Текст книги "Вольтер"

Автор книги: Серафим Шашков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

 Аскетические доктрины католицизма, поддерживаемые развратными патерами, встречали со стороны Вольтера такое же противодействие, как и со стороны всех других замечательных писателей того времени. Клубничный букет проникает собою почти все сочинения Вольтера, а в некоторых из них эта клубничность доходит до цинизма, особенно в тех местах, где Вольтер издевается над мнимыми идеалами католических добродетелей или рассказывает о целомудренной жизни пап, кардиналов, прелатов и монахов. Даже независимо от последнего обстоятельства, эта клубничность некоторых вольтеровских сочинений, могущая возбуждать теперь отвращение, в свое время вполне гармонизовала с характером общества, фривольные нравы которого были практической реакцией традиционному дуализму, поражаемому в то же время с другой стороны реакцией научно-теоретической.

 Борьба против фанатизма и нетерпимости была главным делом Вольтера. Казни и преследования иноверцев, пропаганда веры огнем и мечом, ярая вражда сект между собою, религиозные войны – все это было порождением того суеверия и того духа нетерпимости, которые продолжали действовать и во времена Вольтера. Один эдикт 1757 года, например, определял смертную казнь "всякому, кто будет уличен в составлении, обнародовании или продаже сочинений, содержащих в себе нападки на религию". Католицизм, кальвинизм, лютеранство по-прежнему проповедовали, что "для приведения еретиков к истинной вере, есть два средства – наставление и страх. "Веруй тому, чему я верю и чему ты не можешь верить, или ты погибнешь". Вот что говорят,– пишет Вольтер,– в Португалии, в Испании, в Гоа. В некоторых других странах в настоящее время довольствуются тем, что говорят: "веруй, или я прокляну тебя; веруй, или я буду вредить тебе, как только могу". И если бы все люди вели себя так, то японец ненавидел бы китайца, китаец гнушался бы сиамца, этот преследовал бы гангаридца, который нападал бы на жителей Индии, могол вырывал бы сердце у каждого встречного малабарца, мала-барец убивал бы перса, перс – турка, а все они вместе бросались бы на христиан, которые так давно уже пожирают друг друга, как тигры". Мы даже хуже тигров, "которые дерутся из-за пищи, между тем как мы истребляем друг друга за параграфы". Эти каннибальские войны, возбужденные неистовством фанатизма, эти убийства, внушенные верою, эта Варфоломеевская ночь, превратившая добрый народ в стадо диких зверей, эти костры, воздвигаемые клерикалами для истребления людей, эти религиозные войны, сопровождавшиеся варварством, неизвестным даже герулам, вандалам и гуннам,– все это превратило бы Европу в одно обширное кладбище, если бы не встречали противодействия со стороны развивающегося разума. Эту фанатическую кровожадность клерикалов и руководимых ими изуверов Вольтер преследовал неумолимо в самых разнообразных литературных формах. Вот, например, Скарментадо, путешествуя по Европе, приезжает во Францию, где ему предлагают "на завтрак кусочек маршала Д'Анкр, тело которого, зажаренное народом, продавалось по дешевой цене". Затем он переправляется в Англию, где "благочестивые католики решились, для блага церкви, взорвать на воздух короля, королевское семейство и весь парламент и освободить Англию от еретиков. Мне указали на место, на котором, по повелению блаженной памяти королевы Марии, было сожжено более 500 ее подданных. Один ирландский священник уверял меня, что это был прекрасный поступок, во-первых, потому, что убитые были англичане, а во-вторых, потому, что они никогда не пили святой воды и не верили в вертеп св. Патрика. Он крайне удивлялся тому, что королева Мария до сих пор не причтена к лику святых". "Прибыв в Гагу, я увидел, что какому-то почтенному старцу отсекают голову. То была лысая голова первого министра Барневельдта, человека, оказавшего республике важные услуги. Тронутый жалостью, я спросил, что за преступление он сделал и не изменил ли государству. "Он сделал гораздо худшее,– ответил мне проповедник в черной мантии,– он думал, что добрыми делами можно так же хорошо спастись, как и верою. Вы понимаете, что если подобные мнения утвердятся, то республика не может существовать, а чтобы предупредить этот соблазн, необходимы строгие законы". Один глубокомысленный туземный политик заметил мне со вздохом: "Ах, милостивый государь, хорошим временам когда-нибудь придет конец; усердие этого народа – случайное: по существу своего характера, он способен принять гнусный догмат терпимости"". В Севилье путешественник наталкивается на приготовления к какому-то великолепному празднику на громадной площади. Праздник начинается. "На трон взошел великий инквизитор и стал благословлять короля и народ. Затем попарно вошло целое войско монахов белых, черных, серых, обутых и босых, бородатых и безбородых, с остроконечными капюшонами и без них; за