Текст книги "Из книги «Шанс»"

Автор книги: Семен Альтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Семен Альтов
Из книги «Шанс»

Птичка

Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, – спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все-таки!

Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.

И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку. То есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут, – поет, накинут, – молчит.

Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.

Как-то позабыли снять тряпочку, – птичка сутки ни звука. Второй день – не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.

А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не во время. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.

Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того, ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка-ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню.

Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит, – дверца клетки открыта!

Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она – вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух – … мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный!

Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?

Кенырейка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.

Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду-ду-ду»… Еще немного и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода, – быть съеденным?

Тьфу-тьфу-тьфу!

Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала. Свобода слова при отсутствии свободы передвижения не такая плохая штука, если кто понимает! И кеныреечка запела коту в лицо все, что думала! И хоть кот ее сквозь стекла не видел, но слышал, гад, через форточку все. Потому что слезы на глазах навернулись. Значит, дошло! Когда нет возможности съесть, остается восхищаться искусством.

Кеныреечка, скажу я вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.

Дворничиха на балконе

Разбудил Штукина странный звук. На балконе явно скреблись, хотя на зиму было заклеено в лучшем виде. Значит, попасть на балкон могли только с улицы. Как это с улицы, когда пятый этаж? Может, птичка шаркала ножкой в поисках корма?

Воробей так греметь лапами никогда бы не стал… «Цапля, что ли? – туго соображал со сна Штукин, – сейчас я ей врежу прямо в…» Он никогда не видел цаплю, поэтому смутно представлял, во что ей можно врезать. Штукин подошел к балкону и долго тер не хотевшие просыпаться глаза: за стеклом вместо цапли скреблась крохотная дворничиха в желтом тулупе. Ломиком била лед, веничком посыпала из детского ведерка песком. Штукин, разом проснувшись, с хрустом отодрал заклеенную на зиму дверь и заорал:

– А ну брысь! По какому праву скребетесь, гражданка?!

– Это мой долг! – сладко распрямилась дворничиха. – Уменьшается травматизм на балконах, рождаемость приподнимается. А то жить некому.

– Чего? Вы б еще на крыше песком посыпали! Люди ноги ломают не там, где вы сыпите! Ироды! – свирепел окоченевший Штукин, кутаясь в домашние трусы.

– А кто вам мешает ноги ломать, где посыпано? – дворничиха заглянула в комнату. – Ох ты! Где ж такую грязь достаете? Не иначе жилец тут холостой! Так и быть, песочком посыплю. – Она щедро сыпанула из ведерка на пол. – Хороший паркетик, вьетнамский! Его песком лучше, а солью разъесть может. Вот в сороковой пол посолила, как попросили, а то у них тесть пьяный подскальзывается. Так верите, нет, – весь паркет белый стал! Соль, что вы хотите! Зато тесть пить бросил. Не могу, сказал, об соленый паркет бить челом, подташнивает! И не пьет третий день! Представляете? – Дворничиха захлопнула дверь на балкон и потопала на кухню, по дороге посыпая песком. – От холода содрогаетссь или от страсти? Я женщина честная, пять благодарностей. А вы сразу в трусах. Сначала чаю поставлю. Ух ты! У вас брюква имеется! Сделаю яичницу с брюквой. Это полезно. А для мужчины вообще! Скушаете и на меня бросаться начнете! А зовут меня Мария Ивановна!

Как ни странно яичница с брюквой оказалась приличной, к тому же Штукин опять не поужинал.

– Ну вот, накормила. Это мой долг. Пожалуй, пойду, пока с брюквы на меня не набросились! – Мария Ивановна шагнула к балкону.

– Нет, нет! Прошу сюда! – Штукин галантно распахнул дверь. И тут, как нарочно на площадку выскочила соседская собака с хозяином и замерли в стойке, принюхиваясь в четыре ноздри, не сводя глаз с дикой пары: Штукин в трусах и румяная коротышка в тулупе. Покраснев до колен, Штукин захлопнул дверь:

– На ровном месте застукали, сволочи!

– По-моему, вы меня опозорили, – прошептала дворничиха.

– Чем же это? Вот вы меня опозорили, факт! Как докажу, что между нами ничего не было, как? Раз ночью в трусах рядом с бабой, – скажут, развратник!

Дворничиха, сыпанув под себя песку, грохнулась в полный рост и зарыдала.

