Текст книги "Утросклон"

Автор книги: Сэмюэль Гей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Ты чего испугался? – рассмеялась Икинека. – Ты, наверное, хочешь спросить, зачем я пришла, разбудила тебя, что за дело такое срочное, да? И если я сделаю вид, что ничего особенного, просто так, ты ведь не поверишь? И правильно, не верь. Но и не делай вид, что не замечаешь и что тебе все равно.

– Нет, ничего, что ты...

Икинека решительно подошла к Монку и опустилась рядом с ним на диван.

– Я устала, Монк. Мне никого не надо, кроме тебя. Ну неужели тебе все равно, есть я или нет? Монк...

Икинека затаила дыхание и с испугом заглянула Монку в глаза, ожидая свой приговор. Монк молчал.

Сложное чувство переживал сейчас он. Ему нравилась Икинека, но не настолько, чтобы сказать сейчас "да".

И в то же время он понимал, что после этого разговора Икинека или придет к нему насовсем, или не появится в его доме больше никогда. Он хотел, чтобы Икинека приходила к нему, чтобы звучал ее голос...

Это нужно было, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким. Но как же все это объяснить!

– Понимаешь, Икинека... Ты мне как сестра, даже дороже, чем сестра, но я... не смогу принадлежать только тебе...

– Мне ничего не надо...

– ...я не смогу принадлежать только тебе. Мне слишком многое надо успеть...

– ...только быть всегда рядом с тобой...

– ...и я буду страдать от того, что не смогу дать тебе всего, что мог бы дать...

– ...все равно я буду любить тебя, как никого на свете...

– ...зато я не смогу ответить тебе тем же.

Настала тишина. Монк понял, что сейчас вырвалась его правда. Но слишком жестокой и грубой была она.

Чтобы покончить с этим трудным разговором, он как ножом отсек:

– Я не тот человек, Икинека, который тебе нужен. Пойми меня и прости.

Девушка молчала. Монк нанес ей тяжкий удар. Такой, что она не могла тотчас же подняться и уйти.

Дрожащими пальцами она теребила кисти шали и долго не могла перевести дух.

– Наверное, надо было мне раньше все тебе скавать, – оправдывался Монк, – но я не думал, что все настолько серьезно..

– Ты не думал... ты не думал обо мне вообще. Ты не умеешь лгать, за что я тебя уважаю. Ты во всем прав, прав, прав... Я не буду больше тебе мешать...

– Икинека... Но ты будешь хотя бы разговаривать со мной?

– Разговаривать? О чем?

– Прости меня, я виноват.

– Что? Что ты сказал? – На секунду надежда сверкнула в глазах девушки.

– Прости меня, что я так грубо и прямо... Я нечего не могу поделать с собой, я должен многое успеть, пойми...

Слабый ветерок пробежал по комнате. Не сразу Монк пришел в себя. А когда поднял голову, девушки уже не было.

– Что делается на свете, бог мой! – развел руками Монк и пошел на кухню. Там он засунул голову под умывальник, но даже ледяная вода не освежила его, а на душе было так же гадко, как в то первое утро в лесу. "Ничего, все образуется. Икинека все поймет, успокоится, и мы вновь будем друзьями", – робко утешал себя Монк и понимал, что как прежде уже не будет. Он чувствовал, что сейчас упустил из рук какую-то важную нить, что-то потерял такое, чего уже не вернуть. "Просто-напросто я трус", – сказал он себе, и это была правда.

Скоро, совсем скоро суждено Монку ощутить в полной мере последствия этого поспешного и необдуманного разговора, но будет уже поздно...

...Икинека долго бродила на морском берегу. Над пустынной бухтой кричали неугомонные чайки, покачивался на воде "Глобус", но в ту сторону девушка старалась не смотреть. Она решила больше не думать о Монке.

"Нет его, – твердила Икинека. – Был и нет. Зато есть море, небо, солнце, земля под ногами, и надо как-то прожить оставшуюся жизнь". Дневник она решила тоже больше не писать – что толку изливать на бумагу душу, когда страданиям нет конца. Господи, зачем человеку отпущено так много времени на несчастья и так коротки минуты радости? Кем так определено, зачем такая несправедливость?

