Текст книги "Салажонок"

Автор книги: Сергей Колбасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Васька дрожал от волнения. Стропы могли лопнуть или соскользнуть.

– Краску, черти, портят, – бормотал он, чтобы успокоиться; но истребитель, блеснув лаковым бортом, развернулся и сел вниз в черную воду. Сразу же к стенке подкатили четыре бочки горючего: спирт с бензолом и керосином.

– Плохо, комиссар, без бензина, – сказал голос Дудакова.

– Баку теперь наш. Бензин будет, – ответил комиссар, и Васька узнал: это был Дымов. Узнал и похолодел – вышибет. Вышибет, как раз когда начиналась настоящая служба.

Васька хотел спрятаться в тень, но не успел. Дымов вышел прямо на него:

– Ты здесь что?

– Сигнальщик на "Смелом", – твердо ответил Васька. Он стоял прямо и в упор смотрел на Дымова. Глаза опускать не годилось.

– Так, – сказал Дымов и задумался. Васька терпел долго. Потом на шаг отступил и с отчаяния сплюнул, как всегда, когда бывал доведен до крайности.

Дымов обернулся к Дудакову:

– Говоришь, пойдет на этой-то смеси? – и толкнул бочку ногой.

Васька вздохнул полной грудью: Дымов оставил. Пронесло. . Подошел к краю стенки и спрыгнул вниз на палубу "Смелого". Она чуть ходила под ногами, и это ощущение было великолепно. Она стала живой.

Принимали горючее и прибирались до шести утра. За это время были спущены "Зоркий", "Жуткий", "Прочный" и "Счастливый" – все истребители дивизиона, все, как один, серые и плоские. В шесть часов Дудаков и Дымов пришли на "Смелый". Дудаков прямо прошел в рубку.

Отзвенел машинный телеграф, и сразу взревели два мотора. "Смелый" затрясся и как-то затих, только слегка вздрагивал и толкал. Оглянувшись, Васька остолбенел: стенка быстро оседала назад.

– Лево, – скомандовал Дудаков. – Одерживай... Так держать. – И истребитель проскочил в ворота.

– Вот черт, – опомнился Васька.

Загудел третий мотор, затряс палубу и тоже затих, включившись на передний ход. За кормой поднялась стена пены, а нос одним рывком выскочил из воды. Теперь казалось, что весь корпус пробует выскользнуть из-под ног. Чувствовалось, как он тянет вперед.

– Около двадцати, – сказал Дудаков. Расправил бороду и добавил: – Поднимем еще сколько-нибудь.

– Хорош, – ответил вцепившийся в рубку Дымов.

Они стояли нагнувшись вперед, грудью в ветер, а мимо них по обоим бортам летела вогнутая блестящая вода. Справа промелькнул красный треугольный бакен. Промелькнул и зарылся в налетевшей на него пене.

– Курс чистый вест, – приказал Дудаков, и "Смелый" круто свернул.

На повороте Васька чуть не вылетел за борт, а на новом курсе вдруг начало бить. Короткий удар, с носа ливень брызг, прыжок и снова удар. "Смелый" пошел против волны.

– Хорош! – громче, чем в первый раз, сказал Дымов. Даже он опьянел от ветра и быстроты.

– Неплох, – ответил Дудаков. – Ситников, не катайся на курсе!

Из машинного люка вдруг высунулась голова Суноплева, взъерошенная и лоснящаяся. Он подмигнул и захохотал:

– Даешь! – И сразу исчез.

Корпус дрожал все сильнее, вода и пена по бортам смешивались в сплошную ленту, ветер гудел полной мощью трех моторов по полтораста сил.

– Все двадцать пять, – сказал Дудаков, но в голосе его было удивление и почти тревога.

Внезапно зазвонил машинный телеграф. Какого черта он звонит, когда с рубки его никто не трогал? Указатели два раза прокатились по всему циферблату и стали на "самый полный". Потом из переговорной трубы кто-то закричал петухом.

Дымов посерел, а Дудаков склонил голову, точно прислушиваясь. Даже Васька начал понимать, что творится неладное. Обеими руками стиснул поручень и от неожиданного испуга закрыл глаза.

