Текст книги "Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1)"
Автор книги: Семен Резник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
______________ * См.: Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Редакция П.Е. Щеголева, Л. Госиздат, тт. I-VII, 1923-1927.
В романе В. Пикуля людей нет. Его герои – это уныло похожие друг на друга монстры. Каждый из них – целое скопище всех возможных и невозможных пороков; упоминаемый И. Пушкаревой "свальный грех" – один из самых невинных. Исключение Пикуль делает только для П.А. Столыпина: ему одному дозволено автором иметь человеческие стремления и чувства, то есть жаждать не только наполнения кармана и брюха, заботиться не только об удовлетворении своей похоти (в самых извращенных формах). На фоне питекантропов, которыми населен роман, Столыпин выглядит даже благородным героем-мучеником. Россия же предстает перед читателем не как великая страна, переживающая сложный, остродраматический этап своей истории, а как смердящий труп, жадно пожираемый русским и инородным вороньем, среди которого наиболее алчными и "хитроумными" пожирателями оказываются евреи. Весьма характерна обрисовка автором Д. Б. Богрова – одной из крайне сложных и противоречивых фигур сложнейшей исторической эпохи. Участник революционного движения, он вступил в сношения с охранкой и стал выдавать товарищей, но потом ввел в заблуждение своих полицейских начальников и, взявшись обезвредить несуществующих террористов, проник в театр, где присутствовали царь и его свита, и выстрелил в упор в премьера Столыпина. Богров действовал один, по тщательно продуманному плану, в котором, однако, отсутствовало последнее звено: возможные пути бегства с места преступления. Отправляясь убивать Столыпина, Богров в то же самое время совершал преднамеренное самоубийство. Каковы мотивы столь отчаянного поступка?
В личности Богрова многое остается неясным. Какой простор для творческого воображения писателя, стремящегося проникнуть в глубины человеческой психологии! Но, увы, для Пикуля нет вопросов и загадок, а, значит, нет и не может быть подлинных художественных открытий. Его Богров, как и остальные герои, начисто лишен всего человеческого, им движут лишь чисто животные страстишки, самое же важное то, что он еврей, а Столыпин противник Распутина, которым, по В. Пикулю, вертят те же евреи. То есть убийство Столыпина трактуется в романе в духе все того же мифа о еврейском заговоре.*
______________ * Увы, вскоре аналогичная трактовка коллизии Столыпин-Богров появилась во второй редакции романа А.И. Солженицын "Август 1914".
Смакование гнусностей, замешанных на черносотенной идеологии и антисемитизме, – такова "распутинщина", состряпанная В. Пикулем. Поскольку в рецензии И. Пушкаревой об этом сказано лишь намеками, вскользь, с излишней деликатностью, я считаю своим правом и обязанностью назвать вещи своими именами.
3.
Литературная Россия Орган Союза писателей РСФСР И правления Московской писательской организации.
18.10.79
Адрес редакции: Москва, Цветной бульвар, 30, Тел. 2000-40-50
Уважаемый Семен Ефимович!
Благодарим вас за внимание к нашему еженедельнику и за отклик на статью доктора исторических наук И. Пушкаревой. Опубликовать Вашу статью не можем, так как редакция возвращаться к обсуждению романа В. Пикуля не будет.
С уважением Редактор отдела критики О. Добровольский.
4.
Валентин Пикуль умер в 1990 году, то есть он дожил до того времени, когда его полуопальный роман "У последней черты" смог быть переиздан отдельной книгой, причем в полном объеме и под первоначальным названием: "Нечистая сила". Роман, конечно, имел огромный читательский успех. В интервью, которые раздавал автор, он представал неустрашимым диссидентом, подвергавшимся гонениям со стороны властей и "сионистов". "Сионисты", по его словам, однажды его даже сильно побили, грозились убить, но его "взял под защиту флот".
