Текст книги "06-Новое платье короля (Сборник)"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Артем Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Среднее лицо усмехнулось левой стороной рта. И два остальных лица сделали то же самое.

– Посмотрите на себя, – сказало лицо, – и потом на нас. Кто сильнее?

– Вопрос некорректен. Я один, вас – трое. Я скован, вы свободны…

– Сами того не желая, юноша, вы сформулировали некоторые принципы нашего преимущества в силе. Вы один, нас – трое. Расширьте формулу: вас – единицы, нас – множество. Дальше. Вы скованы, мы свободны. Тут и расширять нечего… Не вижу необходимости продолжать заседание. Сколько нам на него отпущено?

– Пятнадцать минут, – ответило правое лицо. – По пятнадцать минут на клиента… э-э… на обвиняемого.

– Сэкономили семь… Объявляю приговор. Двадцать лет трудового стажа с обычным поражением в правах. Товарищи, согласны?

– Где будет отбывать? – деловито поинтересовалось левое лицо.

– А где бы ни отбывать, – беспечно отвечало среднее лицо. – Широка страна моя родная. За столом никто у нас не лишний. По заслугам каждый награжден. А с его профессией он всегда на булку с изюмом заработает. Лицедеи и шуты любимы народом.

– Лицедеи и шуты опасны для власти, – ввернул Ким, который ко всему происходящему относился как к странному – да! страшному – да! – но все же спектаклю. А захваты на руках и ногах, всякие там укольчики – так нынешняя режиссура на выдумку горазда…

– Глупой власти опасны, – сказало первое лицо. – Она их боится и преследует, а значит – ожесточает. Умной – нисколько. Она их награждает званиями, премиями, орденами и прочими цацками. Чем больше цацок, тем лучше служат умной власти смелые лицедеи и шуты.

– Где это они должны служить? В зоне? – с сомнением спросило правое лицо.

– Смотря что называть зоной… – среднее лицо отбросило папку «ДЪЛО» назад, и та растворилась в синеве, как давеча – журавлиный клин столоначальников. – Мне хотелось бы обратиться – не удивляйтесь! – к метеорологии. В этой науке есть один замечательный термин: зона высокого давления. Я склонен распространить этот термин на все сферы человеческой деятельности. Так, например, наказание трудовым стажем человек должен отбывать именно в этой зоне в ней, кстати, легко происходит процесс поражения в правах… Чтобы вы не сочли меня голословным, прошу оглянуться на пройденный нами путь…

Правое лицо и левое лицо послушно оглянулись. Что уж они смогли разглядеть в синей темноте просцениума, то бишь вагона, Ким не ведал, но повернулись оба явно довольные. Видно, встал перед их мысленным взором пройденный путь, славный и радостный, который, как песня утверждает, никто у нас не отберет.

– Ну как? – поинтересовалось первое лицо.

– Верно, – сказало правое лицо.

– Единственно, – сказало левое лицо.

– Да, – вспомнило первое лицо, – вам, юноша, ясен приговор?

– А то! – сказал Ким. – Только клал я на него…

– Класть – это ваше право, – мило улыбнулось первое лицо. – У вас вообще немало прав, которыми вы поражены, кроме одного: обжаловать приговор. Он окончателен, кассировать не у кого.

– Ну и какие ж у меня права? – праздно поинтересовался Ким, изо всех сил шевеля пальцами рук, чтобы хоть как-то погонять застоявшуюся кровь.

– Не-ве-ро-ят-ны-е! – по складам отчеканило первое лицо. – Бороться и искать. Найти и не сдаваться. Грызть гранит. Ковать железо. Вздымать знамя… Долго перечислять, назову лишь главное, на мой взгляд: дышать полной грудью. Я, юноша, другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. И вы не знаете. И никто не знает и знать не должен. Я прав?

– Вполне, – сказало правое лицо.

– Предельно, – сказало левое лицо.

– Встать, суд уходит, – подвело итог первое лицо, но не встало. И остальные продолжали сидеть. – Уведите приговоренного.