монахами следовал палач; наконец, полицейские чиновники и вельможи сопровождали около сорока человек, покрытых мешками, разрисованными чертями и пламенем: то были иудеи, не соглашавшиеся отречься от Моисея, христиане, женившиеся на кумах, или не поклонявшиеся образу богородицы в Атохе, или не желавшие отдать своих наличных денег в пользу братьев иеронимитов. Прежде всего набожно пропели несколько прекрасных молитв, затем всех преступников сожгли на медленном огне, что послужило к великому назиданию всей королевской фамилии". Кое-как вырвавшись из лап испанской инквизиции, Скарментадо добрался до Турции. Здесь "греческие и латинские христиане были смертельными врагами и жестоко преследовали друг друга, подобно собакам, которые грызутся на улице до тех пор, пока хозяева не разгонят их палочными ударами. Великий визирь покровительствовал в то время грекам. Греческий патриарх обвинил меня в том, что я ужинал у латинского патриарха, и я был принужден целым советом к сотне ударов палкой по пятам. На следующий день визирь был задушен; на третий день его преемник, бывший на стороне латинян и задушенный только через месяц после того, присудил меня к такому же штрафу за то, что я ужинал у греческого патриарха". В Персии, Китае, Индии, Африке – всюду Скарментадо встречает те же неистовства фанатизма, неразлучные с абсолютными доктринами и с владычеством своекорыстной клерикальной касты. Но нигде эта фантастическая кровожадность не проявляется с такою силою, как в католических странах. Вот что пишет у Вольтера один достопочтенный патер духовнику Людовика XV: "В нашем королевстве считается только 500000 гугенотов, по другим, миллион или даже полтора миллиона. Как же отделаться от них? Осмеливаюсь предложить следующий смиренный совет: 1) захватить разом всех проповедников и повесить их на одной и той же площади не ради только общего назидания, но и для вящего благолепия зрелища; 2) умертвить в постелях всех отцов и матерей, потому что если убивать их на улицах, то из этого выйдет шум, и многие, пожалуй, спасутся, что было бы крайне неприятно. Это побоище будет необходимым увенчанием здания наших принципов; ибо, если надо убивать еретика, как доказывают великие теологи, то очевидно, что должно убивать всех еретиков". Вольтер говорит, что сначала он сомневался в подлинности этого письма, но все сомнения рассеялись, когда на стр. 149 книги "Согласование религии с человеколюбием" он прочитал следующие любвеобильные слова: "...совершенное истребление протестантов во Франции ослабит Францию так же мало, как кровопускание, сделанное больному с хорошей комплекцией". Но не в одних казнях, гонениях и притеснениях иноверцев выражается фанатическая нетерпимость. Каждый сектант, будет ли то магометанин, брамин, лютеранин или католик, считает всех иноверцев людьми безнравственными, хотя бы они были идеалом добродетели, и обреченными на вечную гибель. "Государи, мудрецы, герои древности! – поет Вольтер, пародируя кого следует,– ваши великие добродетели были только пороками, ваши прекрасные действия – смертными грехами! Мы, следуя закону высшей справедливости, предаем вас анафеме. И Эпиктет, и Катон, и Сципион африканский, и мошенник Тит, эта воплощенная любовь к роду человеческому, и Марк Аврелий, и Траян, и сам великий Генрих – все созданы для ада, все они умерли без благодати!"...12 "Несчастные! – говорит Вольтер от лица правоверных членов Сорбонны, – вы хотите, чтобы Конфуций и Сократ не мучились вечно. Таковое нечестие достойно примерного наказания. Знайте же, что мы осуждаем на адские муки весь мир. На земле считается около 600000000 жителей. Если положить на каждое столетие по три поколения, то это составит около двух миллиардов человек, и, считая только последние 4000 лет, мы получим 80 миллиардов осужденных, не считая людей живших до и имеющих жить после упомянутого периода времени. Правда, из 80 миллиардов следует вычесть 2 или 3 тысячи избранных, но это сущая безделица... " Эта догматическая нетерпимость служит основою не только юридической нетерпимости, светской и духовной, но и заражает собою массы, возбуждая их к суеверным неистовствам. "После чумы суеверие – главное из самых ужасных зол, угнетающих род человеческий. В шести милях от меня есть еще ведьмы, в Сен-Кло, в местности, граждане которой – рабы – И чьи рабы? – епископа и монахов! Несколько лет назад два молодых человека были обвиняемы в ведовстве; судья почему-то оправдал их. Но их святоша-отец, которого духовник убедил в преступности его детей, поджег ригу, около которой они спали, и сжег их, чтобы искупить перед Богом несправедливость оправдавшего их судьи. Это было в большом местечке, и это случалось бы в Париже, если бы в нем не было уже Декартов, Гассенди13, Бэйлей. Одни только философы превращают скотов в людей. Философы – это медики душ, отравляемых фанатиками" (Ром. и пов., 125 и сл.; Laur., XIV, 183, 194, 281, 312-325).