День угасал. Солнце медленно остывало в конце своего пути и становилось все более красным. Густой багровый шар на минуту завис над далекими горами и стал безнадежно скатываться вниз. Прибрежные скалы, дома на берегу, стволы деревьев стали объемными в косых лучах заката. Икинека еще раз взглянула на солнце и с испугом увидела, что от него осталась маленькая малиновая долька. "Как оно торопится уйти от меня", – подумала она и вдруг забеспокоилась.

Ей хотелось еще раз увидеть солнце, пока оно вовсе не скрылось за горизонтом. Она не заметила, как пробежала по улице, как кончилась узкая крутая тропа.

Едва переводя дыхание, Икинека забралась на вершину холма и вновь увидела багровый диск. И вновь все повторилось: солнце неумолимо падало за острые вершины далекого хребта и все больше темнело, будто наливаясь гневом от такой неизбежности. Еще минуту оно светило над долиной, а потом быстро пропало в холодном каменном плену за зубчатой стеной гор. Красный шарик исчез с небосвода, и только косые тени от предметов еще держались какой-то миг на земле. Все.

Теперь Икинеке некуда спешить. Она была довольна, хотя не могла бы объяснить, зачем ей понадобилось бежать в гору вслед за солнцем, задыхаясь и падая, ведь никакого спасения оно ей не обещало. Долго стояла она на вершине холма и, когда совсем озябла, стала медленно спускаться вниз.

Дойдя до "Спящего Пегаса", она, забыв о своем решении не вспоминать больше Монка, опять подумала о нем. Здесь он когда-то был, а потом уехал на шикарной машине. Он так и не сказал, куда ездил. О чем он, интересно, думал, сидя в таком дорогом ресторане?

Уж, конечно, не о ней. Да и с чего ему думать про Икинеку, когда он такой образованный, умный, целеустремленный. И еще доверчивый и беззащитный. Глупый Монк, если бы ты позвал Икинеку, она сумела бы отвести от тебя любую беду. Трудно тебе будет без Икинеки. Но не нужна она ему. Теперь-то это известно точно. Чего она только не делала: молилась богу, резала свою ладонь и ворожила на крови – ничего не .помогло. Тебе нужно большое дело, ты хочешь совершить что-то великое. Пусть все будет так, как ты хочешь. Но как быть дальше мне? Это так плохо – жить на свете непонятой и одинокой. Но почему так все непросто, почему человек не может счастливо жить один на один со своим горячим сердцем, почему нужно, чтобы оно обязательно кому-то принадлежало? Господи, как болит голова...

Когда Икинека дошла до своего дома, у нее уже не было сил. Виски сверлила тупая боль, ей ни о чем не думалось и хотелось только одного поскорее добраться до постелии уснуть.

Тихонько, чтобы никто не заметил ее заплаканных глаз, девушка пробралась к себе в комнату, осторожно, чтобы не стукнуть, поставила на пол башмаки, бесшумно разделась и легла, уткнувшись лицом в подушку.

Долго лежала она так, но спасительный сон не шел к ней. Тягучим полумраком застыло в комнате время, быстро темнело за окном. Икинека слышала скрип половиц в доме, голоса отца и матери. Никто не знал, что она здесь, и еще более одинокой и ненужной ощутила себя Икинека. "Ну и пусть", равнодушно подумала она и стала вслушиваться в стук собственного сердца. Теперь уже никакие звуки не проникали в комнату, только сердце горячим комком беспокоилось в груди, ему там было тесно. "Вот так же и я когда-то ворочалась во чреве матери", – подумала Икинека я с еще большим вниманием стала ждать новых толчков в груди. Голова вдруг стала легкой и тело невесомым.