Никто, конечно, не явился, чтобы увести – или увезти? – Кима. Стол с троицей уплыл в темноту, слился с ней, а робот-коляска вновь ожил и покатился в следующий вагон. Или – так хотелось Киму! – в следующую декорацию, в следующую сцену. Хотя какая, к чертям, декорация, если вагон – все-таки вагон! – трясло на стыках, колеса привычно громыхали под полом, где-то впереди, в темноте, что-то лязгало, булькало и свиристело. В действие снова ворвался мир железнодорожных звуков, будто театральный радист отходил ненадолго, на краткосрочную свиданку выбегал, а сейчас вернулся и врубил на полную мощность положенную по сцене фонограмму.

Каждый сходит с ума по-своему, извините за банальность. Ким играл в театр, и сей род сумасшествия помогал ему сохранить здравый рассудок. Парадокс.

Робот въехал на невидимый холмик и остановился. Металлические браслеты с сухим щелком раскрылись, и Ким немедленно вскочил. Увы ему!.. Театр, конечно, великий маг, однако реально затекшие и исколотые ноги Кима не держали. Они так же реально подогнулись – ощущение, доселе абсолютно незнакомое Киму! – и Ким, падая, ухватился за что-то тяжелое и массивное. Тяжелое и массивное легко подалось вперед, Ким, вцепившись в какую-то железяку, поволокся – буквально так! – следом и…

В этот момент он думал, конечно же, не о театре, а лишь о том, чтобы не врезаться мордой в какое-нибудь вагонное ребро жесткости, в какую-нибудь перегородку, да и вообще – не выпасть бы из вагона на всем скаку.

…очутился в полном света пространстве, света такого яркого, что Ким немедленно и сильно зажмурился. Движение – точнее: волочение! – вперед прекратилось, Ким отпустил железяку и встал на колени на что-то жесткое и покачивающееся, как пол вагона. Это и был пол вагона, что подтвердилось спустя короткое время, когда Ким смог приоткрыть глаза. Он стоял на коленях в тамбуре, упираясь руками в открытую межвагонную дверь. Стало быть, туго сообразил Ким, он вывалился из перехода между вагонами, куда довез его тюремный робот. Самого робота не было, он укатился, вероятно, в распоряжение мадам Вонг. Тамбур выглядел вполне обычным, ничем не отличающимся от того, к примеру, на который Ким сиганул. Час назад?.. Год назад?..

Первым делом Ким попробовал встать. Удалось. Ноги хоть и плохо, но держали, руки тоже пристойно шевелились, можно было двигаться. Вопрос: куда?.. Назад, к Настасье Петровне и Таньке, к добрым женщинам, которые, поди, и не ждут уж доброго молодца?.. Хорошо бы!.. Но путь к ним лежал через владения мадам Вонг, летающих столоначальников и триединого Лица, через лихие места – прямо как в сказке! – в которые не положено возвращаться богатырю-первопроходцу.

Ким и вправду чувствовал себя этаким сказочным богатырем, который прошел огонь, воду и сейчас дышит полной грудью, как наказало первое лицо, чтоб войти в медные трубы. Да и в какой пьесе богатырь сворачивал с избранного пути? Нет таких!

Так думал Ким, постепенно приходя в себя и уже с неким любопытством ожидая, что встретит он в очередном вагоне.

Не разлучницу ли Верку с голосистой гитарой?..

Открыл дверь и вошел в вагон.

Вагон был плацкартным. Ким такие знал, Ким в таких ездил по родной стране.

Проводница где-то гуляла, ее купе пустовало, на столе звенел строй стаканов в подстаканниках – грязных, заметил Ким, значит, чаек уже отпили, значит, проводница – или проводницы? – умотала на полчасика к подружкам, оставила хозяйство без верного глазу.

А хозяйство, слышал Ким, без верного глазу отлично себя чувствовало. Звенела гитара, может, даже Веркина, постанывал баян, а еще и мандолина откуда-то взвизгивала, и все это покрывалось мощным разноголосьем мужских и женских голосов. Именно разноголосьем: пели разное. Одна компания старалась перекричать другую, другая – третью, третья – следующую, а в результате музыкальный Ким не смог при всем старании разобрать ни одной песни. Просто «тра-та-та, тра-та-та», и мотив общий.

