбтгорых превышает световую. Ну?

– Что «ну»?

– Я был практикантом на одном ускорителе в Америке,– задумчиво пояснил Алик.– Он помещался в скальном грунте небольшого приморского города. Новые конструктивные идеи, в частности в нарастании магнитного поля и частоты электрических полей, позволили довести его мощность до неслыханной в совсем еще недавнем прошлом энергии в триллионы электровольт, одновременно столь же неслыханно уменьшив его размеры и вес.По сравнению со своими гигантскими предками, разгонявшими протоны по многокилометровым кольцам, такой легко поместится на хоккейной площадке. Сейчас и у нас есть вроде этого на Валдае. Именно здесь и можно добиться уже не «суб», а суперсветовых скоростей.

– До сих пор не добились.

– А ты представь себе,что мы работаем на таком ускорителе. Ты только следи за моей мыслью, не отставай. У меня есть одна идейка совместного предположения. Знаком с этой механикой? Представить можешь?

– Допустим.

– Ну вот и вообрази.Ночь. Мы с тобой на предвоскресном дежурстве у пульта. Я, скажем, физик-экспериментатор, мое дело следить за капризами вещества на субсветовых скоростях, а ты – инженер-механик, наблюдающий за поведением всей механики комплекса. Ясно?

Свет погас и разлился снова, сместив и пространство и время. Теперь они были вдвоем– далеко от Гедоны!– у главного пульта ускорителя, управляющего скоростями элементарных частиц. Привычные досветовые скорости уже не устраивали экспериментаторов, и они– пока тщетно!– пытались превысить лимитированную Эйнштейном цифру в триста тысяч километров в секунду. Только триллионные доли этой минимальной в нашей житейской практике единицы времени отделяли индикаторы скоростей от предельной грани, за которой приставка «суб» превращалась в «супер». Такого превращения пока не произошло, но один из создателей ускорителя был в нем непоколебимо уверен. Он уже открыл шесть новых элементарных частиц, которые пометил прописной буквой «Т» с порядковым номером от единицы до шестерки, но все это были частицы субсветового века. Новая искомая частица Т7 должна была обнаружиться за его пределами, когда дрожащие стрелки скоростных счетчиков перейдут заветную грань. Для того и была еще более повышена энергия ускорителя в эту предвоскресную ночь.

Все тянулось, как обычно. Малыш и Алик никогда не работали в Космической службе, никогда не были на Гедоне и не знали других обязанностей, кроме тех, которых требовало от них дежурство в эту обыкновенную ночь: от других она не отличалась. Люминисцентные лампы превращали ее в догорающий день. Привычно жужжал автоматический комплекс приборов, и так же привычно накапливалась скука в кондиционированном воздухе зала. Чуда не было.

– Его и не будет,– сказал Малыш, совершив очередной обход автоматики.– Не верю я в поправки к Эйнштейну.

– А тахион? – спросил Алик.

– Где он, твой тахион?

– Не мой, а Джеральда Фейнберга. Он предсказал его движение быстрее света лет сорок назад.

– Предсказал– не открыл.

– Нептун тоже был сначала предсказан, а не открыт. Между планетой и элементарной частицей в данном случае разницы нет: обе признавались существующими до их открытия.

Малыш, даже не отвечая, углубился в решение шахматной двухходовки. Алик лениво наблюдал за ним: вог он поерзал на стуле, взъерошил волосы, вскочил, уронив короля на пол, медленно поставил его обратно, посидел над доской и со вздохом встал.

– Тоже существует, но не открыт,– сказал он.

– Ты о чем? – спросил Алик.

– О решающем ходе. Пришло озарение и угасло, как жизнь твоего тахиона. Триллионные доли секунды. Может, потому, что глаза слипаются.

– Выпей пива.

– Я пью теплое пиво только по рецепту врача.– Малыш с отвращением оглянулся на рюкзаки, брошенные у пульта: по окончании дежурства намечалась экскурсия на морской берег.– Наверно, в конструкции ускорителя принимали участие язвенники и трезвенники.

– Почему?

– Потому что не предусмотрели холодильника для пива и бутербродов. Пойду лучше воды попью.