Флот не только защитил писателя-макулатурщика при жизни, но и позаботился об увековечении его памяти. Минимум два корабля, бороздящие ныне морские волны, названы его именем. Сторожевой катер "Валентин Пикуль" несет службу на Каспийском море, где "выполняет задачи по охране Государственной границы и морских биоресурсов".* А МТЩ (видимо, морской тральщик) "Валентин Пикуль", построенный на Средне-Невском судостроительном заводе в Санкт-Петербурге, был перегнан в Черное море и приписан к Новороссийской военно-морской базе.
______________ * Информационное агентство Росбалт, http://www/rosbalt.ru/2001/06/27/12924. html
Правда, у экипажа тральщика далеко не сладкая жизнь. "Проблем накопилось много, начиная с выплаты денежного довольствия и заканчивая бытовой неустроенностью абсолютного большинства офицеров и мичманов корабля", – сетует газета "Красная звезда", и продолжает: "На МТЩ "Валентин Пикуль" до 60 процентов мичманских должностей вакантны. Из-за бытовой неустроенности, постоянных мытарств по различным местам базирования, длительного отрыва от семей эта категория военнослужащих не стремится на "чужой" корабль".*
______________ * "Красная звезда", 12 ноября 2003.
Но почему тральщик "Валентин Пикуль" назван чужим? Тут какая-то неувязка! Пикуль-корабль такой же свой в нынешней России, как Пикуль-писатель, как его макулатурные романы, а в особенности как самый популярный из них, "Нечистая сила". Не зря же Валентин Саввич без пощады сжигал себя с двух концов – алкоголем и воркоголем. Губил свою молодую жизнь, чтобы (по слову лучшего талантливейшего поэта) "воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела". И воплотился. Бессмертие ему обеспечено до тех пор, пока (говоря словами других поэтов, тоже не самых бездарных) "на всей Руси Великой жив будет хоть один антисемит".
А он будет жив. Будет жив. Долго.
сюжет пятый
Большинство героев пятого сюжета моей "переписки с друзьями" уже известны читателю, включая главного героя Дмитрия Жукова (см. сюжет второй). Теперь в центре внимания его размышления о биографическом жанре, опубликованные в двух номерах "Нашего современника" за 1979 г.* Судя по дате и по содержанию моей реплики, я ее написал после прочтения первой половины статьи Д. Жукова, не дожидаясь продолжения. Но, прежде чем знакомить читателей с этой репликой, я должен представить персонажей, появляющихся впервые.
______________ * Д. Жуков. Биография биографии. "Наш современник", 1979, №№ 9, 11.
Юрий Лощиц пришел в серию ЖЗЛ году примерно в 1969 с предложением написать биографию Григория Сковороды, украинского философа, педагога и поэта, сатирика и мыслителя, странника и моралиста XVIII века. Ничем заметным Лощиц до этого себя не проявил: работал в каком-то музее рядовым сотрудником и изредка публиковал "идейные" стихи в "Пионерской правде" и журнале "Костер". Тем не менее, его заявка была принята, книга написана и издана.*
______________ * Лощиц, Ю. М. Григорий Сковорода, серия ЖЗЛ, М., "Молодая Гвардия", 1972.
Невысокий, коренастый, с красивой окладистой бородой и выразительными глазами, Лощиц чем-то неотразимо к себе располагал. Держался он несуетно, говорил тихим ровным голосом, а больше молчал, и за этим чувствовалась уверенность человека, знающего себе цену, но не склонного ее завышать. Вскоре после выхода его книги в серии ЖЗЛ открылось штатное место редактора, и кто-то порекомендовал на него Лощица. Но вместе мы поработали очень недолго: мои дни в редакции были сочтены. Однако, и после моего ухода я продолжал в ней бывать – в качестве автора и на правах недавнего сослуживца большинства сотрудников, с которыми у меня сохранились дружеские отношения. Что касается моих отношений с Лощицем, то они были отстраненными и благодаря этому – ровными. Мы оба чувствовали, что лучше сохранять дистанцию. Это и длилось несколько лет – до нашего первого и последнего "крупного" разговора.
