Текст книги "He первая атака"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

IV

Чолпонбай и Сергей долго и молча смотрели на правый берег. Вернее, внимательно в бинокль смотрел Чолпонбай, а Сергей пытался представить себе, как воспримет его друг известие о гибели брата.

«Если мне так тяжело, то каково же будет ему? А если завтра, вернее, этой ночью перед рассветом что-нибудь случится со мной?.. Кто же тогда скажет ему? Нет, я должен, обязательно должен сказать правду...» —думал Сергей.

...Кажется, война сняла все заботы, кроме одной: быть хорошим солдатом-журналистом. Но сколько тревоги может уместиться в одном сердце, как рвется оно сейчас, при виде друга, который ничего не подозревает о беде, а ведь это вроде мины, подложенной на его пути. Даже не мины, а бомбы замедленного действия. Идут минуты, секунды, но сработает механизм – и всему конец.

Сколько атак повидал, не в одной побыл и вместе с Чолпонбаем, но вот эта атака, атака беззвучная, атака беды, не первая атака – она намного страшнее... Как выдержать ее? Как победить? А возможно ли вообще победить в такой атаке, в которой ты уже заранее побежден?..

И все-таки жизнь есть жизнь. Небо это, эти горы, лозняк, запах реки и чабреца... Запах земли в окопе... Довольно, довольно, а то и так Чолпонбай встревожился. Буду смотреть на реку, на Меловую гору.

Да, не первая схватка. А что ей противопоставить? Нельзя же так сдаться?! Чем укрепить себя и друга для новых других атак, в которых мы должны взять верх? Скажем, в завтрашней атаке... Может быть, мысль о том, как вел себя в бою Токош, до конца выполнивший свой долг, может, именно эта мысль, этот образ павшего, но не побежденного поможет и нам в нашей новой, грозной атаке...

Медленно поворачиваясь, заливаемая набегающими мелкими волнами, проплыла обугленная оконная рама. К ней, то прижимаясь, то отставая от нее, плыл обломок наличника... Потом показалось дерево. Вот оно все ближе, ближе. Это – береза, вырванная с корнем. Верно, вырвало взрывом. Еще остатки земли судорожно зажаты в скрюченных пальцах корней...

Камыш глухо шумит. Он точно машет прощально, тянется, клонится, как бы силясь уцепиться за ветви березы, за распластанные по воде пряди листвы, за эти скрюченные пальцы корней. Уцепиться, удержать, вернуть... Вернуть недавнее былое, покой этого Дона... Но сейчас, в августе 1942 года, этот покой неправдоподобно далек. И даже шорох камыша наполнен жалобой, упреком.

Камыш... Когда вслушиваешься в его шум, он как музыка – мелодичный, задушевный. Будто что-то шепчет, на что-то жалуется, грустит. Он, как и все живое, дышит, растет, имеет свои трудности и по-своему их преодолевает.

Камыш... Нам, деревенским хлопцам, он знаком с детства.

Весной, проходя мимо заросших берегов речушки, мы наблюдали, как острыми белесыми стрелочками выходит он из воды, с каждым днем становится все заметнее, все выше и зеленее. Потом раздваивается – выпускает острые, как лезвия ножниц, листья. К концу лета его длинные, тонкие и гибкие стебли достигают человеческого роста, начинают «колоситься» и цвести, чуть склоняясь к воде, будто хотят напиться. Глубокой осенью, в конце уборочной кампании, часто жали его пожелтевшие, звенящие, как железо, стебли. Вытаскивали на берег, укладывали в тачанки и развозили по домам. Что с ними делали? Разное. Одни покрывали камышом хаты, другие утепляли коровники, третьи скармливали скоту, когда зимой кончался корм. Ну, а мальчишки вырезали из камыша «водяные насосы» и разного рода дудочки, свисточки, на которых, словно на свирелях, исполняли незатейливые мелодии песенок. Вечерами эти самодельные духовые инструменты присоединялись к голосистой гармонике, к гитаре, балалайке... Молодежь пела и танцевала.

