355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Семен Нагорный » Седов » Текст книги (страница 1)
Седов
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 23:22

Текст книги "Седов"


Автор книги: Семен Нагорный



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Семен Нагорный
Седов

"– Мы помним и ценим отвагу русских исследователей, наших предшественников на Севере, чьи жизни и труд не пропали даром. Сын азовского рыбака, русский моряк Седов пытался пройти к Северному полюсу и погиб на пути к этой заветной точке.

…В наши дни, в эпоху Сталина, мечта Седова получила признание и осуществилась".

(Из речи И. Д. Папанина на XVIII съезде ВКП(б)).


ГЛАВА ПЕРВАЯ
КОЛЫМА

I

В марте 1909 года Главное гидрографическое управление морского министерства командировало штабс-капитана по адмиралтейству Георгия Яковлевича Седова в экспедицию. Дорога из Петербурга в устье Колымы, на берег Ледовитого океана, сперва была только скучна. После восьми дней вагонного ничегонеделания Седое прибыл в Иркутск. Он застал здесь раннюю весну. Дороги почернели, таяло. Это нарушало все его расчеты. Нужно было перегнать распутицу, поспеть на север, к заветному берегу Ледовитого океана, впереди весны, по снегу, по ледяным рекам.

Путь до Хомутова, первой от Иркутска станции, уже развезло. Седов отправил сани вперед, с особыми ямщиками, а сам выехал на колесах. Он был в пути день и половину ночи.

Плотный снег лежал еще в Хомутове. Мороз. Пустынно. Одна только дорога мерцала в темноте, да еще несколько звезд блестело на огромном синем небосклоне.

Неприветливо встретил путешественника черный, неосвещенный рубленый домик станции. Перед крыльцом стояли возки с кладью. Седов узнал – экспедиционные. Он поднялся на крыльцо. Стучал в дверь – не хотел входить. Лошадей! Надо было спешить, пока еще снег не тронуло оттепелью.

На деревянной лавке, вытертой проезжающими до лакового блеска, просидел он остаток ночи и утро. Сначала кричал, бросал на стол важные петербургские и иркутские бумаги, но потом, не то чтобы смирился, а скорее – поняв, что ничем нельзя помочь, рассердился по-настоящему и замолк.

Он сидел перед столом с потухшим самоваром, насупив почти бесцветные брови, в шинели, наброшенной на плечи, в черной форменной фуражке.

И только через семь часов привели лошадей. Седов покрикивал с крыльца на ямщиков бурятов, а потом сбежал вниз и принялся сам налаживать упряжь. Многообещающе позвякивали колокольцы.

И вот четыре возка скрипят, колыхаются, бегут по неровной, но плотной дороге. Завернувшись в тулуп, недурно и вздремнуть.

Таково начало. Через два дня – уже Верхоленск. В торопливых записях своего дневника Седов успел отметить живописную природу последнего перед Верхоленском перегона: глубокие долины, грандиозные обрывы с красноватыми обнажениями, над которыми – высоко-высоко – кудрявой грядой выстроился лес; пади с белоснежным девственным покровом и опушки кустарника, словно тронутые сединой…

Хорошо бегут сани по Лене-реке. Дорога широкая, привольная, лошади идут по три в ряд и пробегают за сутки 150 верст и более.

Так до Киренска, в котором остановка короткая, но достаточная, чтобы запомнить непомерный собор, возвышающийся среди сотни изб, и гостиницу на два номера, где свирепствуют клопы. Зато и морозом добрым провожает Киренск – 37 градусов Цельсия! Но дорога дальше узка, езда по ней гуськом, сани то и дело сваливаются в глубочайший снег по сторонам колеи.

Все же быстро мелькают и остаются позади: славный утес Пьяный Бык, название которого напоминает о разбитой здесь некогда вместительной барке с вином; знаменитые Ленские щеки, со своим стократным эхом; грозный утес Филатовский, висящий над самой дорогой; черная скала Мурумуна…

И станции, по случаю предстоящей пасхи, тяжело пахнущие глиной и известкой и приятно благоухающие сладким тестом, – тоже остаются позади и забываются.