К изданию готовилась моя последняя книга в ЖЗЛ.* Редактором был Андрей Ефимов, мой давний друг, пришедший в серию совсем молодым и сильно привязавшийся ко мне. После того, как из редакции был изгнан Юрий Коротков и его место занял Сергей Семанов, взгляды и идейная ориентация Андрея стали меняться, а наши отношения – портиться. Мне претило его усердное стремление угождать начальству, подлаживаясь под него не только внешне, но и внутренне; ему же было непонятно и, я думаю, в глубине души завидно, что я оставался самим собой.
______________ * Резник, С.Е. Владимир Ковалевский: Трагедия нигилиста, М., "Молодая гвардия", 1978.
К указанному времени редакцию уже возглавлял ставленник Семанова Юрий Селезнев. Он писал книгу о Достоевском и пытался даже внешне походить на своего героя, что выглядело комично. В его простецком моложавом лице конфетного красавца не было и тени той углубленной мыслительной работы, с налетом трагизма, что так характерна для облика великого писателя на всех его известных портретах. Борода a la Достоевский делала Селезнева комичным вдвойне, так как выглядела бутафорской, словно приклеенной.
У Андрея Ефимова завязался тайный роман с женой Селезнева; когда это открылось, Андрей должен был уйти из редакции. Но пока тайное не сделалось явным, он из кожи лез, угождая вкусам и "патриотическим" прихотям шефа, что прямо отразилось в его замечаниях по моей рукописи.
В чем-то я шел на уступки, но короткий абзац о еврейском погроме 1881 года в Одессе решил не "отдавать". Я приводил найденное мною в архиве письмо Александра Ковалевского (известного зоолога, профессора Новороссийского университета) брату Владимиру, в котором он с возмущением сообщал о погромных бесчинствах, чему был свидетель. Ефимов хотел снять этот абзац, я отказывался. Он настаивал, ссылаясь на то, что Селезнев все равно "это" снимет. Стараясь сдерживаться, я, по старой дружбе, советовал ему не лезть поперек батьки в пекло: если Селезнев потребует этот абзац убрать, я буду объясняться с Селезневым.
Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за одного абзаца ставлю под удар всю книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство. И в этот момент в комнату вошел Лощиц (его рабочее место было в соседней комнате) и вмешался в разговор, переведя его на "еврейский вопрос" вообще – в том аспекте, как его понимали "патриоты".
– Ну, хорошо, Юра, – возразил я по поводу какого-то его замечания, -допустим, что евреи играли "слишком большую" роль в революции и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили. Ни одного не осталось...
Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:
– А Ка-га-но-вич!!
...Я перечитал эти строки и вижу – не то, не то! Это надо было видеть и слышать. Невозможно на письме передать ту упругую силу ненависти, что прорвалась в этих пяти слогах и пять качков головы.
– Подожди, – пытался я его урезонить.
Я как раз и хотел сказать, что единственный Каганович был введен в Политбюро уже в тридцатом, но самостоятельной роли не играл, будучи верным сатрапом Сталина, и оставался единственным евреев в высшем эшелоне власти, пока его не вышвырнул Хрущев.
Но Лощиц не дал договорить. Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности. Быстро поднявшись, он вышел из комнаты. Повернувшись к Ефимову, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что заставило его тотчас согласиться оставить "крамольный" абзац.*
______________ * Однако за моей спиной он его снял, и мне стоило немалых трудов и нервов добиться его восстановления в корректуре. Но этот эпизод к данному сюжету не относится.
После этого столкновения я с Лощицем не общался. Однако с книгами его, особенно с его "Гончаровым" общаться пришлось, о чем читатель узнает из этого сюжета моей "переписки".
Другой новый персонаж – Олег Михайлов.