Береза и впрямь замерла перед окопом, чуть-чуть развернулась, пытаясь выпростать листву из воды, дернулась и выронила из пальцев-корней остатки земли. Почти невидимый, почти неслышный всплеск. И круги по воде – до самого берега, до самого камыша.

– Такой цвет у березы, как у снегов на наших горах... Так и кажется, что это наши снега, наши горы вырваны войной с корнем и плывут, и плачут, и стонут... – Чолпонбай отодвинул широкой ладонью автомат, будто оружие мешало ему в этот миг увидеть далёкую, родную Киргизию, знакомые с детства горы, свой аул, лица милых и родных ему людей...

Сергей Деревянкин как бы невзначай дотронулся до руки Чолпонбая. И ощутил сквозь побелевшую ткань выжженной солнцем и кострами гимнастерки тепло друга.

Августовская земля, серая от пепла, еще согревала, звала прижаться к ней, надолго прижаться и не покидать ее... А небо, странно безмятежное, лучилось, сверкало равнодушной лазурью, и на мгновение переставало вериться, что под этим, таким благополучным небом, по всему фронту бьют орудия, движутся танки, проносятся наши и вражеские самолеты. Гитлеровцы рвутся к Волге, к Кавказу, в Крым...

Сергей Деревянкин перевел взгляд с ослепительного неба на березу, стараясь запомнить черно-белые штрихи ее коры. Они, эти черно-белые штрихи, показались ему мелкими волнами, а потом вдруг вся река представилась поваленной березой, лесом его детства, его юности, его молодости. Он прищурился, потер глаза, тряхнул головой. С трудом проглотил слюну и снова задумался...

Лес! Какое это чудо природы! Когда думаешь о нем, то перед тобою встают и могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами-стволами; и веселая, ослепительно белая березовая роща – краса и гордость наших лесов (родные русские березы всегда излучают радужный свет, и оттого в лесу кажется просторнее); и хмурый, мшистый, задумчивый ельник; и кряжистые столетние дубы-великаны – основа нашего лесного хозяйства; и нежная, всегда нарядная – весной в белых цветах, а осенью алеющая своими плодами рябина; и великое множество самых различных пород лиственных и вечнозеленых деревьев – пихтач, бузина, липняк, лиственник... Целый лесной океан – дивная краса наша, сила и богатство человека, зеленое золото страны.

А сейчас он, лес, как и большинство живых существ, – в страшной беде. Его так же варварски, как и безвинных советских людей, уничтожают фашисты. Бомбы, снаряды, пули наносят ему смертельные раны. Его беспощадно уничтожают пожары – наиболее частые и зловещие спутники войны. Жалко смотреть на все это. Сердце сжимается до боли...

Вспомнилось Деревянкину мирное время, когда он работал в районной газете. Бывало, не дождешься воскресенья. С утра – и в лес. Как приятно дышать его чистым, прохладным воздухом, зачарованно слушать успокаивающий и уносящий куда-то в далекие миры шелест листвы и разноголосое щебетание птиц...

Безмолвный и покорный лес. Ты всегда верно служил и служишь человеку. Вот и сейчас, в дни войны, сколько у тебя «профессий»? Великое множество! Людей укрываешь от вражеского глаза, от воздушных бомбардировок, артиллерийских и минометных обстрелов, от зимней стужи и яростных осенних дождей. А сколько согрел ты солдат в надежных землянках, покрытых двумя-тремя накатами из стволов деревьев!

А лесные завалы?! Сколько раз они преграждали путь врагу, задерживали движение его танковых колонн. Леса – союзники и верные друзья партизан. Они чувствуют себя в лесу как дома; немцы же боятся углубляться в них: там из-за каждого дерева, из-за каждого куста подстерегает смерть...

