Текст книги "He первая атака"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Семен Борзунов
He первая атака
^{Документальная повесть}

Солнце уже высоко поднялось над дымным горизонтом, когда Сергей Деревянкин, голодный, измученный и грязный, вернулся из полка, который с тяжелейшими боями форсировал Дон и занял плацдарм на его западном берегу. Надо бы хоть немного поспать, обсохнуть, поесть, успокоиться... Надо! Даже солдаты, участвовавшие в штурме вражеских позиций, выведены из боя и приводят себя в порядок, отдыхают. Но он не может. Никак, ни при каких условиях. Журналистский долг требует, чтобы обо всем увиденном и пережитом было сегодня же напечатано в газете. Вся дивизия должна узнать о событиях, происшедших ночью, о наиболее отличившихся солдатах и командирах. О новой победе советского оружия...

Сергей сам это прекрасно понимает. А тут еще редактор стоит «над душой» и вопрошающе смотрит на него: газету, мол, уже давно надо запускать в печать, а полоса, приготовленная для очерка Деревянкина, пустая. Никто же, кроме тебя, не напишет.

Ждет машинистка, ждут наборщики, печатник, экспедитор, работники полевой почты. Ждут тысячи читателей.

Деревянкин с трудом разомкнул веки, взглянул на стоящих вокруг него товарищей и тяжело опустился на пенек, рядом с которым были замаскированы наборные кассы.

А ноги гудят, ломит руки, стучит в висках. Голова словно чугунная. Но надо одолеть и эти препятствия. Надо заставить себя вспомнить все как было. С начала и до конца. Со всеми подробностями, во всех деталях. Надо, Сергей. Надо!

Деревянкин резко встряхивает голову, прижимает ладони к вискам, напрягает память, и перед его глазами оживают картины минувших дней...

I

– Батальон, смирно! – громко скомандовал старший лейтенант Даниелян. Потом повернулся направо, стараясь не показать, как болит раненая нога, и потому, ступая особенно четко, торжественным строевым шагом подошел к стоявшему поодаль командиру полка Казакевичу.

Утреннее донское солнце скользнуло по истрепанным, но щегольски начищенным сапогам комбата. Правая нога заныла, но Даниелян, словно в отместку за боль, жестче отрубил последние шаги и резко вскинул руку к выцветшей, лихо сидевшей пилотке:

– Товарищ подполковник! Батальон по вашему приказанию построен! Докладывает командир батальона старший лейтенант Даниелян.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия желаем, товарищ подполковник! – дружно, как один, ответили солдаты.

– Вольно! – отдав честь, скомандовал подполковник.

– Вольно! – обернувшись к поредевшему в недавних боях батальону, по-мальчишески звонко и даже задорно крикнул комбат, знавший, как важно голосом, выправкой, улыбкой поддержать своих ребят.

Сам старший лейтенант Даниелян некоторое время оставался в положении «смирно», внимательно глядя на бойцов, на командира роты лейтенанта Антопова, на взводного младшего лейтенанта Германа, на отличившихся в контратаке солдат Захарина, Бениашвили, Черновола. И они, уловив нечто чрезвычайное и в голосе комбата, и в его блестевших глазах, и в стойке «смирно», сами еще больше подтянулись. И хотя батальон не сдвинулся с места, он будто стал плотнее, точно и погибшие, и раненые все до одного заняли свои места в строю и приготовились слушать командира полка.

– Товарищи бойцы! Отважные воины!

Еще на рассвете командир полка с комиссаром тщательно обдумал свою речь, но начал ее сейчас еще теплее, потому что ощутил такую слитность бойцов и офицеров с собой, такое единство, которое исключает всякую официальность. И в третий раз он как-то уж очень доверительно и тихо сказал:

– Дорогие друзья!

Подполковник Казакевич вытянулся и замер перед батальоном, как перед знаменем. Точно произнося слова присяги, размеренно начал он свою речь:

– В недавнем бою вы доказали, что ваш батальон стоит целого полка. Ни один раненый и убитый не упал лицом на восток, только – на запад. Вы смогли выдержать то, что не смог вынести металл. Броня сплющивалась и плавилась, а вы стояли. И наш фланг, весь наш фланг, устоял, потому что ваше мужество было беспримерным. Многие отличившиеся представлены к наградам. Но все вы, все, как один, заслуживаете самой высокой похвалы и самого высокого доверия. Спасибо вам от лица командования.