Только сердце жило сейчас в пустой темной комнате, Оно гулко стучало, увеличивалось до бесконечности, и тогда становилось нестерпимо горячо; иногда сердце исчезало совсем, и тогда лунный холод наполнял комнату. Икинека прислушивалась к беспокойству своего сердца, и ей вдруг сделалось страшно. Она поняла, что вот если сейчас она не захочет, то сердце больше не оживет. Икинека испугалась, захотела крикнуть, но не услышала себя. И тут же сердце вернулось к ней, и она успокоилась. Стало совсем легко. Она чувствовала, как неведомая сила подымает ее... Так уже было когда-то в далёких снах. Вот Икинека уже над городом, среди звезд. Луна совсем рядом... Но почему такой страшный холод? "Почему я не падаю, не лечу обратно на землю?" Вот звезды совсем рядом, блестят, вспыхивают, гаснут, мигают. Такие маленькие, холодные и... острые. Маленькие злые огоньки. Один такой огонек вспыхнул и больно кольнул под сердце. Вот еще раз!

Потом все пропало, и луна, и звезды, и девушка вновь куда-то поплыли в сплошном мраке. Вдруг показалось солнце. Маленький его краешек над холмом, и ей захотелось увидеть его целиком и согреться в его лучах.

Она торопилась за солнцем, а оно пряталось еще быстрее и вовсе исчезло. И стало опять темно и холодно, холодно... Сердце! Оно испуганно вздрогнуло и стукнуло коротко и остро. Потом боль прошла и настало такое облегчение и блаженство, что Икинека улыбнулась...

XIX

Аллис назначил встречу в гостинице "Аюн". В положенный час Монк вошел в вестибюль лучшего отеля Ройстона, и предупредительный портье проводил его на второй этаж в номер, который занимал Аллис Клейс.

Шеф был непривычно угрюм и чем-то озабочен. Он так поспешно ухватился за бумагу, заполненную на владельца комнаты смеха, словно это был не штампованный в типографии листок, испещренный старательным почерком Монка, а долгожданное лекарство для больного. Читал Аллис сосредоточенно, не пропуская ни строки, и когда закончил и посмотрел на Монка, в глазах его светилась неподдельная радость.

– Как тебе удалось, дружище, за столь короткий срок так много сделать! – воскликнул Аллис.

Счастливая улыбка вспыхнула на лице Монка. Он хотел было по-мальчишески гордо ответить: "Уметь надо", – но удержался и сказал правду.

– Мне аовезло. Лобито, оказывается, знал моего отца и дружит с моим соседом Чиварисом.

– Кто этот Чиварис? Тоже какой-нибудь предприниматель? – живо заинтересовался Аллис.

– Да. Он шлифует стекла и продает очки.

– И только?

– А что же еще? – Ну да, конечно, что же еще, – рассмеялся Аллис. – Ты очень хорошо поработал, Монк. А ну-ка, расскажи, как проходила ваша встреча. Мне интересно знать детали, может, я научусь у тебя чему-нибудь.

Юноша с достоинством рассказал, как все было, не упустив ни одной подробности. Аллис внимательно слушал, не перебивал.

Воспоминания о недавней встрече разгорячили Монка. Ах, как он был рад этому знакомству! Какой удивительный человек Лобито! Он не похож на других, он думает, он знает, что надо делать, и ему необходимо помочь в благородном деле. Так будет лучше для всех!

– Если бы таких людей было больше! – воскликнул Монк.

– Довольно восторгов, мы не на детском празднике! – грубо оборвал Аллис. – Ты мне лучше скажи другое: Чиварис взял с него какие-нибудь деньги за зеркало?

Монк замолчал и с раздражением смотрел на шефа.

Его резкий тон разрушил то праздничное настроение, которое переполняло юношу.

– Аллис, – жестко сказал Монк, – если у ваc какие-то неприятности, зачем срывать злобу на других?

Аллис холодно посмотрел на Монка, и юноша увидел в его глазах что-то волчье. От такой неприкрытой ярости во взгляде шефа ему сделалось не по себе.

Он даже подумал, что Аллис может сейчас его ударить.

Но Аллис взял себя в руки.

– Ну хорошо, хорошо, – криво усмехнулся шеф. – Я попрошу, чтобы об этой нашей встрече никто не знал. И еще, в порядке совета: всегда держи свои эмоции при себе. Ты уже должен понимать, что в наше время излишняя откровенность выглядит неуместно и может повредить...

– Кому? – огрызнулся Монк. – Если лично мне, то я ничего не боюсь.

– Делу! – зло сверкнул глазами шеф.