Деревянкин снова как-то неловко повернулся и зацепил Чолпонбая. Тот встрепенулся и посмотрел на политрука. Он как бы впервые увидел его лицо, посеревшее, усталое от бессонных ночей и переживаний, лицо, на котором жили одни глаза.

– Странные у вас глаза, товарищ политрук! Очень странные: то прямо стальные, то темные, а сейчас вроде светлые. А ведь ничего не боитесь, знаю. Сколько раз в атаки ходили! Что сегодня с вами? Вы снова чернее тучи. Скажите?!

– Талантливый ты, Чоке, коль русский язык так хорошо освоил. Прямо поэт! – отшутился Сергей, потом достал блокнот и что-то по давней привычке стал записывать в нем.

Чолпонбай с уважением следил за быстрой рукой Сергея, за карандашом, выводившим строку за строкой, точно бегущим по невидимой тропинке и оставлявшим за собой четкий след.

Немало рассказал Чолпонбай о себе, а вот сам ни о чем никогда не расспрашивал Сергея. Не то чтобы стеснялся, но как-то всегда хотелось самому рассказать о себе именно ему, Сергею. Чолпонбай еще тогда, на зимней снежной дороге, сразу выделил политрука Деревянкина. Этот журналист умел слушать людей так, что ты, не слыша его слов, улавливал ответные слова. Ты говорил о далекой Киргизии, а становился ближе он, Сергей – сын России. Он мог бы на минуту заглянуть в окоп, спросить фамилию, звание, номер роты и взвода, и все. Ведь заметки в дивизионной газете были очень короткими. Но нет, этот политрук ел с солдатами из одного котелка, да вот с ним, с Чолпонбаем, ел, спал в окопе, ходил в атаки, дважды заслонил его в штыковой, а после боя, когда все отдыхали, писал корреспонденции и бежал в редакцию, чтобы скорее снова вернуться в окоп.

Когда кто-то сказал, что трудно на войне солдату, Чолпонбай возразил: труднее политруку Деревянкину. И все во взводе с ним согласились. Они знали, что Деревянкин начал войну в первые же ее минуты, был комиссаром разведроты, на второй день получил ранение в голову, что нет добрее человека, чем Сергей Деревянкин.

– А Дон большой? Длинный? – вдруг спрашивает Чолпонбай и всматривается в медленно текущую реку, точно пытаясь определить ее длину.

– Почти две тысячи километров.

Чолпонбай некоторое время молчит, потом, как бы про себя, печально проговорил:

– И всюду кровь. Знаете, Сергей, на заре мне кажется, что река вся окровавленная, что не вода, а кровь клокочет в ней.

Оба смотрят на Дон. На медленно текущую воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно.

И каждый – о своем. И все об одном и том же.

Он, Сергей, старается не думать о письме-извещении, о гибели Токоша и вспоминает свое село, деревенских мальчишек. Вот ручеек, который они запруживают, чтобы в накопившейся воде отмачивать коноплю. Мать одна, совсем одна. Отец-солдат воевал в гражданскую здесь же, на Дону, и пал в бою, пал где-то неподалеку отсюда. Говорят, под Касторной... Оно и правда: Дон насыщался кровью не одного поколения... А ведь даже четкой фотографии отца не осталось, есть нечто смутное, какое-то расплывчатое изображение. Мама хранит карточку, иногда достанет, посмотрит молча на стершийся снимок и снова спрячет. И с утра до ночи на ногах: точно можно одинокой с двумя сопливыми карапузами убежать от бедности и неграмотности. Все бегом, да бегом, все жалеючи детей, все сама да сама. Зимой около ее веретена телок стоит, вздыхает...

Мама, мама – великая труженица. Вышла потом замуж второй раз, появились новые братья и сестры. Стало в семье семь детей, а достатка по-прежнему не прибыло. Топал Сережка в школу в обносках, а чуть снег стаивал, и вовсе босиком. Лишь бы учиться. Тянулся к знаниям как к свету, как к воздуху, как к солнцу.