Дудаков шагнул к телеграфу. Схватился за ручки и поставил их на "стоп", но телеграф ответил: "Самый полный вперед". Снова Дудаков приказал стопорить, и снова взбесившийся телеграф отказался. "Смелый" уже не дрожал, а прыгал. Он ревел, рвался вперед, подбрасывал и бил.

Комиссар Дымов, шатаясь, добрался до машинного люка. Распахнул его, повернулся и, пятясь, сполз вниз.

Почти сразу же моторы стали. "Смелый" грудью ударил в волну, в последний раз вздрогнул и остановился.

Море лежало ровное, почти без зыби, и это было неожиданностью. Еще большей неожиданностью была тишина. Она давила на уши и угнетала.

– Дела! – вздохнул Ситников. Бросил штурвал и распрямил затекшие пальцы. Невиданные дела!

Из машинного люка показалась голова Дымова. Он вылез так же не спеша, как влезал. За ним выскочил мокрый и красный Суноплев.

– Товарищ начальник, – заговорил Дымов. – По возвращении в порт передадим машинную команду в ревтрибунал. Перепились!

– Да что ты! – вскрикнул Суноплев. Он с трудом держался на ногах, но от страха трезвел. – Разве ж это можно? Я же коммунист!

– Все равно. – Дымов поднял руку и щелкнул пальцами. – Вот что дадут. Товарищ начальник, домой не пора ли?

– Стой ты! – закричал Суноплев, бледнея. – Я ж тебе говорю: никто не пил! Это от моторов. Мы ведь пробные краники открывали...

– Хватит, – отрезал Дымов. – После поговоришь. Ступай в моторы.

Но Суноплев остановиться не мог:

– Да ты пойми – это ж пробные краники. Из них ведь газом бьет. И от мотора, от всего... ты пойми... – и, захлебнувшись, замолк.

– Петуховина! – вдруг сказал Дудаков и, лодумав, добавил: – Комиссар, проверить надо. Ситников, ходи отсюда до входного бакена и назад.

С начальником и комиссаром дивизиона в машинном помещении "Смелый* на среднем ходу описал две широких петли. Когда во второй раз подходили к бакену, Дудаков вылез из машинного люка. Вылез и помог подняться Дымову.

– Отрава чертова, – покачнувшись, сказал Дымов. Дудаков замотал головой и протер глаза. Потом хриплым голосом приказал:

– Веди к фарватеру в гавань... Слышишь, Ситников?

– Есть! – ответил Ситников и переложил руля.

– Вот так ящерица, – пробормотал Дудаков. – Слушай, комиссар, опасно это. На трех моторах вовсе нельзя ходить: еще отравятся газом.

– Что делать-то? – спросил Дымов. Он держался прямо и говорил медленно, видимо, с трудом.

Дудаков напряженно подумал, но махнул рукой:

– Может, вентиляцию, может, еще что. Сейчас не могу. Дома изобретем.

Изобретать, однако, не пришлось. Вернувшись в порт, на стенке над истребителем увидели шесть железнодорожных цистерн бензина.

– Кончена петуховина, – сказал Дудаков, под этим диковинным словом разумея занятные, но, с точки зрения службы, нежелательные приключения. Он не ошибся: для флотилии наступил деловой период.

Батареями на Белосарайской косе и минными полями была создана укрепленная база. Учетом всех ошибок, перестройкой и перевооружением канлодок основные корабли флотилии приведены в боевую готовность.

Суда были разные: ледоколы, истребители, грязнухи, баржи и невесть что. Командиры тоже: Мазгана, Безен-цов, Вершин, Дудаков, хорошие и плохие, свои и почти ненадежные. Только команды были однородны – моряки четырех морей, но одной революционной крови. Ими и было спаяно дело.

– Скоро начнем, – сказал Ситников. – Будет тебе, салага, занятие. Сигнальщиков нехватка.

Слова его подтвердились в тот же день. Перед Бердянском в море наблюдался дым, и канлодку "III Интернационал" выслали в дозор к Белосарайке. Васька, прикомандированный на поход, увидел редкостное происшествие, а заодно совсем новый тип командира – товарища Лайцена, артиллериста второго дивизиона, коммуниста и курсанта Военно-морского училища.

Вышли ночью и должны были стать в проходе между заграждением и косой. Командир "III Интернационала", седой и небритый Прокофьев, нервничал. Он слишком живо представлял себе стоящие на якорях шаровые мины, а потому жался к берегу.