Вот уже и Олекминск, где на три часа стоянка, чтобы отведать куличей, вина, яиц и сала в жарко натопленной столовой у госпожи исправницы, чтобы послать поздравительные телеграммы в Петербург, откуда ответ можно будет получить месяцев через пять.

Обоз мчится дальше по раздолью зимней Лены, ямщики весело кричат, колокольцы перезваниваются. Река шире, снег ровней. Осталось всего 600 верст до Якутска. А там – пустяки: тысячи три до заветного берега Ледовитого океана.

Как весело из узких ущелий, в которых зажата река на верховьях, попасть, наконец, на якутскую равнину, где Лена раскинулась на пять-шесть верст в ширину.

15 апреля Седов въехал в город Якутск.

Этому городу без малого триста лет, его основал в 1632 году казачий сотник Петр Бекетов, спустившийся вниз по Лене с тридцатью товарищами. Город звался тогда не городом, а острогом; нужен он был на берегу Лены как крепость, резиденция воеводы и прибежище купецких, промышленных и государевых людей. То было время исторического движения на восток, совершавшегося русскими с быстротой и энергией необычайными.

Отряд Ермака начал это движение в последней четверти XVI века захватом страны, лежавшей в бассейне Оби и Иртыша. Ни казаки, ни их начальники, ни воеводы государства Московского не знали, какая земля лежала перед ними. Неведомая, немеряная, необъятная, изрезанная огромными реками, текущими вдоль меридианов с юга на север, эта земля пролегла на востоке до Тихого океана, а на севере окаймила широкой бесцветной полосой тундры студеные полярные моря. Этот огромный материк, открывшийся русским людям к востоку от Урала, казаки и промышленники прошли и завоевали за шестьдесят лет. Они шли от реки к реке, перевалами – с Оби на Енисей, с Енисея на Лену и Яну, оттуда на Индигирку и Колыму. Ватага в десять, двадцать или тридцать человек являлась на верховья реки, ставила здесь острог и в самодельных лодках спускалась на низовье, совершая тысячеверстные походы среди суровой и дикой природы, среди незнакомых и враждебных племен. Казаки доходили по реке до ее впа дения в Ледовитый океан, строили зимовье из плавника.[1]1
  Плавник – бревна, вынесенные в океан течением сибирских рек и выброшенные на берег прибоем.


[Закрыть]
Новая страта, с лесами, горами, зверем и рыбой, была завоевана. Однако проходил год или два, и ватага двигалась дальше, иногда пополняясь новыми, подоспевшими пришельцами. Опять на восток – одни по берегу Студеного моря на поиски устья следующей реки, другие – по переволоку, через горы, сквозь тайгу, пешком или на лошадях. Никто не составлял планов для этого наступления, никто не подсказывал казакам, промышленникам и купцовым приказчикам, по каким тропам и) протокам итти им на восток. Шли за соболиными шкурами, за моржовым зубом, шли на привольные места, искали наживы, свободы от бояр и воевод, искали приложения накопившимся силам. А находили новые страны, открывали моря, острова, реки и людей, с незнакомыми обычаями и языком. В 1587 году Ермак Тимофеевич поставил при впадении реки Тобол в Иртыш первый острог в Сибири – впоследствии названный Тобольском. После Оби через несколько лет была занята область Енисея. Здесь услышали о Лене. Василий Бугор с десятью товарищами в 1628 году проник на эту реку. Через пять лет Бекетов закрепил завоеванное навеки – построил большой острог Якутский. Но известия о соболях и моржовом зубе манили дальше. Прямо на восток от Якутска, пользуясь густой сетью рек, направился Иван Москвитин – в 1639 году он вышел с товарищами на берег Охотского моря, поставив здесь, в тихоокеанском преддверье, свое зимовье. Не много времени потребовалось казакам, чтобы освоиться с незнакомой стихией. Уже через пять лет люди, прошедшие насквозь материк от самого Урала, плавали под командой некоего Василия Пояркова по Охотскому морю в поисках новых земель и прибыльного промысла. Они открыли Шантарские острова.

Обоз на Лене.

Фото Г. Седова.