Подполковник Казакевич сделал паузу. Вытер платком вспотевшее лицо. Поправил рукой спадавшую со лба прядь волос и стал излагать наиболее трудную часть своей речи – передавать смысл приказа Верховного Главнокомандующего товарища Сталина от 28 июля 1942 года. Об этом документе в полку никто еще, кроме него, не знал.

– Но враг еще силен, – продолжал командир полка. – Вы знаете, он проник к Северному Кавказу, богатому нефтью. Он рвется к Сталинграду, на Кубань... Отступать дальше некуда. Отступать дальше – значит погубить себя, а вместе с тем и нашу Родину... Ни шагу назад... Таков приказ нашей великой Отчизны!

Тут ему, политруку – корреспонденту газеты «Красноармейское слово» – Сергею Деревянкину, показалось, что подполковник одобрительно посмотрел и на него, Сергея, тоже дравшегося южнее Воронежа и сумевшего ярко и подробно описать замечательные подвиги товарищей в своей газете. И, будто уловив мысли Деревянкина, командир полка продолжал:

– Еще не затихли выстрелы, а ваши подвиги уже вошли в историю: листки нашей дивизионной газеты будут в грядущем перечитываться, как страницы легенд. Еще раз сердечное вам спасибо! Я обнимаю вас всех, обнимаю взглядом и сердцем эту придонскую землю, истерзанную, измученную, окровавленную. Я знаю, что Родина и партия могут и впредь положиться на нас, как это бывало не раз. Они доверили нашему батальону первым начать форсирование Дона, начать переправу, чтобы обезглавить вражескую оборону на том берегу, чтобы стать первыми в будущем всеобщем наступлении. Оно не за горами. К этому мы должны быть готовы каждый день и каждый час...

Подполковник уступил место комиссару, и майор Мурадян, четко выговаривая каждое слово, как бы продолжал мысль командира:

– Партия бросила клич «Ни шагу назад!». И мы откликнулись. Враг не сдвинул нас с места: все остались на своих позициях. Теперь близок день, когда мы услышим: «Вперед!» И оттого, как, – он особенно подчеркнул это слово, – будут действовать передовые группы, зависит исход наступления. Форсировать Дон в районе Селявного – трудная, опасная задача. Мы это знаем и поэтому никому не приказываем. Нужна разведка боем, которая положит начало всему. Для этого мы хотим создать особую группу добровольцев. Я верю, что, как и всегда, коммунисты и комсомольцы будут первыми. Но предупреждаю, что требуются не только отличные солдаты, но и отличные пловцы, и даже альпинисты. Вон та гора – Меловая. – И он указал вдаль, где на том берегу возвышалась гора. – Меловая – первая точка, которую мы должны будем взять, закрепиться на ней и, господствуя над окружающей местностью, огнем прикрывать остальных переправляющихся... Добровольцы есть? Два шага вперед!

Когда командир роты связи старший лейтенант Горохов шагнул вперед, он увидел, что вместе с ним решительно вышли из строя Антопов, Герман, Захарин, Черновол, Бениашвили и работник дивизионной газеты Сергей Деревянкин. А люди все выходили и выходили из строя.

...Отобрали девять лучших, отобрали, взвешивая и учитывая все: характер, выносливость, умение плавать, преодолевать горные преграды. Комиссар Мурадян Виктор Асланович с радостью думал, что в этой первой штурмовой группе и русские, и армяне, и украинцы, и грузины, и татары. Полный интернационал. Представители многих народов слились воедино, чтобы первыми начать штурм и освобождение донской земли... А почему не видно среди добровольцев Чолпонбая Тулебердиева? Он отличился и показал себя позавчера молодцом. Не был ли ранен? Всякое может быть... Такой славный парень. Да и какой очерк о нем написал Деревянкин. Этот, с дивизионной газеты...

И тут, когда батальону уже разрешили разойтись, Мурадян увидел фигуру молодого киргиза, рядового Чолпонбая Тулебердиева. Тот, раскрасневшийся, с обиженным лицом, бежал к командиру отделения сержанту Захарину.