Он сонно поплелся к душевой в конце зала, где входящие подвергались обработке очищающей воздушной струей. Там же находился и умывальник с холодной и горячей водой. Минуту спустя Малыш выскочил оттуда, бегом пересек зал и переставил какие-то фигуры на шахматной доске.

– Эврика!– крикнул он бодренько и тут же пояснил Алику:-Понимаешь, я поставил упавшего короля не на «эф», а на «же». По ошибке. Озарение вернулось. Тахион открыт.

– Поэтому ты и забыл закрыть кран в умывальнике,– сказал Алик.

Сквозь тихий жужжащий фон пробивался шум открытой воды.И что-то произошло.

Что-то, совсем не имевшее отношения ни к воде, ни к шахматам.

Как будто, именно как будто– оба не могли утверждать этого точно,– чуть-чуть потускнели лампы, чуть-чуть сместились очертания окружающего, словно отраженные в дрогнувшем зеркале, чуть-чуть стало жарче, как бывает, когда прекращается поступление холодного воздуха.

И все стихло. Уже не как будто, а явственно смолкла автоматика, оборвалась вибрация, зал наполнила зловещая немота. Оба прислушивались к ней долго, словно не веря ушам, не веря и не понимая.

– Ты слышишь что-нибудь? – спросил Алик.

– Ни звука.

– Даже твоя вода уже не течет.

Не ответив, Малыш двухметровыми шагами понесся к душевой, откуда вышел минуту назад. Алик, отставая, поспешил за ним.

Три секунды потребовались им, чтобы увидеть чудо.

Вода текла по-прежнему толстой прозрачной струей, но совершенно бесшумно, как показалось бы человеку, у которого лопнули барабанные перепонки. Да и текла ли? Просто вытянулась от крана к раковине гладкая оплывшая сосулька. Может быть, просто замерзла? Вероятно, об этом подумал и Малыш. Он осторожно прикоснулся к ней пальцами, ощупал, как ощупывают что-то твердое, а не жидкое, и ударил ребром ладони. Струя не отстранилась, не раскололась и не брызнула, сохраняя прозрачность и неподвижность. Малыш растерянно обернулся и что-то сказал.

Но что именно,Алик не услышал. Не раздалось ни звука. Малыш только шевелил губами.

– Лед? – спросил Алик.

И не услышал своего голоса. Но Малыш, должно быть, понял, потому что раздельно и четко, как в немом фильме, прошевелил губами ответ:

– Не знаю.

«Оглохли мы, что ли?» – снова подумал Алик и показал на уши. Малыш только плечами пожал и, в свою очередь, показал на струю-сосульку: это, мол, интереснее.

Тогда приступил к эксперименту Алик. Он приложил руку к струе; гладко, скользко, но не настолько холодно, чтобы считать ее льдом. Рванул руками – не сдвинулась ни на миллиметр, словно схватил не воду, а водопроводную трубу. Попробовал закрыть кран– не поддается: или нарезка сорвана, или ручка заклинилась. Тут он вспомнил о складном ноже в кармане, выдвинул лезвие и с размаху рубанул по застывшей неправдоподобной струе. Ножик отскочил, как от чугунных перил. А на стекловидной сосульке не появилось даже царапины. Не уступила она и попыткам проткнуть ее острием, соскоблить или срезать стружку. Или это была не вода, или произошло что-то изменившее ее структуру.

Даже не пытаясь ничего высказать вслух, Алик вернулся к пульту. Малыш молча зашагал вслед. И вдруг сказал ясно и слышно:

– Дышится легче, правда?

– Правда,– машинально повторил Алик и только сейчас собразил, что звук или слух вернулись.

И дышалось действительно легче, чем в душевой.

– Идти тоже было трудно,– прибавил он,– что-то мешало.

– Как встречный ветер,– сказал Малыш.

Он сделал несколько шагов к стенке, несколько раз вздохнул и беззвучно пошевелил губами.

– Не слышу,– проговорил Алик и показал на уши. Малыш подошел ближе и закричал:

– Теперь слышишь?

– Не ори.

– А ведь там,– он указал на место, где только что стоял,– я тоже орал.

Алик задумался.

– Что-то гасит звук. Надо посмотреть где. Пойдем навстречу друг другу по спиралям, удаляясь от центра. Шаг-два – перекличка.