Видно, жажда знаний, таившаяся в сердцах неграмотных и забитых прадедов и дедов – земляков, наполняла и Сережу, бурлила в нем, склоняла его над книжками. Попробовал он и сам сложить несколько слов в строку и поразился созвучию стиха... Мальчишка еще не знал, что он повторял недавно слышанные стихи, а потом не заметил, как произнес строчки свои... Как-то попробовал описать свое село, крестьян, ставших колхозниками ..

Потом два года пропустил, не учился. Не в чем было ходить в пятый класс: семилетка была в соседнем селе – в пяти километрах. Если бы не поддержка учителя... Наведался он однажды к матери и говорит:

– Анна Николаевна, надо Сереже учиться: способный мальчик, обязательно надо,..

И здесь опять изведал силу слова Сережа. И мама, и отчим послушались учителя. Как-то обернулись, затянули ремень потуже, а кончил он семилетку. Мать часами просиживала за прялкой, ткала свое рядно, кружилась еще быстрее, лишь иногда приговаривая: «Лихоманка ты этакий». Может, она обращалась так к жизни или к неудачам своим, но детей не бранила, не била их. Сидя за самодельным станком, нет-нет да и поглядывала на Сережу. Гордилась, когда сельчане замечали:

– Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит. Все с тетрадями возится. Грызет гранит науки...

Кто знает, может, потому, что мать так гордилась им, Сережа учился все лучше и лучше, даже реже стал лазить за антоновкой в чужие сады...

Деревянкин словно очнулся. Почему-то так сладко и свежо вдруг запахло яблоками.

– Антоновка, белый налив, – вслух произнес Сергей, а сам все думает и думает о родном селе, о матери.

И локоть Чолпонбая тесней прижимается к его локтю.

– Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, – улыбается Тулебердиев, и узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет. Он тоже в мыслях только-только был в детстве и еще не вернулся оттуда. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанная, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая того, какими силами питают они нас...

Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.

А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился, сорвался в горную речку. А та словно того и ждала: подхватила, понесла, поволокла к водопаду. Но Ашимбек быстро уцепился за камень, и все радостно закричали: «Спасен!» Однако радоваться было рано. Мощный поток снова увлек мальчика, еще быстрее поволок к водопаду. Ребята растерялись. Пришли в себя, когда увидели, как замелькали пятки Чолпонбая на прибрежной тропинке, как он, все прибавляя шаг, словно тигр, ринулся в холодную воду бурлящей стремнины. И хотя плавал плохо – не струсил. Расшибая о камни до крови колени и локти, сумел за несколько метров до водопада подхватить тонувшего, захлебнувшегося уже товарища. Спасая, сам чуть не угодил в каменную бездну... Но не угодил! Уцелел! Зато потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами.

И разве не пену бешеной горной речонки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый юнец, оставлял позади себя прославленных джигитов!

И казалось, что облаком курчавится, подобно пене, отара овец. Их пасет он каждое лето во время каникул вместе с братом Токошем в горах... Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые потоки, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины.

А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем-всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше оттого, что есть на свете он, Чолпонбай.

Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо. И пружинят поля, горы, летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу счастья, а он, молодой охотник, чувствует, что и сам как сокол на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом выныривал вверх и, ударяя под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал ее.

А охота на волков... Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, еще более хищного, чем волк. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и он, Чолпонбай.

Еще больше сблизила его с товарищами солдатская форма. Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.

V

Тишина... Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет, прошила ее, прожгла пулеметная очередь.

А помнишь, Чолпонбай, июль 1942 года? Помнишь ли ты, Сергей Деревянкин?

Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч.

Винтовочные и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое артиллерийской канонады.

И так день и ночь, ночь и день.

Всю неделю.

Целую бесконечную неделю.

Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды.