Никак студенты, подумал Ким, никак комсомольцы-добровольцы в едином порыве двинулись строить Светлое Будущее? Подумал он так, осторожненько вышел в коридор – ну просто Штирлиц! А может, опыт, накопленный в предыдущих вагонах научил? – бочком, бочком, прошел по стеночке и…

Плацкартный, повторяем, вагон, ни тебе дверей, ни тебе покоя, ни тебе нормального уединения!

…немедля был замечен группой певцов, обретавшихся в первом отсеке. Не переставая могуче петь, они замахали Киму: мол, греби сюда, кореш, мол, у нас весело, не прогадаешь. Они даже не обратили внимания, что Ким – из чужаков, что он – металлист проклятый, а может, и обратили, но не придали значения: сегодня комсомол металлистов не чурается.

Теперь-то, поскольку Ким был рядом, он без натуги врубился в песню, которую орал отсек. Она бесхитростно, хотя и на новый лад повторяла мыслишку про дальнюю дорогу, про казенный дом, который будет построен в срок, про счастливый марьяж в этом казенном доме. Ким песню слышал впервые, содержание ее понял не вполне, почему и предположил, что в отсеке едут молодые строители, которым предстоит возвести в Светлом Будущем Дворец бракосочетания. И песня эта – их фирменная.

Заметим: в том, что в вагоне обосновались именно строители Светлого Будущего, сомнений у Кима не возникло. Да и откуда сомнения? Гитара, защитные штормовки, комсомольские значки на лацканах, малопонятные эмблемы, вон даже надпись на чьей-то спине: «We eed of Clear Future!» (что в переводе означает: «Даешь Светлое Будущее!»). Все это – всем давно привычный реквизит комсомольско-добровольческо-строительно-монтажной романтики. Вздымать знамя – так, кажется, выразилось первое лицо. Что ж, лицо право: это право (простите за тавтологию) у нас неотъемлемо…

Ким вошел в отсек, добровольцы подвинулись, и Ким умостился на краешке полки. К несчастью, песня окончилась, что дало свободный выход праздным вопросам.

– Сам-то откуда? – завязав с пением, спросил Кима парень с гитарой, широкоплечий, русоволосый (волосы, конечно, непокорные), высоколобый, белозубый, голубоглазый. (Ничего не забыл из плакатного набора? Кажется, ничего…)

– Из Москвы, – лаконично ответил Ким.

– А зовут как? – встряла в разговор крепкая дивчина, русоволосая, высоколобая, белозубая, голубоглазая, разве что не широкоплечая.

– Ким, – сказал Ким.

– Кореец, что ли? – удивился парень с гитарой.

– Кореец, – подтвердил Ким, чтоб зря не повторяться.

– Непохож, – усомнилась дивчина, но на долгие сомнения ее не хватило, она плавно перешла к следующему вопросу: – От какой организации?

– Я не от организации, – честно сказал Ким. – Я здесь по приговору «тройки». Двадцать лет с поражением в правах.

В отсеке, извините за литературный штамп, воцарилось гробовое молчание. Кто-то быстро отвернулся и приник к окну, за которым – безо всякой сверхскоростной мистики – не спеша тянулись обычные среднерусские пейзажи. Кто-то ловко вынул из-под задницы затрепанный детектив и принялся внимательно читать. Кто-то книге предпочел популярный журнал «Смена отцов». Парень с гитарой прислонил гитару к стенке и бочком пошел в коридор. А сердобольная дивчина, явная внучка мухинской колхозницы, подперла лицо ладошками, уставилась на Кима, спросила-таки жалобно:

– За что ж тебя так?..

В соседнем отсеке безмятежно пели про яблоки на снегу. Еще дальше – Ким уже отличал песню ближайшую от песни более отдаленной, попривык немного – наяривали про мадонну в окне, потом – кто-то бельканто уговаривал паровоз постоять, а что пели дальше, разобрать было трудновато.

– А вас разве не по этапу? – ответил Ким вопросом на вопрос.