Первая же проверка показала, что звук действительно гаснет где-то за пределами сравнительно небольшого пространства, в несколько десятков метров, при этом не постепенно, а сразу, будто обрезанный невидимой преградой, непроницаемой для звуковых волн. Скажем, в пяти, а иногда и в десяти метрах от пульта можно было переговариваться, а отступив на шаг, ты уже превращался в актера немого фильма. И сразу же становилось труднее двигаться и дышать, словно дул навстречу неощутимый, но стойкий ветер.

– Ты что-нибудь понимаешь?– спросил Малыш.– Чем обусловлена эта грань? А она есть. И не только для звуковых волн. Видишь этот смятый листок бумаги? Я бросил его час назад, когда развертывал бутерброды. Он лежит как раз на границе. Я обратил на это внимание еще во время проверки. Теперь смотри.

Он подошел к брошенному листку и коснулся его обращенного к стене края. Листок не сдвинулся с места, даже не шевельнулся.

– Как из железа. Не согнешь,– усмехнулся он.– Ну, а теперь взгляни сюда.

Он коснулся другого, более близкого края. Половина листка не оторвалась, а отпала, как срезанная бритвой, ровно и без зубцов.

Другая половина осталась в том же положении за невидимой гранью.

Алик молчал. Казалось, опыт с листком не произвел на него впечатления. Он думал о чем-то своем, вероятно более важном. Малыш, не дождавшись ответа, пожал плечами и еще раз молча обошел панели управления, потом сел, не глядя и смахнув на пол шахматы. На этот раз он собирать их не стал.

– Вся автоматика вышла из строя,-сказал он.-Все телеуправление. Полностью. Фактически ускорителя уже нет.– Он помолчал и добавил, уже не ища собеседника:– И еще: ни один электроприбор не работает. Тока нет, а лампочки светятся.

– Не вижу в этом противоречия,– сказал Алик.

– Свет без тока?

– Движение любой массы в кратчайшую, приближенную к нулю долю секунды, воспринимается нами в состоянии покоя. Все как бы остановилось, в том числе и свет. Но мы его видим.

– Твоя приближающаяся к нулю доля секунды уже приближается к единице.-алыш демонстративно похлопал по ручным часам у запястья.– Идут часики. Движутся.

– Но не там,– загадочно сказал Алик, кивнув в глубину зала.

– А где? В другом мире?

– В другом времени.

Малыш встал и подошел к пульту, где сидел Алик.

– Ты не спятил, случайно?

Вместо ответа Алик показал на небольшой циферблат, где стрелка чуть-чуть дрожала на втором от нуля делении. Малыш знал: нуль на этом счетчике скоростей обозначал скорость света, а деления– триллионные доли секунды. Но стрелка, обычно не доходившая до нуля на одно-два деления, теперь опередила его, обогнав необго-няемое. «Суб» превратился в «супер».

– Быстрее света,– почти благоговейно прошептал Малыш, что уже само по себе было для него необычно.– Значит, правда? Теперь будет найден не только Т7.

Алик продолжал задумчиво следить за дрожавшей стрелкой.

– Не знаю,– проговорил он неуверенно.– Может быть, «световой барьер» – это предел с «двумя сторонами»? Может быть,это уже отрицательная скорость? Может, она не возрастает, а убывает по мере удаления от барьера?

Честно говоря, Малыш ничего не понял. Только спросил:

– Почему же все остановилось?

– Я объясняю так…– Алик тщательно подбирал слова.– Примитивно: время– прямая линия, ну, скажем, в декартовых координатах. На световом барьере по неизвестным причинам око как бы скривилось, образовав петлю, отросток от общей прямой. Эта петля начинается и кончается на графике в одной точке – в одном мгновении. Вот мы и наблюдаем сейчас это мгновение, миг, промельк, назови как хочешь,– словом, квант времени.

– Квант– не мгновение.

– Я же говорил упрощенно и о графике,и о кванте. Речь идет о наикратчайшей единице. Условно: период, который требуется свету, чтобы пройти диаметр атомного ядра. Или еще какой-нибудь период – откуда я знаю! Можно взять и сотые, и тысячные этой длины. А стало быть, время, которое еще Лобачевский считал мерилом всяческого движения, как бы замирает, приближаясь к нулю бесконечно близко. Вот почему все и остановилось– для нас, конечно, только для нас!– ток в проводах, пучки протонов в ускорителе, ну, и твоя вода в кране. Попросту: остановилось время – остановилось движение.