Лаицен на случай ночного боя приказал поставить прицелы на десять кабельтовых. Приказал, обошел орудия, чтобы проверить выполнение, а потом снова вернулся на мостик.

Была штилевая ночь с густой облачностью и плохой видимостью, Васькин сектор горизонта по левому борту от носа до траверза был сплошь черен. В бинокле расплывалась густая вода, и по ней плавали золотые искры. Васька закрыл глаза, но искры не исчезали. Они были обманом переутомленного зрения.

– Посматривай! – тихо сказал командир. – Посматривай! – И Васька снова поднял бинокль. В любой момент из черноты могло выйти еще более черное пятно неприятель, и от этого все чувства напряглись до предела.

– Двадцать два сорок, – передал в переговорную трубу старшина-сигнальщик. Очевидно, из машины спрашивали, который час.,. Без двадцати одиннадцать... До конца вахты оставалось еще двадцать минут. Васька вздохнул и опустил бинокль. У него немели пальцы.

Внизу на палубе было темно и пусто. Прислуга спала у заряженных орудий. Только с полубака жаловался тоненький голос лотового:

– Проносит!.. Проносит!., Командир кашлянул.

– Что? – спросил Лайцен, еле видная фигура на другом крыле мостика.

– Думаю, взять правее, – с трудом ответил командир.– Если проносит значит, большие глубины, а на больших глубинах... – и кончил шепотом: – Мины!

В Васькином бинокле вдруг появилось черное пятно. Он чуть не вскрикнул, но сдержался. Пятно медленно расплылось.,, Показалось.

– Проносит! – издали проблеял лотовый.

Мины! Смертельные шары в тихой непроницаемой воде. Одно прикосновение – и нет ни корабля, ни людей; вихрь огня и клочьев..,

– Десять вправо! – не выдержал командир.

– Напрасно, – отозвался Лайцен. Он не хотел вмешиваться в распоряжения командира, но должен был сказать: – Здесь далеко мины... Полторы мили от берега. . А мы по прокладке под самой косой.

– Проносит!

– Видите! – заволновался командир. – Здесь по карте пятнадцать футов, а у него проносит. Может, прямо на них идем. Еще десять вправо!

Васька старался не слушать, но слышал и холодел. Мины! Он вспомнил их такими, какими видел на заградителе, – тяжелыми, с рогами и опасными. С ними обращались бережно и возле них не курили. Но здесь они были еще страшнее.

– Проносит!

Может, и вправду пронесет? Васька заставил себя смотреть. Смотреть до боли в глазах, смотреть что есть силы в тусклое, сжатое немеющими пальцами поле бинокля.

– Какая-то чепуха! – совсем близко пробормотал Лайцен. Его смуглое слабо освещенное лицо висело в темноте над компасом, и глаза от компасной лампочки по-волчьему отсвечивали красным. – Курс двести тридцать. На берег прем, товарищ.

– Компас, – дрожащим голосом отозвался командир. – Я не знаю... он, может быть, врет.

– Проносит, – снова пожаловался лотовый, и сразу весь корпус канлодки задрожал. Короткие толчки сменились шипением и мягкой качкой, потом тишиной. Даже машина стала.

– Мы сидим, – сказал Лайцен.

– Невозможно, – не поверил командир, – если лот проносит... Наша осадка семь футов.,. Что же делать? – И сбежал с мостика.

Он был совершенно растерян, он должен был сам увидеть, что делается на баке.

– Хорош! – сказал все время молчавший комиссар Баклан.

– Непривычный человек, – пожал плечами Лайцен. – Военного дела не понимает.

На баке вспыхнул электрический фонарь. Быстрым пятном он скользнул по воде и остановился. На серой волне колыхался плававший лот.

– Этого не может быть! – удивился Лайцен. – Он не должен плавать. Он свинцовый.

– Сволочь! – вдруг вскрикнул командир, и вся палуба как по команде зашевелилась. Темные люди стали появляться из-под брезентов и орудийных чехлов.

– Поганая сволочь! – продолжал командир. – Это же не лот, а деревянная колотушка! Бросательный конец, а не лот!

– Непонятно, – пробормотал Лайцен. – На лине слабина, а ему кажется, что проносит. Почему?

Внизу кто-то спросонья выругался. Другой захохотал, но сразу замолк.

– Прожектор!

Слева из моря вытянулся тусклый луч. Прошел над головами, замигал и исчез. Потом снова возник где-то наверху, вздрогнул и упал в воду.

Своих судов в море не было, свои суда прожекторов не имели – значит, неприятель. Значит, гибель, потому что корабль сидит на мели.

– Боевая тревога! – закричал командир. – Все наверх! Все по местам!

– Ишь напорол! – ужаснулся комиссар.

– Такой команды нет, – согласился Лайцен. – Теперь будет непорядок.

Внизу топотали ноги и щелкали неизвестно зачем появившиеся винтовки. Носовое орудие установилось на прожектор, а среднее – почти на мостик.

Это уже не был непорядок, это была паника. Лайцен перегнулся через поручень:

– На баке, потушить фонарь!

Фонарь потух, и сразу же на палубе стало тише.

– Товарищи... – заговорил Лайцен. Голос его звучал размеренно и спокойно. Он без напряжения перекрывал всю канлодку до самого полубака. – Этот прожектор не представляет опасности. Он просто прожектор Красной Армии на мысе Сазальник. А у нас не военный корабль, а плавучее заведение. – И так же ровно добавил:– Товарищ командир, дайте отбой тревоги... Наводчикам поставить орудия по положению.

Командир вернулся на мостик тихим и сконфуженным, команда разошлась. Ей тоже было неловко.

– Давайте сниматься, – предложил Лайцен, и командир покорно стал к телеграфу. Попробовали дать задний ход, но отказались: винты задевали о грунт. Попробовали шестом обмерять глубины, и вышло: шесть футов кругом, а под носом – пять.

– Товарищи, что же делать? Подождем? – спросил командир. Всем своим видом и всем своим голосом он извинялся. Распоряжаться без ведома товарищей Лай-цена и комиссара он больше не собирался и в этом хотел их уверить.

– Ладно, подождем, – подтвердил Лайцен. – Утром нас увидит буксир, который стоит у дежурной плавучей батареи. Утром будем сниматься.

– Есть, – ответил командир. – Разрешите...

– Силуэт с левого борта, – вмешался Васька. Сердце его яростно колотилось, но он старался говорить, как Лайцен.

Слева в темноте, качаясь, скользило низкое черное тело. Сразу отсверкали пять длинных вспышек и три коротких.

– Ноль, слово, – прочел Васька. – Наш опознавательный. Свои.

– Ответь, – распорядился Лайцен.

Васька поставил аккумуляторный фонарь на поручень и ответил. Отвечал он больше для порядка. Из темноты уже доносился измененный мегафоном голос:

– На "Интере"!

– Есть на "Интере"! – откликнулся Лайцен.

Силуэт подошел почти вплотную и оказался истребителем. Только тогда командир понял, что не успел испугаться. Понял и шумно вздохнул.

– Почему вы под берегом? – спросил истребитель.

– Сидим, – объяснил Лайцен. – Кто говорит?

– Истребитель "Смелый". Командир Ситников.,, Флот в полном составе выходит за косу...

– Передайте комфлоту: своими силами сняться не можем.

Истребитель вдруг дал ход.

– Есть!.. Вас все равно оставляли у косы. Флот выходил в открытое море, флот шел на врага, и истребители были впереди. Васька не вытерпел:

– Ситников! Возьми!

Но Ситников не ответил. Его больше не было. Ни его, ни "Смелого". Была сплошная чернота. – Эх! – сказал Васька.

Глава четвертая

Носовой кубрик "Смелого" до отказа был набит мешками с нехитрой провизией, ящиками пулеметных лент, кисло пахнущим мокрым дождевым платьем и уставшими за поход, насквозь промокшими людьми. Тяжелый табачный дым тучей качался под подволоком, узкими струями тянулся к открытым иллюминаторам. Комиссар Дымов говорил:

– Таганрогский залив, значит, наш. Перегорожен от Белосарайки и до самой Долгой минным заграждением и батареями. Охраняется всей нашей морской силой, Верно?

– Верно, – согласился Васька, только что вернувшийся с "III Интернационала". От сложных запахов кубрика ему хотелось чихать, но он сдерживался, – комиссар говорил об интересном.