Он резко поднялся с кресла, открыл платяной шкаф, достал чемодан. Взвизгнула "молния" на боковом кармане, и он извлек пачку кредиток.

Это твой гонорар, – протянул он деньги. – Ты хорошо помог мне.

– Вам или Обществу Совершенствования Человека?

– Это одно и то же, – невозмутимо ответил шеф.

Монк равнодушно положил деньги в карман.

– Ну, а теперь простимся до поры, – сказал Аллис. – У меня масса дел. Я найду тебя сам...

Получив от Монка все, что нужно, Аллис тактично выставил его за дверь. Комок обиды застрял у Монка в горле. Досада разъедала его. "Ну чего я разоткровенничался с этим чужим равнодушным человеком! – ругал себя Монк. Кто он мне, друг, что ли? И даже не приятель. Ему наплевать на то, что я думаю и чувствую. Он всего-навсего мой начальник и платит мне за работу деньги. Только и всего. Так что не стоит обольщаться, никакого понимания между нами нет и быть не может. Делай свое дело и знай свое место. Вот так!" Монк запутался в лабиринтах этажа и вместо лестницы, ведущей на первый этаж, к выходу, наткнулся на прозрачную стенку, за которой увидел стойку, бара.

Без колебаний толкнул он стеклянную дверь и сел на высокий вращающийся стул, чтобы немного выпить.

Он знал, что вино тотчас прогонит скверное настроение и на время жить станет намного проще.

Подошел молодой бармен, и Монк узнал в нем бывшего одноклассника по Школе универсальных наук.

– Питере, вот так встреча!

– Привет, Монк! – широко улыбнулся бармен. – Давненько не виделись. Где ты сейчас?

– В Обществе Совершенствования Человека, – небрежно ответил Монк. Помогаем правительству управлять страной, – добавил он и засмеялся. Питере, открой бутылочку вина, какое получше, и мы выпьем с тобой за все хорошее.

Питере принес бутылку из черного стекла, маслины и один стакан.

– А себе? – спросил Монк.

– Извини, я на работе. Если хочешь, давай встретимся вечером, посидим где-нибудь. Я сменяюсь в девять.

– Жаль, – сказал Монк и не стал спешить наливать вино. – А может, все-таки составишь компанию. Я не привык один...

– Нет, не уговаривай, – попросил Питере. – Мне слишком дорого мое место. Оно неплохо кормит мою семью.

– Как, ты женат?

– У меня уже сын. Ему восемь месяцев. Теперь мы хотим с женой дочку.

– Стоило ли тогда учиться... – вырвалось у Монка.

Но Питере не обиделся.

– Одно другому не мешает, – улыбнулся он. – Я очень доволен, у меня все прекрасно. Двенадцать часов я на работе и восемнадцать часов отдыхаю дома. Хотя какое там – хлопот полно, А мне приятно. Малыша купаем, пеленки стираем, по магазинам бегаю. Хорошо. Приду домой с работы, и усталости как не бывало...

Монк налил себе немного золотистого вина и еще острее ощутил свое одиночество. Он не смог протолкнуть в себя даже глоток и отставил стакан.

– Ну, я пойду, Питере, – неожиданно поднялся он. – Будь здоров.

Монк скатал в тугой комок бумажную салфетку и ваткнул ею бутылку.

Вино булькало в кармане в такт шагам, и казалось, вот-вот начнет выплескиваться сквозь ненадежную пробку, но Монка это не заботило. Он шел, глубоко задумавшись о пользе, какую он приносит, находясь на службе Общества Совершенствования Челове6 Утросвлов ка. А есть ли польза? Нет, не так виделась ему деятельность на благо людей. Труд, кропотливый, изнуряющий и радостный. Чтобы забыть об отдыхе и не жалеть сил. Вот что нужно! А не так, как с Аллисом – рестораны, автомобили, покупные девочки, деньги.. Куча денег всего лишь за короткий разговор. И опять неведение – что делать дальше? Когда даст ему Аллио новое задание? Судя по внушительному гонорару, который он сегодня вручил, нескоро.