И в это же время другие отряды ищут края земли далеко на севере. Уже перевалили предприимчивые ватага с Лены на Яну и на Индигирку. Казачьи шитики и кочи,[2]2
  Шитик и коча – типы древинд. промысловых судов.


[Закрыть]
проконопаченные мохом, плывут «о кромку» льда, вдоль берега Северного океана. Уже открыта Колыма, и мезенский житель, промышленник Исай Игнатьев, подымает парус, чтобы плыть еще далее на восток. Он возвращается, но через два года, в 1648 году, кочи, принадлежащие холмогорцу Федоту Алексееву, приказчику московского купца гостиной сотни Алексея Усова, прошли, со многими приключениями, из устья Колымы на восток и попали в устье реки Анадыря, обогнув, таким образом, северо-восточный край Азии. С Алексеевым плыли казаки под командой Семена Дежнева – «для государева ясачного cбора и для прииску новых неясачных людей и для государевых великих дел». Семен Дежнев решил величайшую географическую задачу – доказал, что Азия и Америка не соединяются сушей, а разделены проливом. Донесение Дежнева попало в канцелярию якутского воеводы и пролежало здесь, никому неведомое, почти сто лет. Его нашел в 1736 году российский академик Миллер, спутник Витуса Беринга. В поездках своих в Европу царь Петр встречался с учеными географами. Они познакомили его с загадкой, волновавшей просвещенные умы: соединена ли Америка с Азией. О том же писал Петру Лейбниц из Вены в 1713 году. Интерес европейских ученых не был отвлеченным. Европа искала на Севере кратчайшего морского пути в Китай и Индию, и этот путь был бы возможен, если б оказалось, что между Азией и Америкой существует пролив.

«…Ехать вам до Тобольска, и от Тобольска, взяв провожатых, ехать до Камчатки и далее, куда указано, описать тамошние места, сошлась ли Америка с Азией…» – так предписывал Петр в 1719 году геодезистам Евреинову и Лужину. Эти два офицера, обследовав Камчатку и Курильские острова, всей инструкции не выполнили. Но Петр не оставил своего замысла и незадолго перед смертью, уже в постели, написал новую инструкцию для экспедиции, еще более значительной. Вручая ее адмиралу Апраксину, Петр, по свидетельству Нартова, говорил следующее:

– Худое здоровье заставило меня сидеть дома; я вспомнил на сих днях то, о чем мыслил давно и что другие дела предпринять мешали, то-есть о дороге через Ледовитое море в Китай и Индию. На сей морской карте проложенный путь, называемый Аниан, проложен не напрасно. В последнем путешествии моем в разговорах слышал я от ученых людей, что такое обретение возможно. Оградя отечество безопасностию от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусства и науки. Не будем ли мы в исследовании такого пути счастливее голландцев и англичан, которые многократно покушались обыскивать берегов американских?..

Ни Петр, ни Лейбниц, ни те итальянские картографы, которые изобразили на карте мифический Stretto di Anian – пролив Анианский, не знали, что истинный пролив между Америкой и Азией уже открыт Семеном Ивановичем Дежневым. Лишь через одиннадцать лет после смерти Петра, когда участники Великой северной экспедиции нашли архив якутского воеводства, донесение Дежнева было обнаружено, и подвиг казака стал предметом вечной славы…

Хорошо бегут сани по зимней дороге. Только похрапывают заиндевевшие лошади, запряженные в дровни поодиночке, да скрипит укатанный снег под легкими полозьями. Дорога тянется поперек обширной якутской равнины, на северо-восток. Обоз подвигается быстро, снег крепок, и кажется, что зима не уступит весне еще долго, а это только и нужно путешественнику. Дорога бежит от реки Лены к реке Яне, оттуда – на реку Индигирку и дальше на реку Колыму. Это древний переволок, проторенный бесстрашными казацкими отрядами, и весело мчаться с надеждой на удачу по их пути.