Еще при Короткове мне довелось редактировать две книги Льва Гумилевского: биографию выдающегося химика XIX века Н.Н. Зинина* и второе издание биографии академика В.И. Вернадского.** Усталый понурый человек с печальными очень серьезными глазами, смотревшими сквозь большие очки в роговой оправе, Лев Иванович был уже в очень преклонном возрасте. Он был слаб, нездоров, жил в старом доме без лифта на каком-то очень высоком этаже и почти не покидал квартиры. Для работы над рукописью я приезжал к нему домой, и это нас сблизило. Для Льва Ивановича мои приезды были приятны, так как вносили разнообразие в его замкнутое существование. Убедившись, что со мной можно говорить без опаски, он, хотя и был скуп на слова, порой вдавался в воспоминания. Неизгладимо поразило меня – еще очень наивного, со школы впитавшего представления о "преимуществах" социализма – его замечание о том, что всякий раз, когда советская власть разрешала в ограниченном виде частное предпринимательство (нэп, торгсин), исчезали очереди, карточки и прочие "временные трудности". Но они возникали вновь, как только начинали прижимать частника. Еще запомнился мне рассказ о семнадцатом годе, когда Лев Гумилевский, молодой журналист, работал в какой-то меньшевистской газете. Сотрудники пребывали в эйфории в связи с только что свершившейся революцией, были полны ожиданий, надежд на грядущее "царство свободы". Но как-то в редакцию зашел один из главных вождей меньшевизма Павел Аксельрод и – вылил на сотрудников ушат холодной воды. Обведя печальными глазами обступившую его молодежь, он заговорил о том, что Россию ждут тяжкие испытания, жестокая борьба, кровь. "Будут у нас и свои Робеспьеры, и свои Бонапарты!"
______________ * Гумилевский, Л.И. Зинин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1965. ** Гумилекский, Л.И. Вернадский, 2-е издание, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1967.
У Льва Гумилевского я однажды и застал Олега Михайлова – молодого литературного критика, энергичного, эрудированного, много и интересно говорившего. Он занимался литературой 20-х годов, а Гумилевский был одним из видных участников литературных баталий тех лет. Его книга "В Собачьем переулке", показавшая быт нэпмановской России, выдвинула его в число ведущих прозаиков. А затем он попал под каток партийных разносов. Его обвиняли в буржуазном перерождении, чуть ли не в антисоветчине и контрреволюции, перестали печатать. И потому, когда Горький затеял серию "Жизнь замечательных людей", для него она стала спасением. Его перу принадлежала книга "Рудольф Дизель", изданная в серии в 1933 году под номером три. С тех пор вся его жизнь была связана с серией ЖЗЛ, биографиями деятелей науки и техники. Это была сравнительно тихая гавань, позволявшая достойно существовать в литературе, но – во втором ее эшелоне. Ранние же его произведения забылись, и ему были лестны неожиданные восторги молодого критика, намеревавшегося привлечь внимание к его "Собачьему переулку" и другим ранним произведениям.
Пару раз мы уходили от Льва Ивановича вместе с О. Михайловым и подолгу разговаривали. Его суждения были смелыми, неортодоксальными, и я проникся к нему еще большей симпатией.
В серии ЖЗЛ Олег Михайлов появился уже при Сергее Семанове. Поворачивая серию на "патриотический" курс, Семанов срочно нуждался в книгах о великих русских полководцах и военачальниках. О. Михайлов и выполнил такой социальный заказ, наскоро накропав биографию А.В. Суворова.* Отдавая рукопись редактору, Андрею Ефимову, он царственно разрешил ему делать с ней все, что угодно: у него самого нет времени доводить ее до кондиции. Разговор был в моем присутствии; помню, как я опешил от такой циничной наглости профессионального литературного халтурщика. Углубившись в рукопись, Андрей стал жаловаться на то, как слабо она написана. Я советовал вернуть ее автору на доработку, как это нередко у нас практиковалось и с куда более благополучными рукописями. Но Ефимов тыкал пальцем в стену, за которой был кабинет заведующего редакцией. Смысл этого жеста состоял в том, что Семанов хочет издать эту книгу как можно скорее, ибо с Михайловым они кореша, да и Суворов ему нужен. Я отвечал, что Семанов сам рукописи не читал; если ему объяснить, что она нуждается в доработке, он должен будет согласиться. Но Андрея такая логика не устраивала. Перед начальством он стоял по стойке смирно, причем, не из трусости, а, так сказать, из принципа: "Ты начальник я дурак!"