– Значит, мы можем по нем производить какие хочешь перевозки. К примеру, хлеб из Ейска сюда возить, – и, разъяснив все преимущества владения морем, Дымов закончил: – Флотилии тоже лафа: ни тебе нечаянного нападения с моря, ни тебе прорыва в наш тыл. Сиди, значит, смирно и достраивай корабли. Так, что ли?

– Так, – подтвердил старшина, моторист Суноплев, но Дымов, искоса на него взглянув, усмехнулся:

– Врешь. Не так. Сидеть нам не приходится. Не такая война. На скорость надо брать. Достраиваться в ходу будем, даже в бою. Оборону кончили – теперь пойдем наступать.

– Наступали вчера ночью, – ответил желчный рулевой Скаржинский, наступали, да прямо во что не надо и наступили.

В неопределенных его словах звучало недовольство походом, истребителем и всем на свете. Поэтому комендор Совчук, по природе оптимист, прищелкнул языком:

– Ой, цаца сахарная!

– Верно, что сахарная, – поддержал второй комендор, Савша, – от дождя размок и пузыришься.

– Ни к чему поход был, – уперся Скаржинский.– Зря народное топливо пожгли. Ходили ловить белый дозор, а поймали свою "Свободу". Ладно, еще не расколотили.

– Не ты командовал, – вмешался Ситников. – Ты бы распорядился. Белым дал бы приказ всю ночь на якоре стоять, а "Свободе" тридцать узлов ходу наворачивать.

Комиссар поднял руку:

– Стой! Не туда понес. По порядку разъяснить надо, – и, повернувшись к Скаржинскому, принялся разъяснять операцию.

Сложностью она не отличалась. Белые выставили перед Бердянском дозор канлодку. Чтобы ее поймать, красная флотилия в полном составе вышла за Белоса-райскую косу. По плану должны были пройти под берегам и, обойдя неприятеля, на рассвете напасть на него с тыла. Неприятель, однако, за ночь перешел на четырнадцать миль к весту. Поэтому обход не вышел.

– Планщики, – пробормотал Скаржинский, но комиссар не остановился.

– "Свободу" поймали – это верно. Между прочим, хорошо, что поймали. У ней машина скисла. Не мы – белые взяли бы на буксир.

Скаржинский кивнул головой:

– То-то и есть. Всякий поход эта самая "Свобода" балаганит. А почему, спрашиваю? Потому – не налажена. Все гонят да гонят. Срочность?

– Срочность! – подхватил тоже недовольный Суслов. – Знаю я, откуда она такая взялась. Прикатило из Москвы начальство, товарищ коморси, бабушке твоей мерси. Ему что – ему только командовать да подгонять.

Коморси – командующий морскими силами республики– действительно прибыл из Москвы специальным поездом и действительно обладал стремительным характером. Благодаря штабным писарям он был отлично известен на судах флотилии.

– Говоришь – коморси? – спросил комиссар, и Суслов под его взглядом съежился. – Белым, значит, надо дать передышку. Так, по-твоему?

Суслов не ответил, а Скаржинский заговорил извиняющимся голосом:

– Я ничего. Однако надо бы сперва наладиться. Иначе какой толк?

Комиссар взглянул на часы. Времени оставалось немного.

– Оно, может, и надо, да некогда. – Вынул из кармана табак и бумагу, скрутил и прикурил у Суслова.– Сейчас, кстати, опять пойдем. Истребители, два сторожевика и минная баржа. Заграждение будем белым под нос ставить – перед самым Керченским проливом.

Совчук тяжело свистнул. Скаржинский сказал:

– Это пожалуйста.

Васька от восхищения выругался, а Ситников встал:

– Суноплев, готовь моторы!

Наверху лил мелкий дождь. На палубе соседнего "Зоркого" огромный начальник дивизиона блестел черным дождевиком. С ним разговаривал маленький человек в сером пальто с поднятым воротником.

– Я пойду пассажиром, – сказал маленький и отер мокрые усы.

– Есть, товарищ командующий, – ответил начальник дивизиона.

– Вы ведите, а я пойду на втором в строю.

– Есть. Вторым идет "Смелый".

– Имейте в виду: я никоим образом не буду лицом официальным. Я иду, так сказать, инкогнито.