На станции Сегенкельской выпрягли лошадей, и обоз дальше пошел на оленях. Здесь началась тайга, лошадиных кормовищ не стало. Хорошее животное олень. По удобной дороге здоровый олень пробежит двадцать верст в час, и сутки будет итти без кормежки Он тянет безропотно, безостановочно, и только мелькают по сторонам узкой дороги черные стволы сосен и красноватая ель. Местами, как пламя, вспыхивает прошлогодняя медная листва березы.

Все было хорошо до ночевки на станции Билирская. За ночь резко потеплело, и утром Седов увидел черные пятна земли, освободившейся от снега. Однако нарты отправились в путь.

Тяжело нагруженные, они едва ползут по жидкой грязи. Можно сколько угодно кричать на добрых оленей, но все равно – обоз не пойдет скорее, и весна его опередит. Вот уже падает олень и издыхает, вытянув морду с широко раздутыми ноздрями и закушенной губой.

Седов двинулся вперед налегке, с двумя нартами и самыми необходимыми инструментами. На этом участке пути он перевалил через хребет Верхоянский, еще покрытый глубоким снегом, переправился через реки Неру, Моюрах и другие, нередко безыменные. Жители встречных улусов прятали от него оленей, хотя он и платил за них, сколько бы ни запросили, и ему приходилось тащиться по три-четыре перегона, не меняя животных. То и дело они падали, иные из них отлеживались, другие гибли, и снег, которым Седов с ямщиками кормили упавшего, медленно таял в открытом рту оленя. Перед подъемом на гору нарты останавливали, чтобы наносить на дорогу снег из тайги. Потом часть груза с нарт снимали и, впрягаясь рядом с оленями, помогали им выйти на вершину. После этого возвращались за оставленным внизу грузом и тащили его уже на собственных плечах.

Трудно было добывать свежих оленей, особенно трудно потому, что впереди прошли обозы двух других экспедиций, а также партия ссыльных и священник, направленные в Верхоянск. Седов проклинал и якутскую администрацию, так не во-время пославшую священника, которому полагались лучшие олени, и необыкновенно скорую весну, а главное – свое петербургское начальство, задержавшее его на несколько лишних дней в столице.

Но все же за тринадцать дней он проехал девятьсот верст и 20 апреля прибыл в Верхоянск.

Здесь он переночевал и утром следующего дня, произведя астрономическое определение времени и широты, выехал дальше на северо-восток. По тракту текли ручьи. Теперь уже не было силы, которая могла бы тащить возки. Седов бросил сани и навьючил лошадей. Вот хроника двадцатиоднодневного похода в весеннюю распутицу из Верхоянска в Среднеколымск.

Шли по тайге без дороги: летняя еще не очистилась от снега, а зимняя уже пришла в негодность. Ехали наугад, то и дело попадая в глубокую грязь, перемешанную со снегом, и лошади уходили в нее по брюхо. Если хотя бы одна лошадь погружалась в это болото, – останавливать приходилось всю вереницу связанных между собой лошадей. Но остановить удавалось не сразу, и передние продолжали тащить увязшую лошадь, причиняя ей страдания, обрывая поводья и хвосты. Иногда из-за этих несчастий лошади дурели, разбегались в стороны, разбивали вьюки. Их нужно было ловить и водворять на места. В таких случаях особенно приходилось тревожиться за хронометры – драгоценность, от которой зависела вся экспедиция. Хронометры – это время Пулковского меридиана, и Седов должен был это время сохранить в целости, чтобы на далеком! берегу Ледовитого океана, при впадении реки Колымы, произвести астрономические и магнитные измерения. Ящик с этими ценными приборами Седов сам привязал к спине лошади, внушавшей доверие своим мирным и покорным видом.

Иногда ехали по трое суток без перерыва, меняя только лошадей на станциях. Ямщики отказывались итти дальше, проводник-казак садился на корточки, кидал шапку оземь и не. то молил, не то требовал отдыха. Но Седов не хотел терять ни часу. Без остановок двигался его караван, оставляя за собой и топи, и горные хребты – Тас-хая-тах и Алазейский, – и множество рек, из которых Индигирка и Алазея были самыми крупными.

Наледь – надледная вода, появляющаяся на реках весною, когда они еще не вскрылись. При переправе через такую наледь некованые лошади скользили, падали, разбивались, груз намокал, лошадей надо было подымать на руках.