Он не считал нужным ломать комедию и прикидываться неформалом по мандату. Пройдя несколько кругов железнодорожного ада – или рая? – он не собирался более испытывать собственные нервы, а решил посильно прибрать ситуацию к рукам. Как это сделать, он пока не знал, не придумал, но четко усёк одно: с помощью вранья, поддакиванья и тихого соглашательства здесь ничего толкового не выведать, а уж тем более не добиться. Здесь надо резать правду-матку (это занятие, как мы помним, Ким любил), бить ею по размягченным мозгам пассажиров, вызывать на себя их опасную реакцию. Коса на камень, говорите? Вот и посмотрим, кто кого…

– Мы по комсомольским путевкам, – гордо и с неким даже превосходством сказала дивчина. – По зову сердца.

– И много вас таких, отзывчивых?

– Наш вагон и еще соседний. И еще один.

– Ты хоть поняла, куда идешь?

– Строить Светлое Будущее.

– Вас здесь в вагоне – человек сто. В двух других – еще сотня плюс сотня, итого – три. Триста добровольцев – не мало ли для строительства Светлого Будущего? Не надорветесь?

– Мы же не первые…

– Это точно. И не последние. Небитых дураков у нас всегда хватало. Вот когда побьют – тут некоторые поумней становятся…

Парень с гитарой (без гитары), который нервно смолил сигаретку в районе купе проводников и, конечно, в оба уха слушал интеллектуальную беседу между чистой комсомолкой и отпетым преступником, не стерпел последней философской максимы и грубо встрял:

– Да что ты его слушаешь, урку поганого! Он же провокатор! Диссидент! Да еще с серьгой…

– За урку можно и в глаз, – спокойно сказал Ким, не вставая, однако, с полки.

А яблоки со снега уже собрали, мадонна закрыла окно и ушла спать, и до других поющих отсеков донеслись отзвуки легкого скандальчика в первом. Стихли музыкальные инструменты, смолкли молодые голоса, потянулись к первому отсеку комсомольцы-добровольцы, соскучившиеся по горячему диспуту с идейным врагом, столпились вокруг, даже свет собой заслонили.

– Ты, что ли, в глаз? – презрительно спросил парень без гитары. – Да я тебя по стене размажу, два дня отскребываться будешь.

Все слушали – никто не вмешивался. Интересно было.

– Размазать ты меня успеешь, если получится, – спокойно сказал Ким, – а пока ответь-ка мне на простой вопрос. Если я – урка, если я – осужденный, то почему я еду с вами, а не с конвоирами? Почему я – вольный?

– Почему? – встал в тупик парень.

И дивчина не знала ответа. И все кругом молчали. Только самый начитанный, с детективом, догадался:

– Ребя, да он же нам соврал! Да он же наш с потрохами, ребя, честное комсомольское!

Почему-то никто не встретил эти слова бурным ликованьем. Все ждали ответа Кима.

– Вы сами-то надолго едете? – Ким опять предпочел вопрос.

– На всю жизнь, – сказала дивчина.

– Как получится, – сказал парень без гитары.

– Пока нужны будем, – сказал любитель книг – источников знаний.

– Как там все обернется, так и порешим, – раздумчиво сказал кто-то из толпы.

– Наконец-то разумный ответ! – воскликнул Ким. – Я к нему еще вернусь, а для начала напомню: обязательный трудовой стаж в нашей стране равен… чему?.. правильно – двадцати годам. Вот на них-то меня и обрекли. Как и всякого гражданина родной страны. Как и вас, соколы орлами. Двадцать лет жизни – минимум! – каждый из нас, – он обвел рукой слушателей, – должен отдать на строительство Светлого Будущего. И вы, братцы, такие же осужденные, как я…

– Мы добровольцы, – напомнила дивчина.

– Все мы в какой-то степени добровольцы. Кто – где. Вы – здесь.

– А ты?

– А я в другом месте доброволец. Сюда меня насильно прислали.

– Как могли? У каждого есть право выбора! – реплики шли – ну, прямо из брошюр серии «В помощь комсомольскому активисту». У Кима закономерно вяли уши, но держался он молодцом.

– Милый, – сказал Ким, глядя в чистые глаза парня с гитарой (без гитары), – разве все добровольцы – добровольцы? Разве не знаком ты с термином «добровольно-принудительный»? Разве все, что ты делал в жизни, ты делал только по зову сердца?.. – парень открыл было рот, чтобы достойно ответить, но Ким не дал, махнул рукой. – Ладно, молчи. Не о том речь А о том, что вся ваша добровольческая армия развалится и расползется, если в Светлом Будущем, которое вы рветесь ваять на пустом месте, не будет отдельных квартир, теплых сортиров, набитых продуктами магазинов, театров, киношек, да мало ли чего… Прав товарищ: как там все обернется, так вы и порешите.