Крохотная такая дворничиха, а ревела как начальник РЖУ.

Опасаясь, что ворвутся собаки с соседями, Штукин, нагнувшись к лежащей, одной рукой гладил дворничиху по голове, второй сжимал ее горло:

– Тихо! Миленькая моя! Заткнись! Люди спят! Что теперь делать?! Не жениться ведь…

Мария Ивановна, оборвав рев, вскочила и, шмыгнув носом, прошептала:

– Я согласная на замужество. Ой, полпятого! Скоренько спать! Теперь это наш долг! Да вы еще после брюквы! Я вас опасаюсь! – дворничиха хохотнула и, скинув тулуп, прыгнула в постель, где исчезла.

Как бы вы поступили на месте Штукина? Устроить в пять утра жуткий скандал, соседей порадовать? Глупо. Штукин, как воспитанный человек, решил по-хорошему лечь с дворничихой, а вот утром выставить невесту за дверь, чтобы ноги ее не было!..

Он проснулся полвосьмого от звонка будильника. Оказалось, Марья Ивановна ушла по-английски, не попрощавшись, прихватив с холодильника десять тысяч.

Ложась спать полпервого, Штукин снова заклеил дверь на балконе, радуясь тому, что свободен, но чуточку было и жаль. Дворничиха хоть и небольшая, но оказалась на редкость вся миловидная.

В два часа ночи с балкона настойчиво постучали. Штукин проснулся и, проклиная всех дворников мира, отодрал свежезаклеенную дверь. Марья Ивановна подпрыгнула и повисла на шее:

– Волновались, что не приду? Сейчас яишенку с брюквой изображу, потерпите.

И Штукин начал терпетъ.

Марья Ивановна ежедневно устраивала генеральные уборки. Жилье блестело, сверкало, и казалось Штукину, что он не дома, а в гостях и все время тянуло уйти. Марья Ивановна готовила всевозможные блюда, обязательно с брюквой, очень полезной для мужчин, а сама по ночам исчезала с ведерком песка, говорила: пошла по балконам.

– Береги себя! – бормотал вслед Штукин, в глубине души надеясь на чудо, вдруг сорвется с балкона и вниз! Но увы, Марья Ивановна соблюдала технику безопасности и каждый раз возвращалась цела, невредима. Мало того, на пасху привезла откуда-то пару родителей.

– Не обращайте внимания, они тихие, им недолго осталось, потерпите.

Старики смущенно лузгали семечки, привалившись к тахте. Старость надо уважать, куда денешься? Пусть живут, тем более много места не занимают.

Тесть относился к Штукину уважительно. Когда тот садился за диссертацию, тесть залезал на стол, располагался под лампой и, посасывая трубочку, крутил головой:

«Ну ты, грамотей!» Курил тесть собственный самосад, на редкость вонючий и стойкий. Поначалу Штукин кашлял до слез, но постепенно привык, и без этого запаха ему не работалось. Теща попалась на редкость болтливая, все рассказывала, как в детстве упала в колодец и оттого не росла. Рассказывая, теща ревела. А поскольку у нее был крепчайший склероз, отревевшись, начинала историю заново. И так каждый день. Откуда она брала столько слез, одному богу известно!

Тесть был мужиком хозяйственным. Спали все на одной и той же тахте, но старики в ногах – поперек. Чтобы не смущать молодых, тесть смастерил фанерный щит с фигурной резьбой и укреплял его на ночь. Штукину приходилось подтягивать ноги, но куда больше неудобства доставлял храп стариков, слаженно высвиставших до утра что-то похожее на «Эй, ухнем!» Как честная женщина, Марья Ивановна ровно через девять месяцев принесла двух малышей. По правде говоря, они не столько были похожи на Штукина, сколько на Гвоздецкого, циркового акробата, который жил двумя балконами выше. Но детишки, чьи бы ни были, всегда в радость, пока не знаешь, в кого они вырастут.