______________ * Михайлов, О.Н. Суворов, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1973.
Надо сказать, что Семанов с самого начала заметил эту слабину Ефимова и наиболее скользкие, слабые, рискованные рукописи, которые он, по своим соображениям, торопился протолкнуть, спихивал на него. Андрей нервничал, понимая, что в случае чего Сережа умоет руки. Но когда я ему говорил, что он должен руководствоваться своим профессиональным долгом, а не тем, что угодно начальству, он меня не понимал. Свое кредо он излагал просто:
– Надо делать то, что он хочет, или уходить.
– Ну, так уходи, – говорил я ему. – Ты первоклассный редактор, с пятым пунктом проблем у тебя нет. Подыщи подходящее место и уходи!
Но он отвечал, что это бессмысленно: в любой редакции есть начальник, и надо будет делать то, что тот хочет.
"Патриотическая" книга Олега Михайлова вышла без промедлений. А затем он написал еще одну, о Г. Р. Державине – еще более халтурную и откровенно антисемитскую.* Ее тоже редактировал Андрей Ефимов, но это уже было после моего ухода из ЖЗЛ.
______________ * Михайлов, О.Н. Державин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1977.
(Я снова столкнулся с Олегом Михайловым уже в 1990 году в Вашингтоне, куда он приехал в составе делегации "русских писателей" – вместе со Станиславом Куняевым и другими "патриотами" *).
______________ * Этому скандальному турне советских нацистов по Америке за счет американских налогоплательщиков рассказано в моей книге "Красное и коричневое" (Вашингтон, "Вызов", 1991; глава десятая "Патриоты со взломом", стр. 272-299).
Надо сказать, что ситуация в серии ЖЗЛ после изгнания Юрия Короткова и прихода Сергея Семанова, становилась все более парадоксальной. Биографическая книга – если ее писать серьезно и добросовестно – очень трудоемка. Даже у плодовитого автора работа, как правило, занимает несколько лет. Халтурщик же может сварганить книгу за несколько месяцев: достаточно взять три-четыре ранее написанные биографии данного персонажа и слегка их перелопатить, дабы не могли уличить в прямом плагиате. А если еще в книгу внести "патриотическую" струю, то ее уже и компилятивной не назовешь: ведь автором предложена "новая" трактовка!
Именно такими "новаторами" и были те авторы, перед которыми Семанов распахнул двери редакции. Но продолжали поступать и рукописи, заказанные еще при Короткове. Да и от новых предложений солидных авторов не всегда можно было отмахнуться. Такая двойственность сохранялась и после того, как Семанов посадил на свое место Юрия Селезнева. Только удельный вес "патриотической" халтуры с годами становился все большим, а талантливых и высоко профессиональных книг – меньшим. Серия мельчала, вырождалась, и вместо того, чтобы "сеять разумное, доброе, вечное" (как, вопреки давлению цензуры и высших инстанций, мы пытались делать при Короткове), все активнее отравляла читателей ядом национальной фанаберии и ксенофобии. Таков был фон, на котором в "Нашем современнике" появилась статья Д. Жукова "Биография биографии", вызвавшая мою реплику.
2.
Семен Резник
Остановите музыку!
Реплика
"Эрудиция, изящество слога и, главное, умение увлечь своими мыслями читателя отличают..."