– Мы все построим сами! – крикнул кто-то. – Своими руками!

– Ты родом откуда? – Ким опять отбил вопрос вопросом.

– Из Мухачева. Город такой, – важно ответили.

Кто – Ким не видел, да и не стремился видеть: спор велся не с конкретным собеседником, а сразу со всеми. Говоря метафорично: с собеседником по имени Все.

– И что, у вас в Мухачеве все живут в отдельных квартирах? В магазинах всего завались?..

– Нет пока… Вот к двухтысячному году…

– А что ж ты, мать твою, невесть куда прешься? – со злостью перебил невидимого оппонента Ким. – Чего ж ты в своем Мухачеве не строишь того, что в Светлом Будущем собираешься? Почему, как дерьмо вывозить, так мы в конец географии рвемся? А у нас дома своего дерьма – по уши, не навывозишься… Сидел бы ты дома, делал свое дело, так, может, и двухтысячного года ждать не пришлось бы…

– Это не разговор, – сказал гитарист.

– Другого не жди, ассенизатор…

Напомним: Ким вырос в маленьком русском городке, где все решенные и нерешенные проблемы страны гляделись такими же маленькими, как и сам городок, а потому заметными всем. Все про все в городке знали: где что недовыполнили, недопоставили, недостроили, недодали, недовесили. Бесчисленные «недо» выглядели привычными, даже родными любой, кто ни попадя, обвешивал их гирляндами красивых и важных слов, отчего «недо» смотрелись почти как «пере». Не безглазым рос Ким и не безухим потому и подался в «правдоматколюбцы», что с детских лет нахлебался вранья из корыта с верхом. Первым туда плеснул папанька. Потом школа щедро подлила, боевая пионерская дружина, еженедельные сборы всего-чего-не-нужно, «Будь готов! – Всегда готов!», долго перечислять. Улица добавила, родной комсомол в стороне не остался…

Сейчас стало легко. Сейчас правда вышла в почет, хотя всякий, ее несущий, по сей день считался чуть ли не героем, а вранье по-прежнему не сдавало позиций.

Волею случая Ким попал на поезд, нацеленный в Светлое Будущее. Волею Невесть Кого в поезде этом распрекрасном творилось Черт-Те Чего. Для начала Ким хотел бы узнать смутный сюжет Черт-Те Чего…

А как узнать?..

Ну, резал он правду-матку красивой мадам Вонг, ну, со святой троицей (начальник-отец, начальник-сын, начальник – дух святой) грубо разговаривал… Чего добился, бунтарь фиговый? Ничего… А потому ничего не добился, считал Ким, что любым начальникам любая правда – звук пустой. В одно ухо влетает, в другое – соответственно… У них своя правда, и другой они знать не хотят и не будут, как бы ни били себя в грудь, как бы ни клялись в верности демократии. Все клятвы для них – слова, слова, слова, как говаривал бессмертный герой сэра Вильяма, а слова для начальников ни хрена не стоят, задарма достаются.

Ну а с этими-то, с добровольцами, чего впустую ля-ля разводить? Они же – не люди. Они – статисты в славном спектакле, поставленном Невесть Кем. Они – такая же нежить, как и летающие столодержатели, вечные исполнители роли «Кушать…», извините… «Строить подано», только та сцена поставлена в жанре гротеска, а эта – в героико-реалистической манере: с Истинными Героями на авансцене и с Хором у задника.

Все так, понимал Ким, все правильно. Но – будущий режиссер! – он прекрасно знал, что именно из статистов, особенно из молодых, рядовых-необученных, вылупляются театральные бунтари и даже революционеры. Именно среди них потихоньку зреют те, кому привычный текст «Строить подано» давно обрыдл, им других текстов хочется, доселе неигранных, даже неслыханных, а память у них емкая, крепкая и пока – пустая.