– Мы же движемся, и время у нас идет…

– Где идет? В частице нашего времени, в этой самой петле. По каким-то причинам, связанным с работой ускорителя, мы как бы оторвались от основного времени и движемся в своем, пока петля не окончится, не вернется в то мгновение, с которого она началась. Но каков ее период– час, сутки, столетие,– сказать не могу. Кстати, геометрические, пространственные параметры нашей петли совпадают с той частью ускорителя, которую почему-то не затронул процесс.

– Так ведь и за его пределами мы живем и движемся.

– Выходя, мы как бы выносим с собой наше собственное временное и пространственное поле, я бы назвал его темпоральным,– словом, частицу нашего пространства – времени, живущую по своим законам. Определить его экстремум не берусь: вероятно, он характеризуется нашими параметрами– рост, объем грудной клетки, мышечное напряжение, вес, сухость или влажность кожи.

– Но как же мы дышим в безвоздушной среде?

– Почему безвоздушной? Мы проходим сквозь нее в период наименьшей скорости движения ее разряженных частиц.Мы, говоря упрощенно, просто раздвигаем ее, а гигантская разница скоростей соприкасающихся при этом частиц воздуха не может не обновлять массу покоя.Кислородный обмен ничтожен, но все же позволяет дышать.

– Силы у нас дай бог, а с водой не справились.

– Так ведь сила не зависит от времени. За две-три минуты ты выжмешь штангу а растяни жим на час, что получится? Мы подходили к застывшей струе с меркой нашего времени, а его надо было ускорить в триллионы раз. Только тогда бы мы смогли преодолеть сцепление ее частиц.

Малыш с трудом понимал Алика. Ему, грамотному инженеру-эксплуатационнику, не легко было постичь всю сложность к тому же еще так причудливо смещенных взаимоотношений пространства и времени.

– Что-то вроде пересекающегося времени? – спросил он.

– В какой-то степени да. Но в пределах петли.

– А кругом в городе?

– Тоже самое. Город– ничтожная часть мирового пространства,а квант времени – это вся Вселенная в наикратчайший миг. Чудо Иисуса Навина.

Алик шутил с посеревшим, будто запыленным лицом. Малыш даже пожалел его, спросив с непривычной теплотой в голосе:

– И долго так протянем, старик?

– А что у нас– пиво да бутерброды? Вот и считай.

– Неужто в городе ничего не найдем?

Малыш произнес это машинально, не подумав. Алик его так и понял. Только переспросил задумчиво:

– В городе? А как выйдем? Разве только если где-нибудь окно открыто.

– А в душевой? Забыл?

Из открытого окна душевой они пробрались на асфальтовую дорожку, ведущую к воротам на улицу. К счастью, ворота тоже были открыты, и большой автофургон железным мамонтом замер на въезде. Малыш постучал в стекло водителю, тот даже не шелохнулся.

– Брось,– сказал ему в ухо Алик.– Он тебя не видит.

Значит, никто их не видел, а они видели воскресное утро города. Оно было похоже на моментальную фотографию, запечатлевшую одно мгновение жизни. Протянулись с балкона руки девушки, встряхнувшие простыню. Она вспучилась белым парусом и окостенела вместе с девушкой. Горел красный огонь светофора перед колонной автомашин на воздушной подушке. Когда же он станет зеленым? Прохожих не было, только мальчишка лет десяти прыгнул с обочины тротуара на мостовую, пытаясь схватить упущенную из рук и уже уплывавшую вверх ниточку воздушного шарика. То было второе увиденное ими чудо после стекловидной воды. Мальчишка с подогнутыми коленями и протянутой вверх рукой висел в воздухе,не падая и не подымаясь. Голубые глаза его, живые, даже не сонные, запечатлели только одно– страстный миг желания поймать ускользающий кончик ниточки. Но и она оставалась неподвижной– лишь сантиметр, не больше, отделял ее от протянутых пальцев. А еще выше висел фиолетовый шар, как бутон фантастически большого тюльпана, так и не распустившегося в эту безветренную немую тишь.