Мальчишки пошли, очевидно, в мамочку. Еще шепелявить толком не научившись, они самозабвенно играли в дворников. Поднимали пыль детскими метелками, пол посыпали песком, протирали все тряпкой, в которую превратили трусы отца, и орудовали так весело, что Штукина тянуло броситься из окна. Он надеялся, пацаны все уберут, выметут и успокоятся. Но теща обеспечивала фронт работ. Бедняга роняла и била что попадалось под руку, да еще поливала слезами, бубня бесконечную сказку с колодцем. Малыши ползали за старушкой как грузовички за снегоуборочной машиной и без конца убирали…

Марья Ивановна радовалась: «Если бы не дети, была б кругом грязь!» Штукин возражал: «Если бы не мать твоя, убирать было бы нечего!» По ночам Марья Ивановна заставляла гладить свой круглый животик, она опять кого-то ждала.

В назначенное время Марья Ивановна принесла новую двойню. Вместо чепчиков детские головки украшали сияющие медные касочки. «Чувствует мое сердце, будущие пожарники!» – гордо сказала Марья Ивановна.

Сердце Штукина сжалось. Он понял: скоро придется проявлять отвагу при пожаре.

– У-тю-тю! – сделал он козу малышам и тут же ударили в живот две струи. «И правда, пожарники!» – подумал он с ужасом.

Дети сейчас растут быстро, пожарники тем более. Как следует не умея ходить, они стремительно ползали на карачках, завывая пожарной сиреной, из клизмочек поливая понарошку загоревшийся дом, но при этом на полном серьезе норовили выкинуть в окна, спасти уцелевшее от пожара имущество. А тут еще тесть по рассеянности кидал горящие спички прямо на пол. Как говорится: «Туши, – не хочу!».

Марья Ивановна опять ликовала: «Без детишек сгорели б дотла!» Штукин хотел возразить: «Без поджигателя тестя, ничего бы не загорелось!», но смолчал, понимая, что скажет бестактность. Наверно, все, что не делается, все к лучшему, но почему за точку отсчета берут всегда худшее? Конечно, относительно пепелища, все хорошо!

Под Новый год Марья Ивановна принесла детям подарки: дворникам – подростковые металлические ломы, пожарникам – югославские пенные огнетушители.

– На кой черт огнетушители? – испугался Штукин.

– Здравствуйте! – обиделась Марья Ивановна. – Югославских нигде не достать!

От них пена гуще и аромат крепче!

В ту же ночь Штукин в этом смог убедиться. Проснулся весь в пене. Она была густая и ароматная. Вокруг подыхали со смеху дети, корчилась от хохота Марья Ивановна. И Штукину вдруг стало смешно и легко.

В эту ночь, всласть наглотавшись пены, Штукин, как говорят, второй раз родился, а, может, первый раз умер. Проснулся он другим человеком. У всех жизнь примерно одинакова, но одни считают, что живут в сумасшедшем доме, а другие в сумасшедшем доме сидят и чувствуют себя как дома. Важно найти точку, с которой не страшно смотреть…

Детишки и вправду забавные, не бездельники, наоборот, с утра до вечера убирали, тушили пожары, вытаскивали Штукина из огня, делали искусственное дыхание, а он тихо лежал, размышляя о том, что искусственное дыхание, если кто понимает, ничуть не хуже естественного. А тут еще дети играючи раскидали по комнате диссертацию, тесть, естественно, выронил спичку, листы само собой загорелись, но обошлось. Потушили и вымели. В доме стало чище на одну диссертацию.

– Все равно бы не дописал! Черт с ней! Все, что не делается, все к лучшему! – облегченно вздохнул Штукин, сделал из уцелевшего титульного листа самолетик и пустил в окно.

В семье наступил мир и покой. Редкие скандалы, правда, случались, когда пожарники сцеплялись с дворниками. А все потому, что дворники нарочно загромождали мусором запасные выходы! Они, как орали пожарники, должны быть свободны на случай эвакуации тел! Членораздельно они выкрикивали одно слово «эвакуация». Мальчишки дрались до крови, до слез. Развести их могла только милиция. Так что Марья Ивановна очень кстати принесла к тому времени двух, как она сказала с гордостью, «будущих милиционеров». Вместо сосок во рту у них торчали свистки, они непрерывно свистели.

Оказалось, что свистя, дети растут очень быстро. В один прекрасный день милиционеры расчертили пол мелом. Переходить можно было только по пешеходным переходам. Пару раз, когда, казалось, никого нет, Штукин перебежал в неположенном месте, но был остановлен свистком. Маленький милиционер вылез из-под стола и провел беседу: «Жизнь дадена один раз, – с трудом выговаривал он, – а вы перебегаете в неположенном месте! Или жить надоело?» Штукин аж прослезился. Разве посторонний милиционер так душевно поговорит?