Вот почему Ким устраивал легкий ликбез этим манекенам в штормовках – не более, чем ликбез. Для них «Краткий курс истории ВКП(б)» – почти Гегель по сложности. Формулировки Кима – чеканно-афористично-доходчиво-примитивные – вполне подошли бы для нового «Краткого курса», пока, к счастью, не написанного…

В любом случае Ким хотел разозлить добровольцев. Не на себя, как раньше мадам или Начальников, а на других. Может, как раз на мадам и на Начальников…

Зачем разозлить?.. Точного ответа Ким пока не знал.

– Погоди, – сказал парень с детективом, – а что ты там о поражении в правах плел?

– Это мура, – отмахнулся Ким. Тема его не очень волновала, посему объяснял он просто и сжато – в стиле «Краткого курса». – Вся наша жизнь – это перманентное поражение в правах, говоря языком юриспруденции. То есть я, конечно, не имею в виду права конституционные – на труд там, на здоровье, на подвиг. Я о каждодневных правах говорю, о житейских, о бытовых, до Конституции не доросших. Скажем, право на жилплощадь в родном городе. Есть оно у тебя? Есть. Иди в райисполком, вставай в очередь, жди – к пенсии получишь… Или вот такое смешное право: тратить свою зарплату. Имеешь его? На все сто! А как его использовать, коли тратить не на что?.. Да ладно, это неинтересно. Хотите – сами покумекайте… Я только одно скажу. У эсеров был лозунг: в борьбе обретешь ты право свое. Эсеры давным-давно на свалке, в истории – пяток фамилий остался, а мы до сих пор по их лозунгу существуем. Прямо как в песне: вся-то наша жизнь есть борьба. Борьба за то, что нам по праву положено. Разве не так?..

Публика молчала. Реплики типа: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» или «Нам нет преград ни в море, ни на суше!» к разговору явно не подходили, это даже Хор у задника понимал. Требовались в ответ свои слова, незаемные, а их-то как раз и не находилось. Будь Ким режиссером этой сцены, он ввел бы сейчас в немоту фонограмму – звук вращающихся, скрежещущих шестерен какого-нибудь гигантского механизма. Для чего? А для иллюстрации мыслительного процесса добровольцев. Очень убедительно получилось бы. И вполне новаторски, хотя и не без хамства.

А хамить ребятам, в общем, не хотелось. В чем они виноваты? В том, что кто-то сверху, все и вся решавший за них, поместил их в этот плацкартный вагон, сунул им в рот стандартные тексты проходных ролишек, примитивно просто выстроил мизансцену – по шаблону, проверенному десятилетиями, залитованному однажды и на все времена? Или в том, что они не взбунтовались против «кого-то сверху», не выплюнули изжеванные слова, не вооружились своими? Так, может, для этого Ким и помещен в поезд, в вагон, в отсек, непредвиденным фактором введен в спектакль – для того, например, чтобы проверить: кто способен на импровизацию, а кто – нет. На импровизацию, а значит, и на большую – новую! – роль. Или иначе, житейски: кто способен на бунт…

Просто старая сказка для детей получается, думал Ким. Просто история про Карабаса-Барабаса и его несчастных актеров. А кто он, Ким, в таком случае? Никак Буратино? Никак чурбачок с длинным носом, сующий сей нос во все дырки? А коли отрубят?.. Так не отрубили же у Буратино, если верить Алексею Николаевичу, и у Кима цел пока его тоже немаленький рубильник… И уж если следовать сказке, то куклы-то взбунтовались, повязали Карабаса-Барабаса, ушли с Буратино за яркий занавес с нарисованным на нем горящим камином…

Камином?..

Ким вспомнил фотообои на стене в кабинете мадам.

Выходит, ему с самого начала уготована роль деревянного бунтаря?.. Почетно…

– Слушай, друг, – сказал наконец парень с гитарой (без гитары), – ты зачем к нам явился? Головы нам морочить?

– Угадал! – обрадовался Ким. – А что, есть что морочить?..

– Не паясничай, – сурово оборвал его гитарист, – не на тусовке. Дело говори. Что ты от нас хочешь?