"Ччерт! – выругался Монк. -. Никакой свободы действий, ничего не знаешь наперед. И как назло – пачка денег. Много денег, будто нарочно, чтобы успокоиться и забыть обо всем. Но нет, Монк не такой. Его не купишь! Надо будет разобраться хорошенько с этим Обществом, навести нужные справки. На самом деле, что-то тут не так. К черту подобное совершенствование! Если и дальше так пойдет, придется распрощаться с Аллисом. Мне по душе другая жизнь: кипучая, боевая, деятельная. Хватит прозябать, и так целый год сидел пеньком замшелым, как звездочет, созерцал туманную планету – самого себя".

Монк представил, что будет, если он оставит Общество Совершенствования Человека, и ему стало не по себе. Ничего не будет, кроме прежних длинных и никчемных дней, которые предстоит прожить в одиночестве. "Не нужен никому. Никому не нужен", – твердил Монк навязчивую мысль, и ему сделалось по-настоящему страшно.

"Куда же идти? – мучил его вопрос. – К Фаляфану, с его внутренней свободой и безразличием ко всему и всем? К Гриму Вестену, чтобы размахивать дубиной в нелепой борьбе, заведомо обреченной на поражение? Или, быть может, тихо ждать конца, как Бильбо в своей плавучей келье?" Ни то, ни другое, ни третье Монк принять не мог. Он вспомнил счастливое лицо Питерса, когда тот рассказывал о себе, и обнаружил еще один путь к счастью. "Может, в самом деле, – думал Монк, – надо жить так: любить человека, растить детей, зарабатывать деньги, беречь свой дом от всяческих невзгод, а все, что творится кругом, – побоку?" Но тут же Монк разрушил в своем воображении эту картину благополучия. Не для него такая жизнь.

Не сможет он спрятаться за серебряную скорлупку личного счастья, когда нет еще всеобщей гармонии среди людей, когда есть сильные и слабые, добрые и злые, богатые и бедные. Когда столько людей на земле живет и не знает, зачем они появились на свет. "Почему я не такой, как все? – вопрошал в отчаянии Монк. – Почему мне надо больше, чем другим? Откуда это? От Школы универсальных наук, которая дала знания? Нет. Питере учился вместе со мной, а ему живется намного проще. Что же это за болезнь такая – неуспокоенность? Где же я ее подхватил? Не в море же? Там легко дышится, там все просто".

И неожиданно Монк вспомнил один эпизод из своей жизни, который знал по рассказу отца. Он тогда только родился, и никак не могли решить, как назвать мальчика. И вдруг в их дом вошла усталая путница, нищая и оборванная. Ее вид перепугал всех, но она скавала только три слова и ушла. И больше ее никто никогда не видел. Она сказала: "Здесь родился Монк".

Чтобы не прогневить темные силы, мальчика так и назвали.

"Что же это было? – думал сейчас Монк. – Какой-то знак судьбы? Или проклятье колдуньи, которая вместе с именем наложила на меня тяжкое бремя раздумий?" Шагал по Ройстону человек в распахнутом пальто, сдвинутой набок шляпе, и никто не знал, что этот черноволосый юноша, заплутав в лабиринте противоречий, мог весь день ходить по городу, обойти весь земной шар, но так и не найти нужной двери, за которой его большое беспокойное сердце нашло бы отдохновение и покой.

Но нельзя страдание долго носить в себе, иначе немой тоской можно отравить душу. Выпустить наружу черную кровь хандры, поверить в лучшее, поймать надежду, просто успокоиться... Монк понимал, единственный человек, которому он нужен – Икинека. Она могла помочь ему. Своим молчанием, полным понимания и доброты, преданным взглядом, своей любовью...

Она, только она, нужна была сейчас Монку. Милая, милая Икинека... Как он мог, увлекшись своими идеями всеобщего добра во имя человека, оставаться таким холодным и равнодушным к близким, .живым людям.

Да какой толк в этом Обществе Совершенствования Человека, когда он сам не может никому помочь?

Монк нащупал в кармане деньги и зашел в мануфактурную лавку. Он купил много голубого шелка для Икинеки. Пусть она обвешает им свою комнату, пусть ее всегда будет окружать голубое шуршащее небо.

Пусть, пусть кому-то будет хорошо, когда ему плохо.

В конечном итоге это даже важно, чтобы с чьей-то болью родилась у кого-то радость. Монк обрадовался этой мысли. Да, да, лучшее средство от черной тоски – сделать кому-то добро. А лучше не кому-то, а близкому человеку. Монк внезапно остановился. "Но как же я приду к ней? – задумался он. – Ведь ей не нужно никаких подарков. Икинеке нужен я! Ах, как гадко. Что же это я, решил сделать добро самым дешевым способом – с помощью денег? Конечно же, нет! Я сейчас приду к Икинеке, возьму ее теплые ладони, уроню в них лицо, и она все поймет, и не нужно будет слов. Она Поймет меня, и уже никогда больше не буду я огорчать мою милую Икинеку. Взявшись за руки, мы пойдем с нею по жизни, и отныне это будет наша жизнь, Одна на двоих. И я буду радоваться, как собачонка, что рядом со мною – она..."

Монк почти бежал, обхватив одной рукой рулон ткани, а другой придерживая бутылку в кармане. Влетел во двор Икинеки. Пусто. Распахнута дверь. В доме тишина. Какие-то тени. Но почему тени? Чиварис, тетушка Марталеза, Бильбо... Почему они молчат?

– Что случилось? Где Икинека? – громко, запыхавшись от быстрой ходьбы, спросил Монк. – Я принес ей голубой шелк...

Марталеза зарыдала на кровати. Хриплые, клокочущие звуки, будто ее душил приступ и она звала на помощь. Монк испугался.

– Ты опоздал, Монк, – через силу улыбнулся Чиварис. – Нету ее больше. Нет Икинеки...

Марталеза бессильно хрипела на кровати, тискала руками подушку. Бильбо поднес ей успокоительных капель.

– Вот была на свете Икинека – и все, и нет ее...сухими глазами Чиварис смотрел на Монка, но не видел его. – Топала ножками, говорила первые слова... Помогала мне... страдала... Она любила тебя, Монк. Сильно любила... Вот и все, кончился мой день...

Чиварис закашлялся и отвернулся.

Монк куда-то сел и уткнулся лицом в холодный голубой шелк. Из бутылки в кармане на пол потекла тоненькая струйка. И был слышен сейчас только этот звук. В лужице вина на полу островками торчали сладости, предназначенные Икинеке. Монк беззвучно плакал, и перед его глазами было померкшее голубое небо.

– Идем, – тронул его Бильбо за плечо.

Монк поднялся на ватных ногах и пошел как во сне за стариком. И тут он догадался, куда .ведет его Бильбо. Ужас перекосил его лицо: Монк только сейчас осознал, какую тяжкую утрату уготовила ему жизнь. Вместе с Икинекой умерла его любовь, которую он, сам того не зная, носил все эти годы, стали ненужными все слова, какие он приготовился сказать Икинеке. "Вот теперь я пснастоящему одинок, – подумал Монк. – Теперь мы с ней две половинки, две части одного целого, разделенные границей смерти".

И Монк остро почувствовал, что вместе с Икинекой умер он сам. Так бывает, и это мучительно – жить среди живых людей, будучи мертвым...

В комнате Икинеки было сумрачно от черного крепа на зеркале и на лампе. Монк боялся подойти к гробу, где среди цветов и белых кружев спала вечным сном Икинека. Сейчас она была необыкновенно красивой.

Монк сделал неловкий шаг и припал к холодным губам Икинеки. Ему показалось, что он уловил слабое ее дыхание, что вот сейчас она улыбнется в своем таком белом платочке и скажет: "Монк... ты все-таки пришел..." Он долго смотрел на ее лицо, где застыла счастливая улыбка, будто там, в другом мире, где она сейчао пребывала, нашла она то, чего не было у нее на земле...

На следующий день Икинеку похоронили. Фалифан постарался, как мог. На могилу Икинеки он привез большой красно-фиолетовый камень, на котором было высечено имя Икинеки. У его подножия положили венок из живых цветов, а на шероховатой поверхности каменной глыбы навечно застыла маленькая позолоченная ящерица. Легкая, изящная, она жадно вслушивалась в мир. Монк не отрываясь смотрел на эту беззащитную ящерицу и думал о том, что это он погубил Икинеку. "Случай непонятный", – сказал доктор, устанавливая причину смерти." Уже ушли Марталеза, Чиварис, Побито, Бильбо, Грим Вестей. День кончался.