Точно отлитый из одного куска металла, он отдал честь.

– Товарищ командир отделения, разрешите обратиться к командиру взвода, – прозвучал его почти оскорбленный голос. И узкие, чуть надломленные у концов брови сошлись на переносице.

– Разрешаю, – быстро отозвался Захарин, не очень поняв, почему так официально: ведь они же – друзья.

– Товарищ командир взвода! Разрешите обратиться к командиру роты! – тем же голосом, но еще более настойчиво начал Чолпонбай Тулебердиев, когда встал перед высоким младшим лейтенантом Германом.

Умные, большие, чуть печальные глаза офицера на миг недоуменно вспыхнули и улыбнулись. Он осмотрел солдата с ног до головы и подумал: боец как боец. Ничем вроде от других не отличается. Скромный, внешне спокойный. Вот только глаза какие-то особые – добрые, лучистые и очень зоркие. Ничего не ускользает от них. И смелый очень...

– Разрешаю!

Чолпонбай помчался к командиру роты, обогнал его на несколько шагов, повернулся, подошел строевым:

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к командиру батальона.

Антопов, любящий Чолпонбая и старавшийся во всем содействовать этому парню, который сам помогал всем, чем мог, остановился.

– Очень нужно?

– Очень!

– Обращайтесь.

От командира батальона Тулебердиев направился к комиссару полка.

– Товарищ майор! За что так обижать? За что? – В голосе слышался упрек и какая-то внутренняя боль.

– Кого, товарищ Тулебердиев? Да опустите руку. Вольно! Опустите руку, говорю. Чем вы обижены и кем?

– Я же после смены спал – на посту ночью стоял. А меня не предупредили, не подняли. В строю я не был, когда вы говорили...

– О чем?

– О добровольцах, товарищ майор! Очень прошу!

– Поздно, Тулебердиев. Уже отобрано необходимое число солдат...

– Потому к вам и обращаюсь, товарищ майор. Несправедливо это. Неправильно. Я же клятву давал.

– Но ведь нужны пловцы, хорошие, очень сильные, очень выносливые.

– Я плаваю хорошо! – не задумываясь, похвалил себя Чолпонбай, хотя в Киргизии плавал мало. Но тут он усилием воли отстранил воспоминание о своих немногих коротких заплывах, чтобы смущением не выдать себя. И снова торопливо заговорил: – А по горам я в Тянь-Шане натренировался. Поверьте, очень прошу. Или если мне еще комсомольского билета не выдали, то и доверить нельзя?

Тут Чолпонбай действовал наверняка: ведь только вчера их приняли в комсомол, и волнующая сцена вспыхнула перед ним, но он погасил ее, потому что ему важно было не пережить это волнение снова, а добиться того, без чего он не мог успокоиться. Ход с комсомольским билетом подсказала ему интуиция. И это решило дело.

– Хорошо, я поговорю с командиром полка, попрошу за тебя! – пообещал комиссар.

II

Судя по всему, ночью, перед самым рассветом, в районе Селявного группа под командованием старшего лейтенанта Горохова должна была начать переправу через Дон. Начать умно, бесшумно и быстро.

Дзоты и блиндажи, множество траншей и окопов, ряды колючей проволоки, противотанковые и противопехотные мины – все это было на том, вражеском. Все ощетинилось, все ждало своих жертв...

Благодаря данным разведки наше командование нащупало наиболее уязвимое место в самом, казалось бы, недоступном районе – у Меловой горы.

Сюда, на другой берег, скрытно перегруппировав свои силы под самым носом противника, ночью наше командование перебросило целую стрелковую дивизию.

Выделенные штурмовые группы должны были устремиться через Дон вслед за первыми добровольцами.

Пока артиллеристы засекали и уточняли огневые точки противника, а танкисты изучали местность, группа добровольцев, командиром которой назначен старший лейтенант Горохов, в глубокой тайне готовилась к переправе. Раздобыли, спустили в воду и замаскировали рыбацкие лодки. В плащ-палатки запихивали сено. Получились своеобразные плотики. На них сверху можно положить оружие, боеприпасы, но, кроме всего, эти необычные сооружения могли выдержать и человека.