Что он от них хочет? Знал бы – сказал бы…

Глядя телевизор, читая газеты, краем уха слушая радио, Ким, комсомолец с четырнадцати школьных лет, не раз задавался законным вопросом: есть у комсомольцев своя голова или за них думает аппарат родного цэка вээлкаэсэм? Кто именно мчится с горящим сердцем строить все эти «бамы», «атоммаши», «катэки»?.. Что их тянет из дому? Что ищут они в стране далекой, что кинули они в краю родном? Деньги? Их там не больше, чем где-либо. Славу? Она догоняет лишь избранных – как, впрочем, везде. Романтику? Ее хватает на месяц – даже для дураков, и те, кто дразнит дураков фальшивой романтикой, отлично знают, что добрая половина через месяц-два поумнеет и вовсю будет стараться смотать удочки. Останутся самые стойкие, самые честные, самые работящие и – оттого! – самые несчастные, которые вполне были бы к месту у себя дома, в родном городе, в родном селе, в родном колхозе-совхозе, где позарез не хватает стойких, честных и работящих.

Самое плановое в мире хозяйство на поверку оказывается самым бесплановым. Самым авральным. И затыкать авральные дыры – на сей сомнительный подвиг годятся только молодые, только необстрелянные и непременно – с горящими сердцами. Которых легко обмануть. Всем чем угодно: псевдоподвигами, псевдоромантикой, псевдозаработками, псевдонеобходимостью. Псевдожизнью. А псевдожизнь – это не театр, прошу не путать.

Нас бросает из крайности в крайность, и каждая крайность немедля становится передним краем битвы за… за что угодно. А кому в прорыв? Рядовым-необученным – кому ж еще, дураков больше нет! Аврал, ребята, спасай державу, только вы и можете ее спасти, винтики наши разлюбезные! Мы вас отсюда вывинтим, а сюда ввинтим, никто ничего не заметит, машинка как крутилась, так и крутится. Ну и ладно что помедленней, ну и ладно что скрипит сильно, зато какой тембр у скрипа – победный!..

А если бы каждый винтик да на своем месте, да в своей резьбе?..

Ким усмехнулся: который раз уж приходит на ум эта чужая винтичная ассоциация! Повторяешься, режиссер, штампуешь образ…

И все же: если бы каждый винтик да на своем месте? Может, и вправду не пришлось бы ждать двухтысячного года? Может, и вправду жили бы мы сегодня в сильно развитом социализме и вкусные галушки прямо в рот бы к нам прыгали?..

– Что я от вас хочу? – повторил Ким вопрос. – Да ничего, пожалуй. Задумались на секунду – и то ладушки… А вот остановиться бы нам сейчас, а вот поразмять бы ноги…

Зрело у Кима что-то такое, что-то этакое – что, он и сам толком не догадывался.

– Мы без остановок, – растерянно сказал гитарист. Виделось: он изо всех сил хочет помочь симпатичному попутчику, но нет у него на то сил, нет возможностей. – Каждая остановка – ЧП. Идем по графику…

– ЧП говоришь? ЧП – это разумно… ЧП – это выход…

– Что ты несешь? – взволновалась дивчина, до сих пор молчавшая, в разговор мужчин не вступавшая. (Да и никто, заметил Ким, в разговор не лез, кроме двух-трех персонажей. Понятно: Хор – он и есть Хор, реплик на него ни драматургом, ни режиссером не отпущено…) – Какое ЧП? Ты не заболел ли часом?

– Часом заболел, – сказал Ким. Он, похоже, понял, что делать. – Медпункт у вас здесь имеется? Градусник там, пурген, бисептол?..

– Наверно, – предположила дивчина. – Может, сзади?

– Сзади медпункта нет, – быстро сказал Ким, вспомнив декорации, сквозь которые он прошел с боями местного значения. – А что впереди?

– Два вагона с нашими, а дальше – не знаем. Я же говорила…

– Кто у вас старший?

– Вот он, – дивчина хлопнула по плечу гитариста. – Командир сводного комсомольского добровольческого…

– Понятно, – перебил Ким. – Зовут тебя как, Командир?

– Петр Иванович.

– Иванович, значит?.. Это серьезно, – усмехнулся Ким. Гитарист если и был старше его, то года на три – не больше. И уже – Иванович. А Ким – всего лишь Ким. Судьба… – Пойдем со мной, Иванович.