На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, запыленная, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют бойцам.

И когда гитлеровцы бросались на восточный, казавшийся им мертвым берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат, за муки земли.

И снова бушевал огонь и металл. Потом на какое-то время берег затихал.

Так было до тех пор, пока немцы не выдохлись и не решили переключиться на укрепление «своего» западного берега. Вершины и склоны меловых гор, круто обрывающихся к реке, быстро обросли огневыми точками, как деревья птичьими гнездами.

И если раньше под огнем Сергей Деревянкин брал «интервью» у солдат в окопах, то теперь он и подавно почти не разлучался со своими фронтовыми побратимами, особенно с Чолпонбаем.

Пока немцы в предчувствии ответного удара укрепляли «свой» берег, наши накопили достаточно сил для броска через Дон. И на острие клинка, который должен был первым вонзиться в правый вражеский узел обороны, на самом острие, здесь, южнее Воронежа, в районе сел Урыв и Селявное оказался 636-й стрелковый полк. А в нем – девятая рота. И именно ей предстояло начать.

В девятой роте и служил Чолпонбай Тулебердиев.

Как-то в один из дней, незадолго до атаки, кто-то из бойцов, глядя на противоположный берег, вздохнул: «Сильны волки! Ох и сильны!»

Чолпонбай, не раз певший друзьям в часы затишья киргизские песни, на этот раз завел такой разговор:

– Вот мне политрук Деревянкин дал как-то русские народные сказки почитать. Это очень душу успокаивает.

– Чолпонбай, да и нам он дает, приносит и газеты и книги. Не новость это.

– А я не о новости, а о старом хочу сказать. Слово знаешь маленькое, как муравей, но и муравей гору сворачивает. Вот слушайте киргизскую сказку.

– Чересчур издалека ты начал, Чолпонбай.

– Я расскажу, а вы не ищите грань у яйца – не придирайтесь к мелочам, если я что не так передам. Дело не в форме. Мысль – вот главное.

– Ну давай, давай! – И все в траншее притихли.

– Вот ты сказал, что они волки. – И рука Чолпонбая коротким рывком указала на правый берег. – Правильно, волки. Так слушай. Пришел однажды фазан к замерзшей реке напиться. Нашел прорубь. Начал пить, а крылья ко льду примерзли.

«Какой лед сильный!» – крикнул фазан.

А лед отвечает:

«Дождь сильнее: когда он приходит – я таю».

А дождь ему:

«Земля сильнее: она меня всасывает».

Тут земля вступила в спор:

«Лес сильнее: он защищает меня от зноя и помогает сохранять влагу, корнями мою силу пьет».

Лес не согласился:

«Огонь сильнее: как пройдется пламенем, так от меня одни головешки останутся».

Услышал огонь эти слова и говорит:

«Ветер сильнее: он меня может погасить».

Ветер вздохнул:

«Я и лед могу гнать по реке, и песок тучей нести, и деревья с корнями выворачивать, и пожар погашу, а вот с маленькой травинкой мне не справиться. Травка против урагана устоит. Ей хоть бы что! Она сильней!»

Трава только головкой покачала:

«Вот придет баран и съест меня. Баран всех сильней».

А баран с горя чуть рога в землю не воткнул:

«Смеетесь надо мной: волк покажется – и нет меня. Вот видите, волк, волк всех сильней».

Тут вылез из своей берлоги серый волчище и только хвостом махнул:

«Есть, есть сила посильней моей: она и фазана поймает, и лед растопит, и дождя не боится, и землю переиначит, и лес, захочет – срубит, захочет – посадит, и огонь, захочет – разожжет, захочет – погасит, и ветер себе подчиняет, и травку скосит, и шашлык из баранины сделает, и с меня, волка, шкуру сдерет. Это сила – человек. Выходит, человек всех сильней».