Горохов и вся его группа внимательно рассмотрели в бинокль место высадки. Метр за метром изучали подступы к Меловой горе. Сузив глаза, внимательно глядел за Дон и Чолпонбай. Все видели, все подмечали его острые глаза, словно бы он уже в лодке переплыл через Дон.

Затаился в пойме... Начал подниматься по тому уступу. Нащупал ногой выбоину, подтянулся, ухватившись за куст. Встал на кривой камень... А потом – чуть в сторону, наискосок: там можно будет оглядеться. Ведь дзот справа, в расщелине. Замаскирован. И в бинокль не разглядишь... Не сразу увидел его, этот холмик свежей земли, покрытый жухлой травой. Не видно никого. Нет и движения, словно правый берег вымер. Но не дураки же немцы, чтобы обнаруживать себя и свои дзоты...

Дзоты или дзот?

Горохов именно эту тропку, этот дзот наметил Чолпонбаю. Но вдруг там, за камнем, может, еще дот или дзот? Всего в бинокль не увидишь. Да и свет в глазах дрожит от напряжения. Но чудится, что ли: синеватый дымок вьется там, и птицы почему-то не садятся около этого камня... Ни разу не сели около этого камня. Что бы это значило? Не там ли этот злосчастный дзот, который огнем сможет отсечь дорогу нашим? Если мы возьмем его, то наш путь будет расчищен...

В окопе рядом с Чолпонбаем наблюдал за противником и Сергей Деревянкин. Он старался держаться как можно спокойнее. Сергей знал, что непроизвольное движение, жест, неосторожное слово могут уличить его, раньше времени выдать то, что он хотел бы скрыть, оставить в тайне. Так будет лучше ему, Чолпонбаю...

А сердце билось чаще, губы пересыхали, волосы поднимались и, кажется, приподнимали пилотку. Какое-то странное оцепенение сковывало руки и язык. То, что лежало в нагрудном кармане гимнастерки, весило так много, что Сергей с трудом мог произнести слово. Деревянкин тоже глядит туда, где поднялась клыком в небо Меловая гора. Отсюда она кажется черной.

– Что вздыхаете? Что вас не пустили? Жалко, конечно, что не в первой группе. Ну так в третьей будете. Все равно ведь вместе пойдем...

– М-да, – неопределенно промямлил Сергей.

– Ничего, друг, там, – Тулебердиев махнул рукой за реку, – встретимся. Вместе будем, да?

– Да, – снова уклончиво ответил Деревянкин, не взглянув в глаза товарищу.

В голове вертелось одно и то же. Рано умер отец Чолпонбая, всю заботу о семье взял на себя Токош – старший брат. Он заменил Чолпонбаю отца. Воспитывал его, защищал, кормил, выхаживал, когда тот болел. Разница в возрасте была небольшая, всего несколько лет. Но младший брат не то что любил старшего, а просто преклонялся перед ним, считая его (как и многие в ауле) человеком особенным, рожденным для большой и славной жизни. Об уме Токоша, о его честности и справедливости шла добрая молва. И пожилые не считали для себя зазорным посоветоваться с ним. А его доброта, сердечность – им нет конца...

Сергей опять вздохнул. Он переписывался с Токошем. Дружил с ним заочно. Токош, воевавший на другом фронте, часто писал Сергею, горячо интересовался братом, давал дельные советы, помогал ему понять характер Чолпонбая. Он, например, открыл ему, Сергею, что Чолпонбай с детства мечтал о подвиге, но об этой мечте знал один Токош. Словом, просил приглядывать за ним.

И вот уже несколько дней в кармане Сергея лежит письмо из воинской части, от командира роты: «Товарищ политрук, обращаемся к вам, как к другу рядового Токоша Тулебердиева и его брата Чолпонбая. В бою под Ржевом рядовой Токош Тулебердиев до конца выполнил свой долг солдата. Из противотанкового ружья он уничтожил два танка противника. Раненый не оставил поля боя, вторично раненный в правую руку, левой продолжал бросать гранаты. Пал смертью храбрых. Мы нашли в его вещмешке письма и ваш адрес. Вам и пишем. Просим обо всем сообщить его брату. На родину Т. Тулебердиева мы послали письмо с указанием места захоронения. Скорбим вместе с вами. Мы отомстим врагу за нашего общего друга. Ст. л-т. Кругов».