Фалифан тронул друга: – Пойдем, дождь собирается...

Он не дождался Монка и ушел по склону холма.

Ящерка на камне потускнела – это к земле спустились тучи. Зашумел ветер, и на могилу упала первая капля дождя.

XX

Динь-дон! Динь-дон! Пожарный грузовик катит по ночному Ройстону, щедро рассыпая звонкую тревогу по улицам. Но слишком позднее время, позывные беды отскакивают от спящих окон, темных дверей. Слишком крепкий сон в такое время, чтобы выскакивать из теплой постели, бежать к окну, смотреть, где что горит.

Динь-дон! Динь-дон! – гремит пожарный колокол на машине. Десяток заспанных пожарников трясется в кузове. На дне его подпрыгивают багры, лопаты и прочий огненный инвентарь. Двое бойцов придерживают механический насос. Динь-дон! Динь-дон!..

Ройстон – городок небольшой, и когда случается здесь какое-нибудь бедствие, в любом случае, сообравуясь с провинциальными законами, на церковной колокольне бьют в большой колокол. В эту ночь он молчит. Значит, беды нет.

Действительно, какая может быть беда, если загорелся всего-навсего павильон в городском саду. Ветхая фанерная будка с намалеванной гримасой у входа – комната смеха.

Весело, как ящик на костре, трещит крашеная фанера, жарко и светло кругом. Ночная мгла жадно впитывает в себя кровь пожара. Во чреве огня ломается и рушится зло. Уничтожено зеркало – орудие шарлатана. Не известно, где он сам, наверное, сгорел уже.

Теперь спокойно будет в Ройстоне. Спите спокойно, граждане, беды нет.

Грузовик наконец преодолел ночной тревожный путь. Из кузова лениво попрыгали молодцы в медных касках. За десять минут они растащили огонь на десятки слабых костров, залили, засыпали их и, попахивая копченым, уехали восвояси.

Динь-дон! Динь-дон! – дело сделано, Спит усталый и обессиленный за последние дни Монк. Спит и за стеною сна не слышит он ленивый пожарный колоколец. Но это еще не беда – полбеды.

Если б Монк вдруг проснулся, он бы увидел, что в доме напротив зажегся свет. Это несчастье пришло в дом Чивариса.

Пока Чиварис искал башмаки, дверь уже готовы были выломать. Наконец он нащупал в потемках запор на двери и открыл. Его осветили фонариком двое в одинаковых синих плащах.

– Тайная полиция. Ты Чиварис? Собирайся!

Через четверть часа он ехал на заднем сиденье лимузина, зажатый с боков синими плащами.

...Сладко спит Монк последнюю свою спокойную ночь. Завтра узнает он, что сгорела комната смеха и бесследно исчез Лобито. Что ночью арестовали Чивариса. Он без труда поймет связь между этими событиями: уничтожено зеркало, посажен за решетку человек, изготовивший его. А кто об этом знал? Он знал и еще... Аллис. И тогда страшная догадка осенит юношу: ведь он же предатель, шпик! Нет никакого Общества Совершенствования Человека. Тайный агент Аллис ловко дурачил его.

Страшный день впереди у Монка. Много несчастий произошло по его вине... А пока спит Монк, обняв руками подушку. Светлеет экран окна. Уже зарозовело небо. Неотвратимо надвигается новый день, непрерывно движется жизнь.

XXI

Аллис закончил утренний туалет, сел в кресло и, как он любил, до завтрака закурил крепкую сигарету.

Легкий дурман наступал сразу же, после первой затяжки. Это было приятно.

В дверь комнаты постучали. Коридорный принес телеграмму. Аллис сначала получил все удовольствия oi утренней сигареты и только тогда взглянул на текст.

Шеф службы безопасности приказывал ему срочно заканчивать дела в Ройстоне и быть не позднее чем через два дня в столице. Аллис рассудил, что распоряжение пришло кстати – делать в Ройстоне ему было уже нечего. С рудокопами он лично занимался целый месяц.