Бойцы сворачивали козьи ножки, собираясь закуривать и ожидая, к чему же клонит рассказчик. А его умные, в этот миг чуть лукавые глаза заблестели еще ярче. Он чуть помедлил и снова коротким рывком указал на совсем уже потемневший вражеский берег:

– Вот там волки, а мы люди, и мы – сильнее их. Сильней, потому что они, звери, чужое терзают, а мы, люди, мы свое защищаем. Вон слышали, как палят из дзота? Беспокоятся, боятся. Нужда их заставляет через голову кувыркаться. Страх им житья не дает. Страх за награбленное и загубленное.

Зашуршали шаги, и в окоп спрыгнул политрук Деревянкин, поздоровался, улыбнулся.

– Ну, здесь надежные люди! – окинул он взглядом бойцов, каждого из которых знал в лицо, по имени и по тому горестному тяжкому пути, который прошли вместе. – Надежнее нет таких людей.

– Да, пролетевший ветер лучше ненадежного человека, – ответил за всех Чолпонбай, принимая из рук политрука свежий номер «дивизионки».

Получив газету, он кивком головы пригласил остальных солдат придвинуться поближе, подумал о том, что политрук всегда точно описывает события в роте, потому что сам участвует во всем. Да, во всем, даже в боях... Хотя он не обязан лезть в каждую заваруху. Он правдиво пишет обо всех, ни разу еще не сказав ни слова о цене каждого добытого им на передовой слова... И ничего с ним не случается, словно его звание – политрука и журналиста – броня от пуль, от осколков и даже от усталости, словно он просто неуязвим, и пули облетают его, и смерть сторонится... Не оттого ли это он столько раз разминулся со смертью, что слишком быстро бросался ей навстречу, или оттого, что каждый раз думает о других?..

«Он идет в бой рядом с простыми смертными. И он расскажет о каждом так, как это было на самом деле, как того каждый заслуживает. Не прибавит, не убавит. Но о нем никто ничего не расскажет. Никто его не отметит. Он журналист...» – размышлял Чолпонбай.

Старики киргизы на горных пастбищах толкуют: «Прошлого не вернешь, умершего не оживишь». А правильно ли это – о прошлом? Нет! Можно это прошлое оживить, да и без твоей воли оно живо, оно стоит перед тобой и сейчас, когда держишь в руках дивизионную газету, видишь недавнее былое так, точно все это происходит сию минуту. Это сейчас вроде спится, так глубоко спится после ночного перехода под проливным дождем, после непрерывных артналетов. И в сон врывается низкий гул моторов и крики:

– Тревога!

– Десант!

– Немцы!

Все стремительно вскакивают. Хватают оружие, заряжают его и занимают удобные позиции...

Было это в июле сорок первого. Какое слепящее солнце! Каждая росинка на листьях деревьев, как маленькое солнце, сверкает, режет глаза, отражается от росной поляны, от ярких листьев. Над деревьями мягкие дымки взрывов. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты, а вдаль уносятся тяжелые транспортные немецкие самолеты. Вот на повороте солнце выхватило крест на фюзеляже, и взгляд уже схватывает фигурки, все укрупняющиеся по мере приближения их к земле. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты. Видно, как один из парашютистов подтягивает стропы и быстрее других спускается на поляну.

Все это происходит в несколько мгновений. Кто-то сует Чолпонбаю в руки винтовку. Это Сергей – сам он с симоновской полуавтоматической.

– К поляне! – приказывает он, и солдаты, ведя огонь на бегу в стреляющих в них с воздуха вражеских парашютистов, бросаются к поляне...

– Отрезать подход к селу, взять в кольцо лес! – слышится команда.

Это уже не голос политрука, но кажется, что это он.

Один парашютист!

Два!..

Десять!..

Сорок!

Шестьдесят!

Сколько их, черт возьми?!