Сергей знал наизусть это короткое письмо. Сейчас, лежа в окопе и наблюдая за другом, он пропустил мимо ушей слова Чолпонбая: «Брат что-то не пишет... То через день, а то... ничего не понимаю... Уж не случилось ли с ним чего?»

Хорошо, что Сергей часто вот так просто приходил «в гости» к другу. И Чолпонбай в этом приходе ничего не видел особого, он ничего не подозревал. Но сегодня он пришел, чтобы решить: показать письмо или подождать? Подождать? Но для чего? Показать? Но зачем? Ведь такую потерю перенести нелегко, а тут еще перед ночной схваткой.

«Ну так сказать или нет? – тревожно думал Сергей. – А какое, собственно, право я имею скрывать это? Какое? Право друга, оберегающего... От чего? От правды, хотя и страшной правды? Мама учила меня поступать с другими так, как я хотел бы, чтобы поступили со мной... Ну как бы я хотел? Прямо головоломка... Подготовить бы его! Да, наверно, постепенно надо подготовить, незаметно, исподволь».

– Вы что-то от меня скрываете? – вдруг неожиданно спросил Чолпонбай, отложив бинокль в сторону и по-детски ладонью протирая глаза.

– Откуда ты взял?

– Ниоткуда! Просто никогда вас таким не видел, – глядя прямо в глаза политруку, сказал Чолпонбай и отложил бинокль в сторону.

– Каким?

– Темным, как туча. – И Чолпонбай, шутливо сдвинул брови, показывая, как темна туча.

– Тебе просто так показалось.

– Вы уже несколько дней такой... Будто потеряли близкого человека, брата потеряли. Я чувствую, что у вас сердце болит. Но почему со мной не поделитесь? Мы ведь ничего не скрываем друг от друга. А беду, если ее разделить с другом, так она вдвое меньше будет. Может быть, я чем-нибудь помогу?

Сергей чувствовал, как при каждом слове друга горло его сжимает невидимая, но цепкая рука. Он силился улыбнуться, но губы искривила гримаса.

– Неужели даже мне сказать не можете? С девушкой, с Ниной, может, что случилось?

Сергей развел руками, заново переживая то, что пережил несколько дней назад, распечатав письмо, извещавшее о смерти Токоша Тулебердиева.

На противоположной стороне раздался выстрел. Дрогнула земля. Чолпонбай поднял к глазам бинокль, и оба перевели взгляд на реку. Стали напряженно всматриваться в западный берег.

III

Удивительна судьба военного журналиста! Столько нового, значительного видишь и познаешь каждый день, столько хороших людей встречаешь на жестоком фронтовом пути, что собственные переживания, собственная жизнь вроде бы и не в счет. Вроде бы и не живешь ты сам, занятый чужими судьбами. Да и разве чужие они, эти жизни и судьбы? Видать, не зря говорят, что у журналиста не одна, а десять, сотни жизней и судеб. И впрямь, написать что-либо внятное о человеке можно только тогда, когда переживешь, прочувствуешь то, что пережил и прочувствовал он, другой человек. Каждый новый очерк – это чья-то жизнь, которая стала частью твоей жизни. Это чья-то судьба, чьи-то поступки и подвиги. И все это надо пропустить через собственное сознание, через свое сердце, через кровь свою.

И в этом смысле правду говорят, что порою встреча становится судьбой. Конечно, как ее понимать, судьбу...

Однажды зимой Сергей Деревянкин спешил в штаб стрелкового полка. На снежной, еще не очень разъезженной, но дважды разбомбленной проселочной дороге встретились ему молодые солдаты. Новобранцы только что прибыли из запасной кавалерийской дивизии, были все в новеньких шинелях и держались молодцами. Они были веселы и решительны.

Сергей, по своей всегдашней привычке все прибавляя и прибавляя шаг, чуть не бегом обгонял строй. Но на обочине споткнувшись о кусок тележного колеса, чуть было не упал и почему-то сконфуженно оглянулся.