– Есть инкогнито.

Командующий пожевал губами, вынул из кармана влажный носовой платок и, поморщившись, высморкался.

– Когда закончите приемку мин, пришлите "Смелого" за мной. Поднимете на нем мой флаг. – Повернулся и ушел сохнуть на "Буденный".

Инкогнито и флаг – две вещи, казалось бы, несовместимые, однако приказание есть приказание.

– Есть, – вдогонку коморси сказал начальник дивизиона и, повернувшись к Дымову, тихо добавил: – Вот так ящерица!

Для маленьких истребителей коморси – слишком большое начальство. Кроме того, с его темпераментом он на соседнем истребителе будет ощущаться как снаряженная граната в заднем кармане брюк. Все это хотел высказать начальник дивизиона своим тихим замечанием, но ограничился только сказанным.

– Ладно, – также вполголоса успокоил его Дымов. – Пускай.

Первым отошел стоявший с краю "Счастливый". За ним поочередно снялись остальные. Журча моторами, они медленно пересекли гавань и ошвартовались у минной баржи "Дон".

Мины" принимали маленькие, типа "рыбка", с заостренным корпусом и длинными усами. Дивизионный минный специалист Заболоцкий обошел истребители, на каждом равнодушным голосом повторяя одно и то же:

– Инструкции выдает на барже товарищ Клокачев. Такой толстый и бородатый. Главное дело – сахар. Раньше времени его не заряжать: может размыть брызгами либо дождем. Перед постановкой непременно проверить – с этим добром запросто рвутся.

– Рассказал, – возмутился Васька, когда очередь дошла до "Смелого". Какой такой сахар рвется?

– Дура, – ответил Ситников. – Не рвется сахар, а предохраняет. Понял? – и ушел в кают-компанию собирать карты к походу. Васька ничего не понял.

Объяснение пришло в лице самого товарища Клокачева, старшины-минера. Он осторожно сполз по скользкой доске и в самом деле оказался очень толстым. Борода у него была черная и казалась привязанной.

– Просю, товарищи, – сказал он не подходящим к его внешности тонким голосом и, когда команда собралась, прочел краткую лекцию: – Сахарный предохранитель действует на основании распускания в воде сахара, заряженного в коробку. Вот, – и он ткнул пальцем в открытую коробку на мине. – Не встречая больше сопротивления упомянутого сахара, пружина отходит. Вот, – и показал, как она отходит. – Отходом названной пружины освобождаются усы, приводящие в действие ударное приспособление. Вот! – и пощелкал по ударному приспособлению. – Мина тогда становится опасной, после чего каждое прикосновение к ней сопровождается ее взрывом.

– Здорово, – восхитился Васька. – Значит, сахар. Система поистине была великолепна. Клокачева Васькин восторг умилил. Он улыбнулся и, как павлин свой хвост, широко распустил бороду.

– Сахар, салага. По выделке даже форменный леденец. На, откушай гостинца! – и вынул из мешка желтый кубик. – Сделай одолжение!

– Чего там, – смутился Васька. Леденцов он не видел уже года три.

– Да ничего. Я от души. Просю. – Голос Клокачева звучал неподдельной лаской, и Совчук поддержал:

– Ешь, когда дают.

Отказываться было неудобно. Васька нерешительно взял кубик, повертел его в пальцах и сунул в рот. Сразу же леденец, точно живой, сам выскочил на палубу. От страшной горечи Ваське свело скулы. В глазах его пошли цветные круги, и он даже зашатался.

– В целях предосторожности, – спокойно продолжал Клокачев, – поскольку наблюдались случаи самовольного поедания командой предохранительного сахара, данный сахар изготовляется смешанным с медицинской хиной, особо горьким и для потребления в качестве пищи никак не пригодным.

Команда смеялась и подначивала, но Васька, выпрямившись, молчал. Он уже научился держаться.

– Добре, – сверху, с баржи, сказал начальник дивизиона. Он видел все происшедшее, и Васька ему понравился, однако долго он о нем не думал. Начиналось другое дело, более существенное. – Ситников, иди к "Буденному". Примешь товарища коморси.

– Есть принять коморси! – прокричал высунувшийся из люка Ситников. Выскочил наверх, осмотрелся и позвал: – Салага!