Но еще хуже бывало, когда ударял мороз и наледи и дороги замерзали. Приходилось с лошадьми прощаться, искать оленей. Проводники, которых Седов посылал в улусы за оленями, исчезали на день-два, а то и вовсе. Станции Колымского тракта отстояли друг от друга на пятьдесят и на сто верст. Да и на станциях оленей уже не было, так как началась весна, лошадей же еще не пригнали.

Вот жестокий и отчаянный способ, посредством которого переправляются через замерзшую наледь.

Еще на берегу ямщики разгоняют оленей. Животные мчатся по молодому льду, скользят, падают, спешат подняться и снова падают. Разбивают себе ноги и все-таки тащатся вперед, потому что нарты между собою связаны. Если упал олень и не успел подняться, передние тянут его по льду до противоположного берега. Иногда при этом олень оставляет на льду всю шкуру свою и мясо до кости.

Не меньшая беда, если грузный олень продавливает копытами лед и ноги его проваливаются: он не успевает их вытащить, передние животные тащат неудержимо, и вот – он без ног.

Ямщики ставят вперед самых сильных оленей, от них все зависит. Горе, если караван станет, – замерзшая наледь скользка, нарты больше не двинутся. Поэтому упавшему пощады нет.

Ночевали на станциях или в чай-поварнях. Станция – юрта, где живут не только люди, но также собаки и олени. Чтобы спать в таком помещении, нужна привычка. Вечером ложился Седов в юрте, соблазненный теплом, но ни разу не выдерживал до утра, – забрав доху и баранье одеяло, среди ночи уходил досыпать на чистом воздухе, в санях. Но станция – дворец, в сравнении с чай-поварней. В заботах об удобстве путников кто-то настроил в промежутках между станциями эти маленькие халупы, лишенные окон, часто даже дверей, с каменным очагом без трубы. В них можно найти спасение от пурги, но не от мороза. Едкий, густой дым, давнишняя грязь и кучи отбросов, глиняный пол и покрытые инеем, а то и льдом стены, – вот что такое чай-поварня на Колымском тракте.

В эту весну 1909 года Седов был единственным человеком, осмелившимся на путешествие из Верхоянска в Среднеколымск. В пору распутицы никто не решается итти по тракту. Но Седову было дорого время, ждать он не мог, да и, кроме того, не любил он выжидать и очень уж крепко надеялся на свои силы.

В ту пору был он уже не молод – тридцать два года, но в его взглядах на жизнь, на препятствия, встречавшиеся на пути, было еще нечто очень молодое, почти юношеское, в нем был задор, толкавший его иногда на такие предприятия, которые другим казались излишне трудными, а потому и ненужными.

Его специальностью была гидрография, а это было связано с плаваниями в мало посещаемых водах, с жизнью в палатке на пустынных берегах моря или океана, с трудами и опасностями. И, может быть, он перестал бы любить свою профессию, если бы она постоянно не предоставляла возможности побороться с природой.

27 мая Седов въехал в Среднеколымск. Едва ли не все пятьсот жителей этого города высыпали из домов встречать нежданого гостя.

Привал на Колымском тракте. Крайний слева: Г. Я. Седов.

Он здесь задержался на девять дней, пока готовили карбасы. [3]3
  К а р б а с – большая промысловая лодка, до десяти весел, обычно двухпарусная.


[Закрыть]

Позднее, уже возвращаясь из этой экспедиции в Петербург, он вставил в свой отчет, среди сведений о течениях, очертаниях берегов и температуре, несколько десятков строк о поразивших его чертах среднеколымского быта. Он записал, что колымчане почти каждую весну голодают. У населения своего хлеба нет, только чиновники и казаки получают казенный паек. Купцы же берут за пуд хлеба 10—12 рублей. Садят колымчане на рыбе и чае. «Как сотни лет назад ловили они рыбу,– записал Седов, – так ловят ее и теперь,– тем же примитивным способом: неводом и мордой».[4]4
  Морда—особый рыболовный снаряд.