На него с каким-то участием, очень по-доброму смотрели ясные, черные, благожелательные глаза. На секунду Сергей остановил свой взгляд на этом молодом, раскосом, скуластом парне. Только это лицо и увидел Сергей, будто бы и не было вокруг больше никого.

Позже он опять увидел этого парня, но уже в штабе полка. И снова отметил, какие выразительные у него глаза, излучавшие хорошее настроение и доброе расположение духа.

У Сергея тогда было задание написать об отличившихся бойцах второго батальона, который только что выбил немца из деревеньки, куда его и направили. Уточнив дорогу, он заторопился к месту недавнего боя. Шел и все время вспоминал почему-то широкоскулое загорелое лицо, ясные черные глаза случайно встреченного солдата.

Давно ли и сам, он, Сергей, таким же юным учился в военно-политическом училище в Житомире? Давно ли бережно хранил номера «Пионерской правды», где были (центральная пресса!!!) помещены две его заметки и двенадцатистрочное стихотворение о Пушкине? Давно ли? А как потом с двумя кубарями в петлице был комиссаром разведроты в танковой дивизии, выходил на тактические учения? Как восторженно читал он ночью в Перемышле стихи Пушкина, в ту самую ночь, когда началась война! И как тогда, в первый же день войны, за какой-то огромный непреодолимый барьер было отброшено далекое босоногое и голодное детство, работа в районной газете, куда его почетно пригласили, как способного селькора. И только ясно всплыли в памяти слова редактора районной газеты Феофана Евдокимовича Козырева. Он знал отца Сергея, воевал с ним, хорошо помнил его и сказал, что Сергей очень похож на отца. А отец Сергея, неграмотный мужик, был человеком смелым в бою... В первую империалистическую имел «Георгия». После Октябрьской революции сразу же вступил в ряды молодой Красной Армии. Стал советским командиром, в боях против Деникина под Воронежем был тяжело ранен и вскоре умер, не успев получить положенной за храбрость награды уже от Советского правительства.

...Сергей шел по вечереющему молчаливому лесу, удивляясь необычной тишине и тому, что не встретил никого. По мере приближения к деревне он все острее, просто физически чувствовал подстерегающую его беду. Может быть, поэтому и не сразу вошел в деревню. Перед тем как выйти из леса, он предусмотрительно (война научила этой осторожности) остановился и долго рассматривал улицу, совсем близко подступавшую к обожженным деревьям.

Было тихо и пустынно. Ни голоса, ни серой солдатской шинели. Вообще никого. Очень сторожко, от дерева к дереву начал Сергей приближаться к деревне, уже совсем успокаиваясь и поругивая себя, если не за трусоватость, то уж, во всяком случае, за то, что нервы расшалились. Вот он шел уже вдоль подлесной улицы. По-прежнему вокруг было тихо. И опять подумалось: «Чего это я заосторожничал?» И бодро зашагал напрямик через огороды к домам.

И тут, когда он совершенно успокоился и своим быстрым шагом вступил в деревню, в вечерних сереньких сумерках у самой большой избы, четвертой справа, увидел он немецкую грузовую машину с откинутым задним бортом и гитлеровцев – живых, здоровенных, невредимых. Они передавали из рук в руки какие-то ящики и весело переговаривались.

Сергей опрометью кинулся к лесу...

А тем временем командир полка отдал распоряжение отправить в эту деревеньку новобранцев, среди которых находился и Чолпонбай Тулебердиев. Тот самый молодой киргиз, на которого обратил внимание Сергей, когда спешил в деревню. Сообщение его о замеченных немцах было неожиданным. Это вынудило командира полка отменить свое приказание, хотя и обидно было признавать, что немцам удалось потеснить второй батальон и закрепиться в только что отбитой у нас деревне.

Вот с той поры Чолпонбай Тулебердиев и считал, что его друзей и его самого выручил Сергей Деревянкин. И хотя сам Сергей скоро забыл об этом эпизоде и даже не сделал в записной книжке ни одной пометки, Чолпонбай не забыл ничего и привязался к политруку как брат. Ему, Сергею, первому и единственному, рассказал о любимой девушке Гюльнар и о брате Токоше, дал ему его адрес. Вот с той поры и завязалась между Сергеем Деревянкиным и Токошем Тулебердиевым оживленная переписка...