Все вокруг потемнело от этих десантников. Стреляет небо. Небо черное-черное, без облаков, без глубины, без солнца. Небо стреляет... В ответ стреляет и земля. Бьют наши автоматчики. Пулемет пытается достать десантников еще в воздухе. Два наших танка разворачиваются и мчатся к лесу. Все приведено в движение. Все стреляет, грохочет, гудит...

Немецкие парашютисты действуют слаженно, бьют точно, маневрируют стропами и, приземлившись, тут же кидаются в бой. Рослые, плечистые, как на подбор, они смелы и стремительны: видать, прошли большую школу, имеют богатый опыт разбоя.

Кажется, что не успевают они прикоснуться к земле, как уже сбрасывают лямки с парашюта и смыкаются в группки. Рассредоточиваются вдоль опушки. Прячутся за деревьями и ведут огонь. Он страшен, этот огонь.

Раскинув руки, зашатался и осел взводный. Около тебя падает, как срубленный, твой земляк. Падают замертво и другие.

Пуля сразила ветку – тонкий прутик, тот самый, от которого ты, словно предчувствуя беду, только что отодвинулся на самую малость. Под твоим подбородком пронеслось пламя, и тут же в ствол ближнего дерева вонзилась разрывная пуля.

Вжимаешься, втискиваешься в землю, в какую-то выбоину. Будто врастаешь в нее. А руки не слушаются. Винтовку не поднять. Все отяжелело, будто тело парализовано.

Но рядом тщательно целится и не торопясь стреляет Сергей Деревянкин, стреляет и не промахивается. Бьет точно! Тулебердиев мучительно борется с собой.

«Чоке! Чоке! Возьми себя в руки. Прикажи рукам поднять винтовку, прикажи глазам прицелиться, прикажи плечу не ерзать. Чоке! Рядом с тобой Сергей! Что подумает он, если увидит, как тебя сковал страх? Ты охотник, лучший в ауле стрелок!»

Чоке взглянул вперед. Хорошо, что руки уже вскинули винтовку, глаз нащупал прорезь прицела, мушку, врага... Но пальцы, проклятые пальцы! Тот, что на спусковом крючке, – как чужой. «Целься, целься снова, медленно дави на спусковой крючок. Ведь ты столько был на охоте, столько стрелял – лучше всех поражал цели. И в запасной кавдивизии был лучшим снайпером. Чоке?!»

В эту секунду здоровенный рыжий детина, без пилотки, с засученными рукавами, тот самый, в которого целился Чолпонбай, заметил киргиза, молниеносно вскинул автомат. Миг, доля мига... но пуля Сергея Деревянкина оказалась быстрее.

Еще один за широким пнем. Ну! Есть! Раньше чем успел подумать Чолпонбай, палец его нажал на спусковой крючок, и поверженный враг свалился на его глазах, остался лежать на земле.

По скользкой траве, по мокрым сучьям и веткам, сбитым пулями, по глинистой земле бежали наши, уничтожая парашютистов, погибая, но не давая им вырваться из сужающегося кольца. Вперед! Только вперед! Однако к первой группе десантников примкнула вторая и остатки третьей. Фашисты залегли и образовали круговую оборону. Повели ожесточенную стрельбу.

А наши танкисты пока бездействовали, потому что гитлеровцы засели в такой чащобе, которая была недоступна для танков. Но вскоре их «вытащили», выкурили оттуда, и теперь все должен решить ближний бой. Ближний! Штыковой!

Чолпонбай увидел, как Сергей Деревянкин быстро выдвинул ножевой штык, как остро блеснуло плоское лезвие, как упали на самое основание штыка две капли росы, крупные, длинные, и слились в одну, растеклись, мирно светясь на раннем летнем солнце.

Да, было солнце, была земля, был лес, была какая-то неразумная или разумная птаха, певшая несмотря ни на что. Была жизнь, а через несколько секунд надо будет оторваться от земли...