Штрафанул бы и все! Свой родненький милиционер, – другое дело! Он сунул сыну конфетку, но тот замотал головой, мол, на работе нельзя.

Растроганный Штукин по зеленому сигналу светофора пошел в туалет. У двери ему козырнул второй милиционер. Отдав честь, заикаясь, спросил: «По-по как-какому вопросу?» – По личному. Разрешите идти?

– И-идите! По личному не б-более трех минут. Потом я стре-ляю!

Маленький мильтон вынул из кобуры игрушечный пугач.

Через неделю Штукин заканчивал свои личные дела за минуту до выстрела.

«Действительно, глупо провести лучшие годы свои в туалете, ведь живем один раз», – думал он и до посинения читал выписанный Марьей Ивановной журнал «Вопросы философии». Он ничего не понимал, но уровень непонятных вопросов был настолько высок, что Штукин чувствовал себя в чем-то философом, и это было приятно.

Однажды тесть заявил, что скоро подъедет свояк с тремя пацанами, поскольку у них в Полтаве сильно стесненные условия жизни. А здесь свободного места навалом. Штукин подумал и решил: «Действительно, метраж позволяет!».

Иногда знакомые пытались прийти к Штукину в гости. Но не тут-то было! Из-за двери на замках и цепочках милиционер спрашивал пароль. А из посторонних кто ж его знал! Самому Штукину приходилось непросто: пароль был утром – один, днем – другой, а к вечеру пароль на всякий случай еще раз меняли. Слава богу, малыши знали всего шесть паролей, и, перечислив их, Штукин запросто угадывал нужный.

Спал Штукин абсолютно спокойно. Даже не проверял, закрыта ли дверь. Зачем? Ведь кто-то из милиционеров дежурил в засаде. Правда, ночью случались проверки.

Светили фонариком в глаза, шепелявили: «Папа, ваши документы?» А у Штукина под подушкой паспорт. Он его р-раз! А ему: «Извините, можете спать!» И Штукин тут же проваливался в сон, радуясь, как все устроилось. Одному в жизни страшно, а когда кругом свои, – ни черта! Свои дворники, милиционеры, пожарники, да еще Марья Ивановна, задумчиво поглаживала живот, кого-то снова ждала. Глядишь, после брюквы эскадрилью летчиков принесет! Значит, и сверху будут свои…

Словом, Штукин чувствовал, что живет, наконец, как у Христа за пазухой. Если не глубже.

Мыслитель

Великолепно сложенный парень третий час сидел на камне и, подперев рукой подбородок, бессмысленно смотрел в одну точку. Левая нога затекла, свело руку, задница окаменела, но надо было потерпеть еще полчаса до конца сеанса. В который раз он пытался сосредоточиться, подумать о жизни, – ни черта не получалось! В мозгу мелькали куски жареного мяса, женские ноги, пиво и прочая аппетитная ерунда.

– Спасибо, – сказал скульптор, любуясь законченной работой. – Вы свободны!

Натурщик встал, с хрустом потянулся и, сладко зевнув, спросил:

– Месье Роден, а как назовете скульптуру, придумали?

– Придумал! «Мыслитель»! Да! Да! «Мыслитель» Родена!

Пернатый

Перед сном на блаконе как-то раз зазевался, – шарах по морде, ни с того, ни с сего! Да еще врываются в рот и трепещут!

Вот вам свобода слова! Сказать не успел, уже рот затыкают, да в темноте еще не поймешь чем!

Я кляп пожевал, – отбивается! И на вкус вроде птичка сырая, в смысле, живая, но породу языком не определишь. По клювику – дятел! Та-ак, думаю, мало мне соседей сверху, тараканов на кухне, так еще дятел долбит дупло во рту! Даже внутри себя не хозяин!

Языком выталкиваю, руками, – ни в какую. Мало того, что без стука в чужой рот лезут, так еще переночевать норовят. Еле-еле на свободу вытолкал. Причем кого, в темноте так и не разобрал. Тьфу! Зубы чищу, а оттуда перья да пух!

Утром на балкон вышел в тапочках, зубы стиснул, не дай бог снова зевну… И тут «вжик» и «вжик»! Птичка надо ртом моим крутит! Досиделась, бедняга, голыми лапами на проводах, умом тронулась, забыла, где дом родной. С моим ртом перепутала.