Самым тщательным образом исследовал на руднике послужной список каждого рабочего, надеясь этим проверенным способом выявить неблагонадежных. Ему вскоре удалось выйти на Грима Вестена. Начальство рудника и мастера характеризовали его как выскочку, человека уверенного в своей правоте и потому смелого в решительного. Один мастер даже пожаловался Аллису, что Грим Вестей угрожал ему, когда он пытался проучить одного нерадивого рудокопа. Такой человек по всем статьям подходил на роль предводителя бунтовщиков, но, встретившись с ним, Аллис разочаровался.

Да, это был сильный духом и телом человек, никакой расчет и крамольные намерения не властвовали над ним. Единственное чувство, которому он повиновался беспрекословно и всегда, было чувство справедливости. Аллис ценил твердость характера в людях.

Он вообще предпочитал любого, даже врага, видеть равным противником смелым, сильным, убежденным, нежели трусливым и готовым на всякую подлость.

С теми, кто предавал своих товарищей, свои убеждения, Аллис общался с чувством омерзения и обходился круто, хотя нередко и приходилось обещать им покой и неприкосновенность.

Гриму Вестену не нужно было ничего обещать. Тем более глупо было угрожать ему. Аллис с одного взгляда увидел, что этого человека ничем не запугать и не сломить. Они говорили начистоту. Участвовал ли Грим Вестей в забастовке из-за гибели двух товарищей? Да, участвовал и впредь будет участвовать и других подбивать на бойкот, пока на руднике не наведут порядок.

После такого заявления Аллис и решил посоветовать магистру найти средства на улучшение положения рудокопов, чтобы в городе было спокойно. С Гримом Вестеном Аллис встречался часто, и эти допросы походили, скорее, на задушевные беседы, из которых Аллис почерпывал бесценную информацию о людях угнетенных.

Нет, не такие уж они были угнетенные в забитые. Заглядывая в честные глаза Вестена, он видел перед собой человека, уверенного в том, что он многое может.

"Люди привыкли опасаться друг друга, – говорил Грим Вестей. – Они думают, что ве способны ни на что большее. На самом деле им не хватает храбрости. И еще немного извилин в голове, чтобы понять такую простую истину: пожарный, который хочет воевать с пожарами, в конце концов оказывается вынужденным воевать с людьми".

Уже за такие вольные и опасные мысли Грим Весуев заслуживал изоляции от людей и сурового наказания, но Аллис понимал, что рудокоп имел только хорошие бойцовские качества для того, чтобы быть предводителем. Но что он мог? В нужный момент организовать доведенных до отчаяния рабочих на новый бойкот, на погром конторы рудника? Если и будут какието эксцессы, то полиция живо справится с возмутителями спокойствия и все кончится прозаически для таких, как Грим Вестей, – тюремной решеткой.

Из сочувствия, в одной из задушевных бесед, Аллис посоветовал Вестену организовать на руднике профсоюз – вполне законную организацию для защиты интересов рабочих. Рассказал даже, как работают профсоюзы на многих заводах и фабриках страны – тихо в мирно улаживают все спорные дела с администрацией. Нет, Грим Вестей был не тот человек, который мое по-настоящему интересовать капитана службы общественного спокойствия. Для Аллиса важно было выяснить, откуда в муниципалитет дошли требования о переустройстве экономики Ройстона, о ликвидации курортов, а значит, изгнании курортников из города. Во всяком случае не со стороны рудника, Аллис в этом был уверен. Он предполагал, что может быть такой человек или, скорее, организация, тщательно замаскированная, где действительно вынашиваются серьезные планы преобразований жизни в Ройстоне, но ни единого доказательства тому, хотя бы следа, не было ни в полиции, ни у него самого. "Ну, а если нет следов деятельности, значит, нет и самой деятельности. Есть лишь трусливая фантазия магистра, напуганного забастовкой на руднике", рассудил Аллис и успокоился.

Зато как удачно подвернулась эта история с зеркалом! В Центре, безусловно, оценят его инициативу. С зеркалом теперь покончено раз и навсегда. В этом деле, конечно, хорошо помог этот юный оболтус Монк.