 Вольтер понимал, что успешно бороться с фанатизмом можно только в том случае, если борцы будут бить в самый корень, сражаться с теми принципами, из которых религиозная нетерпимость вытекает совершенно логически. И он указывал на рационалистический деизм, как на самое радикальное средство против всех этих зол.

 Cessez, impertinents, cessez, infortunés,

 Très sots enfants de Dieu, chérissez vous en frères

 Et ne vous mordez plus pour d'absurdes chimères14.

 говорил он фанатикам, призывая их к разуму и братской любви. Он возбуждал людей сбросить с себя иго «нашего святейшего отца Далай-ламы, папы», и обратиться к одному общему отцу, Богу. Все люди братья – и турки, и китайцы, и жиды, и сиамцы, и европейцы, потому что они дети одного и того же отца. Католические ортодоксалы, указывая на эту доктрину Вольтера, уличают, будто он украл ее у них. «Я согласен с вами,– отвечает Вольтер,– что иудеи и христиане много говорили о братской любви; но их любовь по своим проявлениям очень похожа на ненависть. Они считали братьями только людей, одетых в платье их цвета; на всякого, носящего их ливрею, они смотрели, как на святого, в противном случае, с совершенным соблюдением своей святости, они умерщвляли людей в этом мире и осуждали в их будущем».

 Провозглашая свободу совести и разума, Вольтер целую жизнь бил тревогу, призывавшую европейцев к "восстанию против той тирании над умами", которая до революции считалась одною из главных и "священных" основ общества. "Оборот идей,– жаловался он,– стеснен во Франции; пересылка идей из Лиона в Париж, например, не дозволена. Произведения человеческого ума конфискуются, словно запрещенные материи. Забавная политика, проникнутая желанием, чтобы люди оставались дураками и чтобы величайшая слава Франции заключалась в комической опере". Он сам, по собственному опыту, не раз должен был убедиться в нетерпимости тогдашнего французского общества ко всякому независимому образу мыслей. Он несколько раз был заключаем в Бастилию по поводу своих сатир, и раз был беспощадно высечен великосветским фатом, де-Роган-Шабо. Для характеристики того времени мы передадим этот исторический скандал. Однажды Вольтер, которого имя уже пользовалось громкою известностью, встретился за обедом у герцога Сюлли15 с де-Роганом и стал противоречить мнениям его. "Кто это так возвышает голос?" – спросил с грубою надменностью кавалер де-Роган и окинул самым презрительным взглядом молодого поэта. "Это говорит,– ответил Вольтер,– человек, у которого нет знатной фамилии, но который умеет уважать свое скромное имя". "Ответ этот до такой степени рассердил де-Рогана, что он вышел из-за стола и уехал. Через несколько дней де-Роган подкараулил Вольтера в одной из темных улиц, насильно затащил его к себе и высек с помощью своей прислуги. Когда же Вольтер вызвал его на дуэль, то де-Роган донес на него регенту, как на автора оскорбительной для этого последнего сатиры, и Вольтер немедленно был заключен в тюрьму на несколько месяцев. Но эта расправа была, по крайней мере, коротка. Что же до врагов его из ученого мира Сорбонны, то те преследовали его хуже..." Разбирая нелепые возражения докторов Сорбонны против свободы слова, бичуя врагов ее, Вольтер иногда, по своему обыкновению, пародирует мысли тех, на кого он нападает. Теологи и тупые политики говорят у него: "...религия будет уничтожена, государство разрушено, если вы напечатаете несколько истин или несколько парадоксов. Не покушайтесь никогда думать, не испросив предварительно разрешения у монаха или другого надлежащего лица. В благоустроенном государстве человек не может думать самостоятельно. Гомер, Платон, Цицерон, Виргилий, Плиний16, Гораций никогда ничего не издавали без одобрения докторов Сорбонны и святой инквизиции. Посмотрите, в какую ужасную бездну падения свобода слова увлекла Англию и Голландию. Правда, что они заправляют торговлею целого мира и что Англия победоносна как на морях, так и на суше, но все это – только ложное величие, мишурный блеск, и эти страны быстрыми шагами идут к своему окончательному падению. Просвещенный народ не может иметь прочного существования" (Laur., XII, 425: XIII, 520, 522; XIV, 359).