А птичка, скажу вам, странной наружности на свету оказалась. Не дятел и не совсем воробей, хотя морда нахальная, но перышки в иностранную крапинку. Вдруг колибри?! Или такой вариант: колибри нечаянно к нам залетела, с воробушками спуталась, и в результате такое вот колибря.

Я пальцем вверх тычу: «В нашей стране птицы под крышей живут! Идиотка!» – говорю ей сквозь зубы, но не со зла, а чтоб в рот не прошмыгнула на полуслове.

А птаха, знай, в лицо тычется и пищит жалостно, как сирота. Я ее тапком.

Внизу под балконом толпа собралась, кулаками размахивают: «Оставьте птичку в покое! Шовинист!» У нас ведь как: сначала забьют насмерть, а после начнут разбираться «за что». Я рот открыл, объяснить им, «я не против пернатых, я – за». И тут птаха меж зубов фить! У левой щеки улеглась и затихла.

Общественность успокоилась, разошлась. А я с колибрей во рту на балконе остался. Как поступить?

Не принять дружественную нам перелетную птичку? Нет, учитывая международную обстановку, выход один: раз птица просит политического убежища, – дай! Колибря – это не выпь все-таки. Положа руку на сердце, уж одну-то пичужку у себя во рту каждый принять может. Поначалу, не стану врать, тяжело приходилось. Если кто с птицей спал, знает: на тот бок не ложись – придавишь. Рот не закрывай, – задохнется. Храпанешь – пугается, в небо крыльями бьет. Но когда благое дело делаешь – приноровишься. Некоторые с такими бабами живут, колибря моя против них ангел. Сейчас такие времена, надо ближнему помогать. И птичка – божья тварь. И ты тварь. Все мы твари на этой земле, особенно некоторые. Все друг дружку проглотить пыжимся. Птичка – червячка. Зверюшка – птичку. Человек – человечка. А бог велел как: не убий, приюти. Коли рот человеку даден, значит, не должен он пустовать. Хочешь жить – приспосабливайся. В любых неудобствах ищи свою прелесть!

Каждому свое. У кого дача, бассейн с лошадью, а у меня птичка порхает в полости рта. Чувствую себя как на лоне природы, причем лоно внутри меня. Губы приоткрыты, птичка оттуда чирикает. Люди озираются, понять не могут, кому так весело ни с того ни с сего? А у меня ощущение, будто я сам расчирикался. И кажется, настроение будь здоров! А для этого человеку надо-то одну птичку во рту! Вы не поверите, ощущение будто выросли крылья! Правда, во рту! Но крылья!

Почему говорят, «птичка свободна»? Да потому что, когда невмоготу, она из всего этого улететь может! А человек, пусть хоть по уши, но куда денешься? То ли дело с птицей во рту! Да, я в этом всем здесь, зато птичка моя над этим всем там!

Плевал я на вашу окружающую действительность с высоты птичьего полета!

А недавно у нас птенцы появились, Нет, вы что, я ни при чем! Но высиживали у меня во рту. С утра до вечера пискотня, есть подавай! У кого дети есть, тот поймет.

Нет, зарплата, слава богу, позволяет троих прокормить. И знаете, один на меня чем-то похож. Горжусь, что мое отродье летает!

А пришел срок, – разлетелись. Пусто стало во рту. Знаете, хоть и птицы, но ты их кормил, поил, ночами не спал. А они фить… Совсем как люди… Да бог с ними. Может и прилетят когда в родное гнездо. Глядишь, из теплых стран чего-то в клювике принесут. Не чужой все-таки. Хочется верить, что в этом мире ты не один.

Нет, не подумайте, мол, такой кого угодно в рот пустит. Извините! Тут мухища вот такая кружила, – я ей «пошла вон! Помойка левей!».

Кстати, на бумаге кое-что подсчитал. Необходимую площадь крыла, чтобы человека поднять в воздух. Вышло, что для этого надо запустить в рот как минимум орла.

Но вы не поверите, третий день над балконом кружит орлиха, глазки мне строит. Я ей мясца накрошил, горло когда полощу, клекот изображаю не хуже орлиного! И орлиха с каждым днем все ниже и ниже. Я рот разеваю все шире и шире. Честное слово, уже чувствую себя спустившимся на землю орлом. Хожу гордо. А птицу видно по полету.