Васька не мог разжать губ.

– Тебя зовут или не тебя? – удивился Ситников. – Пристопорь на гроте флаг коморси. Тот, что дал начальник. Понял?

– Есть! – с крайним напряжением выговорил Васька и пошел выполнять приказание. Очистил фалы, привязал к ним свернутый красной колбаской флаг и только тогда, отойдя к борту, начал отплевываться.

Истребитель, покачиваясь, дрожал. Тяжелая фигура Клокачева, стоявшего на корме баржи, медленно оседала в сумерки, в мелкую пыль затихавшего дождя.

– Стервец брюхатый, – пробормотал Васька в промежутке между двумя смертельно горькими плевками.

– Обалдел, сынок? – неожиданно спросил Ситников. Он не оборачиваясь видел все, что происходило на его истребителе, и не мог допустить беспорядков. Будет. Все море заплюешь... На фалы флага коморси, слышь!

– Есть на фалах, – ответил Васька, снова становясь к мачте. Он уже знал: служба не допускала разговоров.

Ситников подходил мастерски – с крутого поворота. У самого "Буденного" дал задний ход и остановился, как приклеенный. Вода вскипела мелкими пузырями и затихла. Наверху вахтенный побежал доложить. Потом на истребитель упал штормтрап, и по нему на палубу спустились двое: высокий, весь в черной коже, с резким лицом под командирской фуражкой, и низенький, в сером, ничем не замечательный.

– Отваливайте, – распорядился высокий.

– Отдать концы! – скомандовал Ситников и прозвенел телеграфом. Светло-серый с черными потеками борт "Буденного" сразу пошел назад. Провожавшая командующего группа комсостава взяла под козырек.

– Флаг? – тихо спросил высокий.

– Флаг! – полным голосом повторил Ситников, и Васька рванул фал. Красный сверток, взлетев, развернулся огромным полотнищем, перекрывшим чуть не половину мачты.

– Важно! – вслух подумал Совчук. – Что твоя демонстрация!

Флаг действительно был не по кораблю. Вытянувшись доской в боковом ветре, он горел нестерпимой краснотой и подавлял своими размерами. Весь "Буденный" скрылся за его бегущими складками.

Высокий вопросительно взглянул на Ситникова.

– Не было других, – ответил тот. – Не положено,

значит, чтоб сам командующий на малых судах ходил.

Маленький и серый вдруг вырвал руки из карманов.

– Чепуха! – подскочил к Ваське. – Прекратить балаган! Убрать!

Васька, спокойно смерив его взглядом, покосился на высокого. Он судил по внешности – только высокий, по его мнению, мог быть коморси.

– Я сказал: убрать! – закипел настоящий коморси.

– А ты скажи своей бабушке, – резонно ответил Васька. Он вовсе не собирался подчиняться неизвестным личностям.

Командующий вплотную взглянул на Ваську синими свирепыми глазами и вдруг расхохотался.

Сразу же хлынул ливень. Он ударил по темному морю, и оно закипело белой пеной. Он наполнил воздух молочным светом и стеклянным блеском. Он свистел и хлестал, разрешая все недоразумения. Коморси и его высокий флаг-секретарь были смыты в кают-компанию, непомерный флаг спущен по приказу Ситникова, и Васька водворен в рубку рядом с рулевым Скаржинским.

Ворота гавани промелькнули и расплылись. Впереди на фарватере темнели еле видимые истребители, сзади сверкала сплошная завеса, черное небо качалось над головой. Вода захлестывала глаза и тонкими струями сползала за шиворот. Было нехорошо.

Потом стало еще хуже. "Смелый" догнал своих товарищей, и весь дивизион остановился, ожидая выходившую на буксире сторожевиков баржу. Стоять без движения на медленной скользкой волне под чертовым ливнем было невыносимо. Кильватерная колонна развалилась, и истребители, покачиваясь, развернулись носами в разные стороны.

Ситников влез в рубку, достал табак и попробовал свернуть папиросу, но бумага разлезалась под его мокрыми пальцами. Чтобы не выругаться, он кашлянул и вытер руки с прилипшими крошками табаку о холодный дождевик. Втроем в рубке было очень тесно.