"Доскональное знание реалий и событий прошедшей эпохи нисколько не затемняют современности мышления..."
"Избавленный от заблуждений прошлого века, вооруженный знанием исторического процесса, Имярек раздвигает рамки повествования во времени и пространстве..."
"Завороженный читатель открывает для себя все новые и новые материки мысли, вспоминает полузабытое, додумывает недодуманное..."
О ком это? О Пушкине? Достоевском? Толстом? Или о ком-то из классиков не самого высокого "ранга", но все же навечно вписанных в золотой фонд отечественной литературы? Или об одной из фигур первой величины в советской классике: Алексее Толстом, Пришвине, Андрее Платонове? Ведь даже о наиболее признанных мастерах современной прозы, таких как Ю. Трифонов, С. Залыгин, В. Распутин, в таких возвышенных тонах говорить не принято – просто потому, что это активно работающие писатели; торжественно-надгробные восхваления по отношению к ним были бы просто бестактными.
Так вот, дорогой читатель, речь идет не о Л. Толстом и даже не о В. Распутине, а о... Ю. Лощице.
"Материки мысли" в его книге "Гончаров" (серия ЖЗЛ, 1977) открыл Д. Жуков, размышляя о жанре биографии ("Наш Современник", № 9, 1979). Впрочем, Д. Жуков не видит в этом особой своей заслуги, ибо невероятные достоинства, по его убеждению, откроются "всякому, прочитавшему триста пятьдесят страниц" этой книги. "Ищите и читайте ее, она того стоит", заявляет критик, не сознавая, видимо, что то, что уместно намалевать аршинными буквами на рекламном щите, не всегда удобно даже петитом печатать в "толстом" журнале.
Но, может быть, это от доброты? Может быть, Д. Жуков такой человек: рад хвалить собратьев по перу и не считает грехом перебрать через край? Нет, этого никак не скажешь. Д. Жуков крайне недоволен, что "в статьях о биографическом жанре" положительно оцениваются произведения Юрия Тынянова. "Его творчество, – пишет Д. Жуков, – характеризующееся как "высокохудожественное" и в то же время "строго научное", ставят в пример пишущим биографии".
Жуков с этим категорически не согласен. Не только что материков, но и крохотных островков мысли в книгах Тынянова он не обнаруживает. Равно как чувств и художественных образов. Что с того, что на "Кюхле" и "Смерти Визир-Мухтара" воспитано несколько поколений читателей, что эти книги десятилетиями остаются любимыми книгами миллионов, нисколько не тускнея и не утрачивая своей прозрачной свежести и эмоциональной насыщенности, потому что кроме определенной суммы знаний о царской России пушкинской эпохи Тынянов сумел внести в них живой темперамент, свою любовь и боль, свое понимание добра и зла, свое чувство истории; он сумел заставить читателей сопереживать героям, вместе с ними отстаивать справедливость и честь, вместе с ними бороться с произволом и гнетом царизма, с крепостным состоянием народа, со всякой неправдой, фамусовщиной, репетиловским пустозвонством. Всего этого Д. Жуков в книгах Тынянова не находит, зато ему "известно, что на творчество Тынянова большое влияние оказал формализм" и потому ничего, кроме бессмысленной игры словами и фактических ошибок, которые насчитываются сотнями (это "открытие" мы должны принять на веру, ибо приведены лишь две очень мелкие неточности), у Тынянова нет.
Можно подумать, что Д. Жуков просто слеп к художественному слову (встречается такая аномалия у некоторых людей, к счастью, их очень немного), но критик вновь прозревает, когда переходит к книгам... О. Михайлова.
"Этот известный критик", сообщает Д. Жуков, теперь "выступает в роли романиста и рассказчика". "Беллетристика его... насыщена фактами, ярка по своему образному строю". Таков аванс. О прозе О. Михайлова Д. Жуков собирается вести "разговор особый" – в будущем. Пока же он размышляет только над его биографическими книгами. В чем же их выдающиеся достоинства?