 Провозглашая мир и братство всех людей, Вольтер, естественно, должен был относиться отрицательно ко всякой войне. Он считает ее преступлением, разбоем. Составляя похвальное слово офицерам, павшим в войне 1741 года, Вольтер пишет: «...с берегов По до берегов Дуная со всех сторон благословляют знамена, под которыми идут тысячи солдат,– увлекаемых жаждою грабежа и разврата от своего домашнего очага. Это подонки человечества.» Вот сходятся две враждебных армии. «Сначала пушки перебили тысяч по шести человек с каждой стороны, затем стрельба избавила лучший из миров от девяти или десяти тысяч портивших его негодяев. Когда тке BLcx убитых набралось до 30000 душ, то оба короля принялись служить в своих лагерях благодарственные мессы. Глупость человеческая так велика, что в большинстве случаев народы дерутся между собою по одному только приказу, сами не зная из-за чего и для чего. Дело идет о нескольких кучах грязи. И ни одного комка этой грязи не достанется ни одному из всех этих глупцов, которые убивают друг друга. Все дело в том, достанется ли эта грязь человеку, которого называют султаном, или другому, который, неизвестно почему, носит имя короля. Ни тот, ни другой никогда ни видел и, может быть, никогда не увидит того кусочка земли, из-за которой идет война.» Но, проклиная войну, Вольтер, однако ж, считал ее неизбежным злом, которое можно регулировать и ослаблять, но нельзя уничтожить, и едко смеялся над утопичностью известного проекта Сен-Пьера17 о вечном мире. Международное право войны ему казалось также нелепостью. «Кодекс убийства кажется мне смешною фантазией; после этого остается только ожидать свода законов разбойников большой дороги!» (Laur., XI, 564-669; Ром. и пов., 117, 118, 136).

 Само собою понятно, что Вольтер был противником политического деспотизма. Указывая постоянно на свободу Англии и Швейцарии, Вольтер укоряет французов за их рабство. Будучи врагом всякого насильственного переворота, веруя только в один мирный, постепенный прогресс человечества, Вольтер никогда не рекомендовал крайних мер для достижения свободы. Хотя он часто высказывает радость по поводу совершающегося в Европе великого переворота, хотя он с восторгом приветствует зарю будущей революции, но под последнею он всегда разумеет только одну мирную революцию умов, а не бунт, не восстание. И если бы он дожил до великого переворота 89-93 годов, то, нет сомнения, он проклял бы всех его лучших деятелей и отрекся бы от многих принципов, провозглашенных в эту знаменитую эпоху. Вольтер, подобно Гольбаху и многим другим своим современникам, надеялся только на одну революцию сверху. Вольтер жил в века «просвещенного деспотизма», когда Петры, Иосифы18, Фридрихи, Екатерины стояли во главе прогрессивного движения наций, когда около двадцати коронованных лиц и множество первостепенных сановников разных государств считались в числе его последователей. Не будучи радикалом, Вольтер, естественно, видел в «просвещенном деспотизме» лучшее средство для осуществления своих идей. Подобно большинству философов XVIII столетия, начиная с Лейбница, Вольтер ждал реформ и всевозможных благ от государей-законодателей, которые добровольно откажутся от феодального произвола и водворят законную свободу (Laur., XII, 111, XIII 474, 484, 518).