Он глянул на Сергея и не узнал. Его волевое лицо с острым выдвинутым подбородком казалось каменным, застывшим. Только глаза, не синие и добрые, как обычно, а стальные, точно летящие к цели, чтобы поразить ее, эти пули-глаза вобрали в себя и напряжение боя, и ненависть, и солдатскую решимость.

И вдруг лицо его сморщилось, рот раскрылся и совсем некстати, как-то глупо, беспомощно Сергей чихнул. На секунду Чолпонбаю стало даже смешно.

Сергей чихнул еще и еще раз, и Чолпонбай услышал, как он сквозь зубы, то ли оправдываясь перед собой, то ли объясняя ему, проговорил:

– Простыл под дождем!

Раздается команда:

– В атаку!

– В штыки!

– Ура!

– У-р-ра! – прокатилось по рядам.

Первые крики «ура» еще не смолкли, а Чолпонбай уже хотел оторваться от земли, хотел... Но тяжесть, страшная, смертная, еще никогда не испытанная тяжесть придавила его, приплюснула к глинистой выбоине.

Вдруг вспомнилось детство. Вот также было трудно когда-то, когда он, Чолпонбай, спасая школьного товарища Ашимбека, сам едва-едва вырвался из горной речонки, уже кинувшей его к водопаду. Было трудно на коне во время скачек опережать самых первых, очень трудно было выжимать из себя и из коня последние силы. Трудно было и в школе на экзаменах. Но все это казалось сейчас ничтожной тяжестью перед грузом земли. Будто надо было не себя оторвать от земли, а землю, всю планету оттолкнуть от себя.

– У-р-раа! – снова раздался рядом голос Сергея, и вслед за этим кличем он поднялся и, пригнувшись, вынося вперед штык, кинулся туда, к лесу, вперед.

И точно невидимая струна натянулась и вырвала Чолпонбая из выбоины. Он метнулся и, обгоняя Сергея, почти не пригибаясь, побежал навстречу горячему ветру, против пуль, наперекор смерти...

– Ура! Ура!

Надо что-то кричать, надо чем-то себе помогать, поддерживать себя. Надо бежать вперед, вперед и вперед. Не сворачивая, не припадая к земле.

«Надо, надо, надо!»

Это же стучало в мозгу Сергея, который тоже не без труда поднялся и пошел в атаку. Ему, как и Чолпонбаю, казалось, что ноги словно налиты свинцом, что руки еле держат винтовку, что шаги его преступно медленны... Но это так казалось. На самом же деле он бежал первым, пока не опередил его друг Чоке! «Ах, черт возьми, какой парень, какой парень!»

Немцы сперва попятились. Некоторые даже сунулись в лес, но потом поняли, что спрятаться невозможно, и ринулись навстречу советским солдатам, стреляя на ходу...

Потные лбы, насупленные брови, ненавидящие глаза, немецкая непонятная ругань – все слилось, смешалось воедино.

Схлестнулись взгляды и дыхания, схлестнулись штыки и приклады.

Чоке поскользнулся и упал. Сейчас всадит в него штык вот этот слева.

Замахнулся.

Но, к счастью, рядом снова оказался Сергей: он оглушил врага прикладом. Тот рухнул на землю.

Этот поступок Сергея словно прибавил сил Чоке, он вскочил, и теперь они, уже не сговариваясь, прикрывали друг друга.

Пока они разделывались с этими двумя, остальные наши также не бездействовали. Одних парашютистов прикончили. Других, тех, что юркнули было в лес, взяли в плен.

Вот они собраны вместе: рослые, сытые, надменные. Нагло смотрят. Нагло молчат. Нагло отвечают.

– Вы в плену! Ведите себя как положено! – одергивает немцев кто-то.

– Это вы у нас в плену! – по-русски отвечает немец-лейтенант. – Вы в кольце! И ваша песенка спета!

Наглости их нет предела... И это понятно: война только начинается, и они действуют весьма самоуверенно. Так им внушили. Ну погодите же – не так запоете!