"Книга о Суворове насыщена событиями и характерами до предела. Но в густом лесу не теряются и деревья. В стремительности развивающегося действия слышна и скороговорка, но это суворовская сжатость речи искупается ее точностью и емкостью. Характер Суворова окрашивает и сам стиль книги".
И так далее в том же незатейливо рекламном ключе выдержаны все шесть абзацев псевдокритического псевдоанализа этой не самой худшей, но весьма далекой от лучших книг серии ЖЗЛ. Впрочем, Д. Жуков не останавливается на этом – аппетит приходит во время еды:
"Если Олег Михайлов написал прекрасную биографию Суворова, следуя в общем-то проторенным путем, то его следующая книга являла собой смелый эксперимент, необычный в рамках "ЖЗЛ". Об этом заявлено уже в самом подзаголовке: "Романизированное описание исторических происшествий и подлинных событий, заключающих в себе жизнь Гавриила Романовича Державина"".
В чем же смелый эксперимент О. Михайлова? Ведь подзаголовок свидетельствует лишь о том, что автор нетверд в русском словоупотреблении, ибо "исторические происшествия" у него одно, а "подлинные события" -другое; иначе говоря, исторические происшествия – это события не подлинные. Процитировав кокетливый подзаголовок, Д. Жуков оказал медвежью услугу О. Михайлову. "Избирательная" слепота критика распространяется, как видим, не только на достоинства художественных текстов, но и на недостатки. В "Кюхле" Д. Жуков обнаружил слишком частое употребление эпитета "бледный". Зорким оком выискал-таки стилистический сучок в глазу Ю. Тынянова. А вот тяжеленного полена, вынесенного в подзаголовок, у О. Михайлова не углядел!
У Д. Жукова разные мерки для критической оценки разных авторов. К Тынянову он прикладывает одну мерку, к О. Михайлову – совсем иную. Ну а если одно измерять в метрах, а другое в микронах и не указывать единицу измерения, то великан может оказаться меньше ячменного зерна, а карлик выше Эвереста.
Так и выходит у Д. Жукова.
"Смелый эксперимент" О. Михайлова состоит в том, что его книга о Державине "написана как роман". Вот что "необычно в рамках ЖЗЛ", то есть в той серии, где выходили переводные книги Ирвина Стоуна о Джеке Лондоне, "Эварист Галуа" Л. Инфельда и много десятков, если не сотни романов-биографий советских авторов, из которых назову книги В. Прибыткова об Андрее Рублеве и Иване Федорове, "Черский" и "Семенов-Тяншанский" А. Алдана-Семенова, несколько книг В. Прокофьева, "Гаршин" В. Порудоминского, целый ряд биографических книг Льва Гумилевского – одного из зачинателей серии ЖЗЛ, связанного с ней на протяжении десятилетий. Я уж не говорю о замечательном романе-биографии М. Булгакова "Жизнь господина де Мольера". Написанная еще в тридцатые годы, эта книга не сразу нашла дорогу к читателю, но все-таки она вышла в свет в серии ЖЗЛ почти за пятнадцать лет до "смелого эксперимента" О. Михайлова. Д. Жуков высоко оценивает книгу Булгакова, "побивая" ею Тынянова, однако затем она исчезает из размышлений критика, открывая дорогу "смелому эксперименту" О. Михайлова.
Д. Жуков восхищается тем, как "стремительно вводит Михайлов читателя в обстоятельства жизни своего героя с первых строк первой главы". Вот как он это делает:
"О, бедность, проклятая бедность!.. Когда ни семитки в кошельке и надеяться не на кого – боярина близкого, ни благодетеля какого нет. И вот сидит он, запершись в светелке, на хлебе и воде, по нескольку суток марает стихи, – при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щели затворенных ставен. Перекладывает с немецкого вирши Фридриха Великого и сочиняет шутки всякие, хотя на душе кошки скребут...