[Закрыть]

Охота на Колыме богатейшая: добывают медведя белого и черного, песца, лисицу, горностая, белку, зайца. Диких оленей бьют на реке, когда они переплывают ее табуном в сто-двести голов. Олень беспомощен в воде, промышленники подплывают к нему в карбасе. Неисчислимые стаи птиц населяют озера и речные протоки. Но все это не может быть заготовлено впрок, потому что у колымчан нет соли. Они голодают среди изобилия.

Среднеколымские наблюдения неожиданно и по-новому осветили для Седова значение его экспедиции. В теплый, ясный день 7 июня на набережной толпилось все население города – стар и мал, богатые и бедные. Над широкой рекой катился, 'не переставая, тяжелый колокольный звон. Карбас, нагруженный сверх меры припасами экспедиции, стоял наготове. На веслах сидели местные казаки. Навзрыд плакали казачки, провожая мужей в Студеное море.

Горожане знали, зачем отправляется Седов в устье их родной реки. Они напутствовали его лучшими пожеланиями и просили обязательно найти «борозду», то-есть фарватер, чтобы могли пароходы с мукой и солью заходить в Колыму, чтобы могли забирать у колымчан предметы их богатого промысла.

Флаги, крики «ура», приветственная стрельба. Казаки дружно налегли на весла, карбас поплыл вниз по реке.

После семидневного путешествия по извилистой реке, образовавшей множество островов из наносного песка, Седов остановился в крепости Нижнеколымск.

Честь основания Нижнеколымского острога принадлежит Михаилу Стадухину. Исторические известия рисуют его как одного из самых настойчивых и бесстрашных искателей новых земель. Он еще в 1630 году перебрался с Енисея на Лену, куда манили соблазнительные слухи о богатом соболином промысле. Через несколько лет Стадухин пускается на новое предприятие – плывет вниз по реке Индигирке, достигает моря и, повернув на восток, счастливо находит устье Колымы. Поставив здесь острог, он два года посвящает промыслу и сбору ясака, а затем возвращается с добычей в Якутск. В Якутске он долго не засиживается. Сделав в 1649 году неудачную попытку пройти морем на восток от Колымы – тем курсом, на котором посчастливилось Дежневу, – этот неугомонный исследователь, раззадоренный известием, что «за Колымою-рекою на море моржа и зубу моржового много», отправляется на восток не водою уже, а по суше. Достигнув реки Анадырь, он встречает здесь Семена Дежнева, враждует с ним, а еще через несколько лет спускается вдоль тихоокеанского побережья вниз, верст за тысячу, сначала на реку Пенжину, а потом на Гижигу и Охоту, что впадает в Охотское море.

Седов застал в древней резиденции Стадухина тридцать семь жилищ – юрт и амбарчиков. В них жили сто пятьдесят человек – все население Нижнеколымска. Жители говорили «сьядко» вместо сладко и «сар» вместо шар. Заседатель, священник, псаломщик, два купца и несколько промышленников позажиточней – таково было городское высшее общество. Это все были люди опустившиеся, полудикие. У них существовал обычай: зимой все общество собиралось в так называемом ледяном домике, представлявшем собою избу с ледяными глыбами в окнах вместо стекол, обложенную до крыши снегом и политую водой, и здесь по трое суток кряду они играли в карты и пили спирт, – запретный, но все же доставляемый купцами в обмен на пушнину.

Седов провел в Нижнеколымске четыре дня, которые ушли на то, чтобы подправить карбасы, принанять новых людей в команду, запастись продуктами. Он отметил, между прочим, в своем дневнике одну поразившую его уродливую черту в быте колымских казаков. По существовавшим правилам казенный паек – один-два пуда муки в месяц – полагался только мужчинам-казакам, женщинам он не выдавался. Таким образом, дочь в семье считалась нахлебницей. Ее старались пораньше сбыть с рук. А так как правительство было заинтересовано в увеличении в этих полупустынных местах мужского населения, то отсюда и своеобразный казенный либерализм – незаконнорожденные мальчики получали паек наравне с остальными юными казаками. Четырнадцати-пятнадцати лет девушка с общего одобрения сходилась с мужчиной. Через несколько лет, имея двух-трех сыновей кормильцев, она уже не была нахлебницей, а считалась богатой невестой.