– Куда?

– Медпункт искать. Поможешь больному осужденному вечный покой обрести.

– Ты не болтай чушь, – строго сказал Петр Иванович. – Пойти я с тобой пойду, а потом что?

– А потом – суп с котом, – остроумно ответил Ким. – Много будешь знать, скоро состаришься…

Какого, спрашивается, рожна Ким полез в не им и не для него придуманную драматургию? (Газетные зубробизоны сочинили рабочий термин: драматургия факта…) Почему же ему так не полюбилась очередная рядовая стройка века? Одной больше, одной меньше – державы не убудет. Ну, построят они стальную магистраль, ну, дотянут ее до населенного пункта Светлое Будущее, ну, организуют там театр, рынок, стадион, универсам, дом быта, десяток унылых «черемушек», ну, заживут припеваючи, детишек нарожают, дождутся миллионного жителя и того прелестного момента, когда их Светлое Будущее нарекут именем какого-нибудь давшего дуба Большого Начальника. Идиллия!.. Киму-то она чем помешала?.. Может, через пяток лет его в сей град пригласят, назначат главрежем аврально возведенного театра, и он легко превратит его в новый «Современник», в новую «Таганку», в новый БДТ…

А вот помешала! А вот не желает он приглашаться в Светлое Будущее! И не ищите тому разумное объяснение! Название ему, допустим, не нравится – и точка!

Медпункт, дураку ясно, предлог. Прорвавшись за нарисованный очаг, Буратино обнаружил отнюдь не идиллическую картинку всеобщего кукольного братства, а нечто иное, куда более паскудное. Что именно – графу Алексею Николаевичу боязно было раскручивать, время на дворе требовало литературных идиллий. Пройдя заветным путем Буратино, Ким очутился в Стране Дураков, куда его намеренно запустила хитрая лиса Алиса, она же – Даная, она же – мадам Вонг, чтобы доказать могущество и незаменимость своры Больших Начальников – в скромном, конечно, масштабе поезда особого назначения.

Доказала? Ким так не считал…

Кстати: о театре сказала она, а способный Ким лишь думал о нем, видел его, но пока не вмешивался, не исправлял режиссуру. Пока не мог. А теперь решил: пора!

Но это он так решил, а у лисы Алисы имелось другое мнение.

Она уже спешила к нему по вагону, вежливо отодвигая ручкою плацкартноликих строителей, цокала каблучками, вся – в белом крахмальном халатике, вся – в белой короне с красным крестом, с белым же чемоданчиком-атташе, на коем тоже начертан был красный крест, яркий символ бесплатного милосердия. Вроде – она, а вроде – не она. Вроде – врач самой скорой помощи. А за ней неслись два медбрата с выражением сострадания на сытых физиономиях, два крепких мортуса, один к одному похожих на случайных корешей Кима из дальнего вагона охранения: на лысого топтуна в ковбойке, которому Ким ручку повредил, и на молодого курильщика в майке с надписью «Вся власть Советам!». И появились они, отметим, со стороны тепловоза, а вовсе не с хвостовой, где их оставил Ким.

Как сие могло произойти?

Два варианта. Первый: это не они, а их родичи, сестра-двойняшка Данаи – Алисы и братья-близнецы тамбурмажоров. Второй: это они, но в поезде нарушены законы пространства-времени, пассажиры (кроме Кима!) существуют не в трех привычных измерениях, а по меньшей мере в пяти-шести. Ким склонялся ко второму варианту: он был интереснее и давал куда больше возможностей.

– Посторонись! Посторонись! – взволнованно кричал бывший тамбурмажор в майке с надписью «Вся власть Советам!» (назовем его теперь молодым медбратом), а бывший топтун в ковбойке (назовем его пожилым медбратом) довольно похоже изображал сирену «скорой помощи».

Хор строителей расступился, и лиса Алиса (заметили: у нее полно кличек, придуманных Кимом, и нет собственного имени!) впорхнула в командирский отсек вагона.

– Кто вызывал врача? – красиво пропела она, распахивая тем временем медицинский чемоданчик, доставая тем временем шприц, стерильную иглу, ампулу с прозрачной жидкостью. – Кому требуется помощь? Не вам ли, молодой человек?