Ах, маменька, маменька, ненаглядная Фекла Андреевна! Ежели бы ведала ты, что понаделал-понатворил сынок твой, сержант лейб-гвардии Преображенского полка Гаврило, сын Романов Державин! И наследственное именьице, и купленную у господ Таптыковых небольшую деревушку душ в тридцать – все как есть заложил, а деньги до трынки просадил в фараон! Да еще неизвестно, не разжалуют ли его в Санкт-Петербурхе в армейские солдаты за то, что он в сей распутной жизни, будучи послан с командой в Москву, полгода уже просрочил..."
Итак, величайшей заслугой О. Михайлова перед отечественной словесностью объявляется изобретение широко практикуемого приема, когда автор начинает повествование не с даты рождения своего героя, а прямо с остродраматического эпизода. Д. Жуков забывает об опыте сотен авторов, его опять выручает избирательное зрение-слепота. Тех же, кто не одарен такой избирательностью, процитированный отрывок может ввергнуть только в недоумение. За что О. Михайлов так ополчился на "фараон"? Сперва лишил его законного окончания в винительном падеже, а затем и вовсе превратил в "козел" отпущения, пригрозив разжаловать в солдаты за заведомо чужие грехи. И все это не в темном закоулке, а при "сиянии солнечном", что, впрочем, переводит повествование в условно-сказочный мир, ибо в обыденной жизни "сквозь щели закрытых ставен" свет не сияет, а едва пробивается.
Я вовсе не выискивал стилистических "перлов" в объемистой книге О. Михайлова – подобное занятие не считаю ни интересным, ни полезным. Я указываю только на то, что режет глаз и ухо в тех строчках, какие сам Д. Жуков привел в качестве образца новаторства и блестящего литературного слога (слов "стиль", как иноземное, Д. Жуков не одобряет, хотя и пользуется им).
Но, может быть, все это род тонкой издевки? Уж не смеется ли Д. Жуков над О. Михайловым? О, нет, в его обширной статье нет и тени иронии. Д. Жуков все пишет всерьез. Он даже обуздывает свое восхищение "смелым экспериментатором": высказаться во весь голос ему "мешает довольно близкое знакомство с самим автором". Выручает Ю. Лощиц. С ним Д. Жуков, надо полагать, не связан близкими отношениями и потому может не сдерживать своих восторгов.
Когда Ю. Лощиц писал книгу о Григории Сковороде, сообщает Д. Жуков, он был "примерно в таком же положении, что и Булгаков" при работе над биографией Мольера. И справился Ю. Лощиц с задачей не хуже Булгакова. Явления, стало быть, одного порядка. Ну, а когда Ю. Лощиц написал "Гончарова"*...
______________ * Лощиц, Ю.М. Гончаров, ЖЗЛ., "Молодая гвардия", 1977.
"В отношении девятнадцатого века автор в "Гончарове" играет ту же роль, какую играл Вяземский в "Фонвизине", говоря о восемнадцатом".
Это говорится в статье, где больше всего места уделено именно книге Вяземского о Фонвизине. Д. Жуков подробно рассказывает о том, как работал Вяземский над книгой, какое пристальное внимание оказывал этой работе Пушкин и как высоко оценивал ее. Ну, а Лощиц – Вяземский нашего времени! Тут уж не Булгаков ему чета, тут выше надо брать! Правда, не дотягивает до одобрения самого Пушкина, но Д. Жуков с лихвой восполняет этот пробел – с той только разницей, что Пушкин находил все же кое-какие недостатки у Вяземского, Жуков же у Лощица видит одни достоинства:
"Он весьма ядовито расскажет о масонстве или фрейдизме, и это будет к месту, и это нисколько не нарушит ткань повествования, потому что органично и обращено к нам, лишенным разрушительных иллюзий и тлетворных завиральных идей, способным отличить здоровые корни от гнилых".