Впереди блеснула молния. Голубым огнем вспыхнули косые струи, дробным грохотом прокатился гром. Ситников, вздохнув, сказал:

– Здорово ты коморси облаял, – но Васька не ответил. Во рту его была горечь.

Снова вспыхнула синева. На этот раз прямо над головой. Гром рванул почти одновременно со вспышкой. Он ударил градом камней в железный лист и рассыпался в высоте.

– На "Смелом"! – донесся почти неузнаваемый голос начальника дивизиона.

– Есть на "Смелом"!

– Следовать навстречу барже. Почему, сволочь, не вышла? Привести!

– Есть привести!

Телеграф отзвенел, и "Смелый" начал разворачиваться.

– Буду указывать свое место фонарем, – уже издалека проговорил мегафон начальника дивизиона.

Фонарь, безусловно, был не лишним. Белая пена быстро темнела, и тяжелое небо, казалось, спускалось прямо на море. Сквозь короткие шквалы и дождь, рыская на попутной волне, "Смелый" шел к порту. Ситников вылез из рубки и наклонился вперед. Была сплошная, непроницаемая мгла. Изволь при такой видимости попасть в ворота.

И все-таки Ситников попал. По компасу, но больше по нюху и догадке, однако попал прямо. По обоим бортам одновременно вспенился прибой, и во вспышке молнии блеснули края мокрого волнореза.

– Лево руля! -скомандовал Ситников. Малым ходом истребитель прошел к стенке, где стояла минная баржа. Стенка была пустой.

– Ушли! – с берега крикнул портовый сторож.– С полчаса как ушли!

Ситников, молча развернув истребитель, вышел обратно.

Вода кипела и кружилась. Со всех сторон наступала темнота. Как в таком море найти корабли без огней? Разве что прямо на них вылезти.

– Плохие делишки, – вздохнул Скаржинский.

– Разговоры! – осадил его Ситников. Разговаривать теперь не приходилось. Нужно было действовать. Немедленно действовать. С каждой минутой темнело, с каждой минутой сторожевики и баржа уходили все дальше.

Справа по носу закачался огонь. Это был дивизион. Он ждал. Ситников протер глаза и стиснул кулаки. Так легче было думать.

Их могло снести под ветер. Значит – влево. Ясно – влево, потому что справа был дивизион, а на него они не вышли.

– Лево двадцать.

– Есть лево двадцать! – отозвался Скаржинский, перекладывая руль. Голос у него был новый, взволнованный и напряженный.

Васька вылез наверх. Волнение захватило и его. Он был сигнальщиком, ему надлежало смотреть, и он смотрел. Смотрел до рези в глазах, до одури, но видел только летящую воду наверху, внизу и со всех сторон.

Ситников опустил руки на телеграф, отзвенел "полный вперед" и повторил. Это значит: нажми сколько можно. Истребитель, рванувшись, врезался в волну. Теплые брызги смешались с холодным дождем и ударили в лицо.

– Прямо по носу! – закричал Васька, отшатнувшись от близкого, смертельно близкого силуэта. – Врежемся!

– Врешь, – спокойно ответил Ситников. – Почудилось. Все равно не увидишь.

Плеснула короткая молния. Силуэт распался. Правильно: почудилось.

– Не увидишь, – шепотом повторил Васька и, неожиданно вцепившись в Ситникова, крикнул: – Как же?

Ответил резкий удар грома. Потом ударила и захлестнула волна. За ней налетел шквал.

Ситников осторожно сжал Васькино плечо:

– Держись, сынишка. На глаз не возьмем – вынюхаем.

Теперь истребитель с волны на волну летел широкой дугой. Огонь дивизиона остался позади. Где-то в темноте болтались потерянные суда. Их нужно было обойти с под-ветра.

– Нюхай, душа салажья, – говорил Ситников и сам внюхивался в ветер. – Дым, понимаешь? Его дождем сбивает, сч внизу. Только б в их дым войти, а там ляжем на ветер.

Васька понял. Он стоял запрокинув голову, дрожа от волнения и холода, но запах был один – сырость. А бывают разные: холодный запах бензина и теплый, масленый от моторов. Самый сладкий – сырой запах котла со щами, но слаще его сейчас был дым. Просто дым.

И сразу же пахнуло дымом. Ваське показалось, что он бредит, но новая дымовая волна была резче и отчетливее.

– Дым!