Станция на Верхоянском тракте.

Фото Г. Седова.

Поразило Седова также языческое суеверие, равно распространенное среди якутов и русских. «Случилось мне во время путешествия, – рассказывал он впоследствии, – сделать привал со своими казаками у „заколдованного“ дерева. Казаки тут же рассказали мне историю этого дерева. По их словам, под этим деревом жил когда-то шаман и вешал постоянно на него свои доспехи, а перед смертью делал у этого дерева свои заклинания. Так что теперь народ этого дерева боится, как огня. Его не только нельзя рубить, но и подходить к нему близко опасно, и тот, кто станет его рубить, будет немедленно убит громом и молнией. Я, выслушав таинственный рассказ казаков, взял топор и, чтобы рассеять в них глубокое заблуждение, пошел к дереву. Казаки взмолились и просили меня самым искренним образом не рубить дерева, так как-де мы все погибнем. Но когда они увидели, что я стоял на своем, бросились в соседнюю избу, заперли крепко-накрепко двери и попадали на пол, закрыв лицо руками. Я начал рубить дерево. Вместо грома и молнии, полетели, конечно, щепки. Казаки мало помалу начали показываться из избы, а один из них. Николай Дьячков, видя, что никакой опасности нет, даже подбежал ко мне, выпросил топор и докончил дерево. Когда дерево валилось, казаки как-то в страхе отступили назад и перекрестились, а мне заметили: „Помните, барин, вас шаман когда-нибудь за это накажет…“

Широка при впадении в океан река Колыма По раздолью бегут карбасы быстро. Казаки работают дружно, выгребая тяжелыми веслами. Цель близка уже. и ветер дышит в лицо океанской солью. Трехмесячное путешествие приближается к концу.

II

Человек бежит по берегу океана.

Он прыгает с камня на камень, пролетая над маленькими бухтами и проливами, в которых вода недвижима и черна. Он пробегает по отмелям, заваленным мертвым океанским хламом – плавником, рыбьими трупами и коричневыми пучками водорослей. Крупный песок под его сапогами скрежещет.

Человек бежит весело. У него хорошее настроение. Чтобы скоротать время или чтобы придать ритм бегу, а скорее всего – бессознательно, он выкрикивает хриплым голосом припев песенки, которую слышал в Петербурге.

Он очень доволен собой.

В его распоряжении было почти два часа, когда он решил, что можно отказаться от лодки и добежать до лагеря по берегу. Ему жалко было отрывать от работы казаков, строивших вышку – знак, необходимый для измерений, а между тем в лагере его ждали хронометры, имевшие чертовски малый завод – всего одни сутки! – и он должен был во что бы то ни стало завести их не позже, чем через два часа. В противном случае, с омертвевшими хронометрами, ему здесь, в устье Колымы, почти что нечего делать. Дать хронометрам остановиться – все равно, что зарезать всю экспедицию Хронометры – это время, а без него никакие наблюдения невозможны. Но и постройка знаков из неимоверно тяжелого выкидного леса, – из тех бревен, которые выбросил на берег океан. – требует времени, с ней надо спешить, потому что лето на исходе.

От знака до лагеря – двенадцать верст. Водой в карбасе с шестью гребцами – дойти не трудно. Но ему казалось обидным бросить знак недостроенным. И он при думал выход: оставил казаков, а сам побежал по берегу.

С томительной медленностью тянулось его путешествие из Петербурга сюда, в устье Колымы. Он спасал время, идя напрямик и без остановок. Весна обогнала его. она развела топь в тайге, пустила по сотне речек беспорядочную толпу льдин, уничтожила тропы на перевалах. Время бежало быстрее оленей, оно враждовало с путешественником.