 Надеясь, что "просвещенный деспотизм" уничтожит старый, варварский деспотизм, Вольтер в тоже время брал за образец будущих порядков свободные учреждения Англии. "Английское законодательство,– говорит он,– облекает всех людей полнотою естественных прав, которых они лишены почти во всех монархиях. Эти права заключаются в совершенной свободе личности и имущества, в свободе слова, в праве быть судимым по уголовным делам независимыми присяжными, в праве быть судимым не иначе, как на основании точных постановлений закона, в праве исповедывать какую угодно религию, отказываясь от должностей, присвоенных одним только англиканам. Это называется прерогативами. И действительно, величайшая и самая благодетельная прерогатива заключается в том, что ложась спать, вы уверены, что проснетесь завтра обладателем всех тех благ, какими владеете сегодня, что посреди глубокой ночи вас не вырвут из объятий вашей жены и ваших детей и не отправят вас в тюрьму или в изгнание,– что вы имеете право говорить все, что думаете, и если будете обвиняемы за свои действия или слова, то вас будут судить не иначе как по закону". «Все государства, неоснованные на таких принципах, должны подвергаться революциям», которые всегда бывают следствием угнетений и тирании. Уничтожение остатков крепостного права, поддерживаемого преимущественно духовенством, было одною из главных забот Вольтера. «Во Франции,– пишет он,– есть еще целые провинции, обрабатываемые рабами монастырей. Отец семейства, умирающий без детей, не может иметь других наследников, кроме бенедиктинцев или картезианцев, рабом которых он был в продолжение всей своей жизни. Сын, не бывший в доме своего отца во время его смерти, лишается всего наследства, которое поступает в руки монахов. Если житель другой провинции проводят год и один день на земле монастыря, то он делается его рабом. Можно подумать, что это законы кафров или готентотов! Нет, эти ужасы имеют законную силу в отечестве Лопиталей и Д'Агессо!»19 Вольтер не упускает ни одного удобного случая, чтобы сказать свое слово об освобождении крестьян, и обращается к королю с просьбою «рассудить между природою и церковью, возвратить граждан государству и подданных своей короне» (Laur., XIII, 474, 493, 512, 510, 525).

 Мы уже видели выше, что Вольтер относился свысока к простому народу, к этой "сволочи", к этим "быкам, для которых нужны только ярмо, кнут и сено". Но высказывая, таким образом, свое отвращение к темной, забитой, невежественной массе, он, однако, всегда проводил идею равенства в английском вкусе. Он восхищается английскими порядками, при которых "каждый человек, имеющий сорок франков поземельного дохода, есть свободный гражданин, избирающий членов в парламент". Он нападает на "ненавистное и унизительное" разделение людей на "благородных и неблагородных". "Кто говорит, что все люди равны, тот высказывает величайшую истину, если только он разумеет под этим то, что все люди имеют равное право на свободу, на собственность, на покровительство законов" (Laur., XIII, 523, 527).

 "Законодательство есть искусство охранять народы и делать их счастливыми; законы, противодействующие этому, противоречат собственной цели и поэтому должны быть уничтожаемы" (Strauss, 221). В силу этого принципа Вольтер стоит за равномерное распределение налогов, за отобрание церковных имуществ, за уничтожение разных привилегий. Более всего писал он о необходимости реформ в уголовной юстиции. Когда вышло известное сочинение Беккариа, то Вольтер радостно приветствовал автора, как товарища в борьбе против нелепостей и жестокостей суда и законов. Он настаивал на упрощении и смягчении следствия и уголовного законодательства, на уничтожении пытки и квалификацированной смертной казни (Str., 219; Laur., 562).

 Читатель видит, что Вольтер как в религиозном, так и в политическом отношении вовсе не был радикалом, а поборником деизма и либеральным конституционистом. Будучи практическим деятелем, он всегда стремился к целям, которых можно достигнуть в ближайшем будущем. Вот как изображает он это будущее. "Законы будут однообразны.– Несметные богатства праздных людей, давших обет нищеты, будут распределены между неимущими тружениками. У этих мертворуких владельцев не будет более крепостных рабов. Пристава монахов не будут более гнать из родительского дома сирот, доведенных до нищенства, чтобы их награбленным добром обогащать монастыри, пользующиеся правами ленных владельцев, т.е. правами древних завоевателей. Нам не придется более видеть целых семейств, тщетно просящих милостыни у ворот монастыря, который их обобрал.– Браки сотни тысяч семейств, полезных государству, не будут считаться наложничеством, и дети не будут более объявляться незаконными. Маленькие проступки не будут наказываться, как большие преступления, потому что во всем необходима соразмерность. Из-за варварского закона (эдикта Людовика XIV против богохульников), темно выраженного и плохо понятого, не будут более морить в темницах и жечь на кострах безрассудных и неосторожных детей, как убийц своих отцов и матерей.– Имущества отцов семейств не будут более конфисковаться, потому, что дети вовсе не должны умирать с голоду за проступки отца и потому, что король вовсе не нуждается в этой гнусной конфискации.– Пытка, которую выдумали некогда грабители больших дорог, чтобы выпытывать у своих жертв, где спрятаны их сокровища, и которая, в настоящее время, служит у некоторых народов для того, чтобы спасать сильных преступников и губить невинных, но слабых телом и духом людей,– пытка не будет употребляться.– Будет существовать одна только власть короля или закона в монархии и одна только власть народа в республике. Светская власть духовенства уже отживает свой век" (Ром. и пов., 514-515).

 Вот каким умеренным либералом был тот, чье имя до сих пор приводит в трепет невежд, как имя такого крайнего отрицателя, в сравнении с которым будет существом добродетельным и сам антихрист, который, по новейшим исследованиям знаменитого профессора Нильского, придет еще не так скоро, как выходит по вычислениям не менее знаменитого экс-профессора Виктора Аскоченского20. Передовые мыслители нашего века и их последователи ушли вперед, и ушли далеко от Вольтера. С своими нравственными недостатками, с своим презрением к народной массе, с своею надеждою на "просвещенный деспотизм", со своею уверенностью доходившею до того, например, что, требуя для гугенотов свободы совести, он допускал относительно их ограничение некоторых прав, сравнительно с гражданами католического вероисповедания,– Вольтер справедливо возбуждает неприятное чувство в людях, стоящих на высоте современного развития. Но для своего века, для людей старого порядка с его деспотизмом и изуверством, с его кострами и виселицами, с его всемогущими клерикалами, с его Бастилиями и рабством,– Вольтер был мыслителем вполне прогрессивным. А его деятельность в пользу свободы разума и совести, его энергические стремления "задушить гадину", его мысли о прогрессе и о знании, как главном факторе человеческого развития,– словом, идеи, служившие главным содержанием его пропаганды, не теряют цены даже и в настоящее время. Относительно свободы разума и совести Вольтер вполне радикален. Перевод избранных сочинений этого мыслителя был сделан у нас еще в конце прошлого века. Вольтер тем в особенности и хорош, что он в высшей степени популярен и понятен для всех. В этом его неотразимая сила. Ни Лейбниц, ни Кант, при всем их глубокомыслии, не имели и сотой доли того влияния на своих современников, какое имел Вольтер. Тяжеловесные фолианты Лейбницев и Кантов оставались на полках ученого цеха, а легкие и изящные статьи Вольтера на крыльях ветра разносились между многочисленною публикою тогдашней Европы от дворца и до бедной хижины. Самый смех, за который упрекали Вольтера, как легкомысленного и кощунствующего гаера, в руках его был могущественным орудием. Он открывал его идеям дорогу в светские фривольные салоны, в аристократические гостиные и, под формой салонного остроумия, учил самым серьезным вещам. Недаром же он так увлекал наших недалеких и простоватых прадедов и прабабушек XVIII века, когда почти все его сочинения были переведены по-русски, когда имя его было известно от Петербурга до Охотска. Своими политическими идеалами, своими отсталыми идеями он, в настоящее время, не в состоянии увлечь мало-мальски смышленого и образованного человека, а если и увлечет, то разве кого-нибудь из последователей Скарятина, и пусть увлекает: во всяком случае, лучше, если увлеченный будет думать и чувствовать как Вольтер XVIII века, чем как Скарятин XIX21. Для нас Вольтер еще долго не потеряет своего значения, потому что те общественные недостатки, которые он выставлял на свет Божий, еще не совсем отжили свое время.

КОММЕНТАРИИ

 Впервые: Дело. 1870. No 12. Декабрь. С. 172-194. Печатается по данному изданию.

 Шашков Серафим Серафимович (1841-1882) – журналист, публицист, историк, социальный мыслитель. Шашкову принадлежит также другая статья о Вольтере, опубликованная в журнале «Дело» в 1879 г. (No 11 и 12). Он является и автором большой работы о Ж.-Ж. Руссо, напечатанной под псевдонимом С. Ставрин (см.: Шашков С.С. Жизнь и деятельность Ж. Ж. Руссо // Дело. 1875. No 8. С. 81-110; No 10. С. 1-25; No 11. С. 198-231; No 12. С. 109-141.)

 1 О Штраусе см. коммент. 1 к статье Михайловского.

 Лоран Франсуа (Laurent Franèois) (1810-1887) – люксембургский и бельгийский юрист и историк, автор многотомных «Очерков по истории человечества» (1861-1870, 18 т.) (Études sur l'histoire de l'humanité), a также работ по гражданскому праву.

 2 Местр Жозеф de (Maistre Joseph de) (1753-1821) – французский консервативный католический философ и социальный мыслитель. Непримиримый противник идей Просвещения и Французской революции. Данная оценка Вольтера помещена в книге Жозефа де Местра «Санкт-Петербургские вечера» (Les Soirées de Saint-Pétersbourg ou Entretiens sur le gouvernement temporel de la Providence, suivis d'un traité sur les sacrifices par Joseph de Maistre. Paris, 1821. T. 1. P. 277).

 3 Берне Карл Людвиг (1786-1837) – немецкий писатель, публицист, общественный деятель.

 4 Корнелъ Мари-Франсуаза (Corneille Marie-Fran3oise) (1742-?) – племянница знаменитого драматурга Пьера Корнеля, приемная дочь Вольтера.

 5 О Пьере Леру см. коммент. 22 к статье Гогоцкого. Маколэ – Маколей Томас Бабингтон (1800-1859) – английский историк, писатель, поэт, государственный деятель. Шашков неточно приводит цитату, характеризующую Вольтера и французских просветителей из статьи Маколея «Римские папы» (см.: Маколей Т.Б. Поли. собр. соч. СПб., 1862. Т. 4. С. 128). (У Маколея: «Нападая на христианство со злобою и коварством, унизительными в людях, называющихся философами, они, однако, гораздо более своих противников имели той любви к людям всех классов и племен, которую проповедует христианство» (Там же)).

 6 Венедикт XIV (в миру Проспсро Лорснцо Ламбсртини) (1675-1758) – римский папа с 1740 по 1758 г. Поддерживал либеральных церковных деятелей, выступавших против ордена иезуитов. Покровительствовал писателям и деятелям культуры. Создал Римскую археологическую академию, начал восстановление Колизея. Вольтер, желая получить покровительство папы для избрания во Французскую Академию, посвятил ему в 1745 г. свою трагедию «Магомет», а также написал папе в 1745 г. несколько писем, получив в ответ одно письмо (D 3210).

 7 Отношение А. П. Сумарокова к Вольтеру было более сложным. См. об этом: Заборов П.Р. Русская литература и Вольтер: XVIII первая треть XIX века. Л.: Наука, 1978. С. 15-25; Zaborov P. Voltaire dans la culture russe. Ferney-Voltaire, Centre internationale d'étude du XVIII siècle. P. 19-29.

 8 В предисловии к трагедии "Семирамида" Вольтер писал о "Гамлете" Шекспира: "Можно подумать, что это произведение – плод воображения пьяного дикаря".

 9 Имеется в виду роман Виктора Ииатьевича Аскоченского (1813-1879) – писателя крайне консервативных взглядов, "Асмодей нашего времени" (1858) – предтеча антинигилистических романов.

 10 Арианство – одно из учений в христианстве IV-VI вв., говорившее о сотворенной природе Бога-Сына, о том, что он не совечен Богу-Отцу.

 Донатизм – течение в раннехристианской Церкви (названо по имени епископа Доната (313-360)). Донат подчеркивал необходимость нравственной чистоты членов Церкви, говорил, что Церковь является сообществом святых.

 Альбигойские войны (1209-1229) – серия крестовых походов северофранцузских рыцарей на юг Франции для искоренения ереси альбигойцев (катаров).

 Гуситские войны (1420-1434) – войны между католиками и последователями Яна Гуса, а также между умеренными гуситами (чашниками) и радикальными гуситами (таборитами).

 11 Цитата из знаменитого Письма Белинского к Гоголю (см. наст. издание).

 12 Эпиктет (50-120) – философ, представитель позднего стоицизма. Марк Порций Катон Младший или Утический (95-46 г. до н. о.) – республиканец, противник Цезаря. После своего самоубийства в Утике, которая была осаждена Цезарем, стал символом несгибаемого республиканца.

 Сципион – очевидно, имеется в виду Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235-183 гг. до н.э.) – римский полководец, который во второй Пунической войне победил Ганнибала.