Но как только достигли карбасы устья реки, где уже и воздух, и волны, и широко расступившиеся берега свидетельствовали о близости океана, Седов почувствовал, что время здесь движется по-иному. 8 июня, через два дня после выхода из грязного и уродливого Нижнеколымска, прибыли на заимку Сухарную – место, где, может быть, двести лет назад какая-нибудь промысловая ватага оставила, прежде чем выйти в океан, запас сухарей. Здесь увидели несколько древних изб, сложенных 1 из плавника и не имевших ни труб, ни крыш, ни окон. I В нескольких шагах к востоку Садов нашел десяток поваленных и полусгнивших крестов. Кто лежит под ними, давно ли – этого нельзя было определить.

На другой день вышли на карбасе к маяку Лаптева. Неждано налетел шторм. Ветер дул с запада, нес холод и снег. Стружок,[5]5
  Стружок – лодка, выдолбленная из осиновой колоды.


[Закрыть]
бывший у карбаса на буксире, оторвало и унесло чорт знает куда. Карбас кренило, парус ложился на воду. Людей окатывало волной, а потом в одну минуту облепляло снегом. Казаки молились, едва шевеля мокрыми, синими губами. Один казак вдруг застонал и упал на колени. Седов прикрикнул на него, а потом, обратясь к остальным, крикнул несколько веселых, но, впрочем, достаточно крепких слов.

К маяку подплывали при тихой погоде. Казаки налегали на весла. В извилистой протоке меж островами затянули песню. Седов, не отрываясь, смотрел на маяк. Его построил лейтенант Дмитрий Лаптев без малого двести лет назад из выкидного леса. Маяк Лаптева высится нерушимо на крутом мысе, перед выходом в океан, – гордый памятник, переживший столетия. Может быть, сгниет и обрушится когда-нибудь деревянная четырехгранная пирамида, но память о Лаптеве продержится еще дольше, чем эти бревна, пропитанные океанской солью.

Седов знал своих предшественников, и здесь, на пустынном берегу океана, ему казалось порой, что лишь вчера выходили из колымского устья по приказу царя Петра корабли Великой северной экспедиции, а еще днем раньше поплыл на восток казак Семен Иванович Дежнев.

Переправа через реку Алазею. Фото Г.Седова.

Сначала Дежнев, вчера Лаптев, сегодня Седов. Нет, не тщеславие заставляло его так думать, но лишь новое ощущение времени, возникшее у входа в океан, у этого порога, через который люди до сих пор переступали один или два раза в столетие.

Он, может быть, последний, для кого этот берег – пустыня. Завтра, – он верил, – сюда придут пароходы, и у новых причалов будут скрипеть лебедки…

И вот бежит Седов по берегу. Иногда он должен карабкаться на крутой обрыв, осыпающийся прямо в море, иногда сбегает к воде, однообразный шум которой так постоянен, что неприметен уху.

Половину дороги он уже пробежал, и в его распоря» жении больше часа. Он позволяет себе небольшие передышки, когда идет шагом и переводит дыхание. Иногда он насвистывает – все тот же привязчивый мотив петербургского романса: «Судьбы полет, судьбы полет!..»

Но его самоуверенность испытывает первый удар, когда, перевалив через крутой мыс, он оказывается перед препятствием: в море впадает речка. После минутного раздумья Седов идет в воду, благо сапоги высокие. Но, пройдя три шага, он убеждается, что сапоги для этой речонки все-таки коротки – вода уже дошла до пояса, а дальше – глубже, и течение может унести в море.

Возвратившись на берег, присаживается. Он видит, что препятствие серьезнее, чем можно было думать. Речка бурлива и глубока. Возвращаться назад? А эти дьяволы – хронометры. Он представил себе красный ящик с пружинами, в котором, заботливо уложенные, покоятся три небольших мерно постукивающих прибора.

И он вскакивает и бежит вверх по течению речки, теперь уже без песни, не на шутку встревоженный. Он пробегает версту, вторую, третью, но брода не находит. Тут он вспоминает, что удаляется от цели и, повернув, устремляется к морю… Счастливая мысль приходит ему в голову: воспользоваться баром реки, той песчаной насыпью, которую река нанесла в море перед своим устьем. Это возвращает ему уверенность и веселое настроение, он замечает, как красива тундра, местами еще покрытая снегом, а кое-где разукрашенная тысячью маленьких разноцветных цветков.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю