Текст книги "Вестовой"

Автор книги: Семен Шмерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

8

Приняв на Атаманской площади парад войск гарнизона и оценив их состояние, Блюхер направился в управление Забайкальской железной дороги. В этом здании ему был отведен один из кабинетов. И хотя помещение было временным, Василий Константинович быстро его обжил, в нем появилось привычное походное имущество – от фляжки, обшитой солдатским сукном, до любимого им толстого красного карандаша. Когда Блюхер допил кружку крепчайшего горячего чая, раздался вежливый стук в дверь и приятный баритон произнес:

– Разрешите?

В дверном проеме возник высокий штабной командир с выправкой кадрового военного, и Блюхер тотчас определил, что тот из казачьих офицеров: чернявый чуб, хотя и несколько укороченный, смугловатое худощавое лицо.

– Брянский Павел, – представился штабной и, хотя его об этом не просили, пояснил: – В прошлом был у белых подхорунжим. Сдался в плен. Служу…

– Хорошо, что служите, – остановил Блюхер, про себя оценив намерение человека сразу объяснить свое происхождение. – Мне нужны карты с дислокацией частей армии и Читинского гарнизона.

– Все готово. Разрешите принести?

– Жду.

Было еще светло, но ординарец принес высокую двенадцатилинейную керосиновую лампу и поставил на обширный письменный стол. Склонившись над крупномасштабной картой, сложенной полевой «гармошкой», с тщательно нанесенными расположениями частей и красивыми надписями – видна штабная выучка Брянского, – Василий Константинович задумался. В самом городе, ближних поселках и станицах было немало полков и отрядов. Это хорошо. Только каковы они?

– Этот вот, – Блюхер ткнул карандашом в селение, – что за отряд, почему без номера? Партизанский?

– Никак нет. Анархистский.

– И такой имеется? А я уж думал, от них бог избавил…

– Так точно, есть. Работаем с ними. Трудно.

– Что ж, придется еще поработать.

Просмотрев топокарты Читы и ее окрестностей, Василий Константинович обратился к картам Забайкалья и Дальнего Востока, где были расположены соединения и части Народно-революционной армии, партизанские отряды и районы. И снова подумал, сколь велики земли республики, связанные тоненькой ниточкой железной дороги, и сколь скромны силы и средства НРА, разбросанные на тысячеверстных пространствах.

В тот вечер и ту ночь у главкома НРА побывало множество людей – члены Дальбюро ЦК РКП (б), члены правительства республики, командиры армейских соединений и частей. Они отвечали на вопросы Василия Константиновича, вводили его в политическую и военную обстановку в республике и на ее границах. Завершая дела, главком объявил: завтра – в войска.

Весь четырехлетний командный опыт Василия Константиновича внушил ему неколебимое убеждение, что знание людей – основа успеха любого военачальника. Если их знаешь, то потом, даже на расстоянии, приказывая в хрипящую трубку полевого телефона или диктуя на ползущую телеграфную ленту, ты как бы глядишь им в глаза, чувствуешь душу своих подчиненных.

– Итак, еду в части. Хорошо бы иметь толкового провожатого. Чтобы назубок знал местность, дороги, дислокацию частей… Срочно такого найти, чтобы к утру был у меня! – Это уже был приказ.

Трудно назвать всех тех, кто его слышал, но несомненно, что среди них были командиры, знавшие рассыльного Захаренко. В частности, комбриг Иван Ефимович Фадеев, сидевший в царское время в каторжной тюрьме со старшим братом Осипа – Владимиром, а через него знавший и юного Казачка.

Командиры переглянулись и – видно, многим пришла одна и та же мысль – невольно заулыбались.

– Есть толковый боец, отлично знает местность и войска, расторопный, бойкий, но вот…

– Что, трусоват? – назвал Блюхер весьма презираемое им качество.

– Напротив, весьма лих. Из партизан, связной. Стрелок и кавалерист отменный, бывал в разведках, боях, имеет ранения. И в придачу еще и артист.

– Какой такой артист?

– Цирковой. На проволоке пляшет, акробат, на канате фортели выкидывает.

– Любопытно. Так что же мешает?

– Видите ли, это тот самый… который утром на вокзале… с конем растянулся… базар распугал.

– Этот самый хулиган?

– Точно так. Вы его примерно наказали.

– И за дело. Я комполка выговорил, что за бойцы у него, срам.

– В том-то и дело…

– Н-да, – Василий Константинович задумался ненадолго. – Ладно, пришлите ко мне этого… циркача. Я на него хорошенько посмотрю. Тогда и решу. Чтоб был завтра, то есть уже сегодня, к восьми. С конем и при оружии.

– Дозвольте, я передам, – вызвался комбриг Фадеев. – У меня как раз дело на Песчанке…

9

Эта июньская ночь, одна из самых коротких в году, оказалась самой долгой в жизни Казачка. Растревоженная душа не находила покоя. Ну, ладно, думал он, этот обозленный казачишка Колька жаждет мести, этот ясен, как стеклышко. Но Ваня Балин, сердечный друг… Или так уж плохо устроен мир, что самые добрые и справедливые люди мигом забывают все хорошее и честное, что ты сделал в жизни, и за одну-единственную оплошность готовы навсегда отринуть тебя. Разве Василий Корнеевич не знает, как жил и воевал Оська Казачок все эти три года? Во всех подробностях знает хотя бы о муках, перенесенных Осипом в плену. Именно в его отряде получил Осип то ответственное задание.

Ему надлежало пробраться в Благовещенск, доставить секретный пакет Ивану Янисову для передачи председателю подпольного ревкома и ждать ответа.

Явка была у Меланьи Филатовны, жены Янисова, державшей небольшую лавку. Пакет Осип передал благополучно, и Янисова, соблюдая конспирацию, устроила связного на постоялом дворе, что на Зейской улице. Ответ задерживался, и Осипа, чтобы не мозолил глаза белякам, перевели на другой постоялый двор, на улицу Иркутскую. Там он и встретился с подпольщиками, которые устно передали ему важные сведения да еще бумаги зашили в голенища унтов. Все наказали вручить лично Аксенову.

На следующее утро Осип с попутным обозом должен был выехать с постоялого двора и добраться до станицы Сычовки, оттуда переправиться в тайгу, в штаб к Аксенову. Но около полуночи постоялый двор оцепили солдаты и казаки. Задержали одиннадцать постояльцев, в том числе и Осипа, хотя документы у него были в порядке. После узнал: предал фальшивый партизан, работавший на белых.

Арестованных вывели во двор, связали руки за спиной и привязали друг к другу. Их окружили казаки и, подгоняя нагайками, повели в контрразведку. С первого допроса стали бить. Кулаками по лицу, голове, шомполами по всему телу. Осип пытался считать удары, сдерживая стоны, но вскоре потерял сознание. Очнулся и едва не захлебнулся кровью: соленая, она текла с разбитой головы.

Заметив, что пленный пришел в себя, казачий урядник принялся стегать его нагайкой, а после бить клинком – плашмя. При каждом взмахе обнаженной шашки Осип ждал смерти.

Полумертвым бросили его в тюремную больницу, где и провел он около двух месяцев. Зачем-то он все-таки был нужен живой. Когда оклемался, понял зачем: белые сдали его в японскую контрразведку, подарили ей пленного партизанского связного. Те допрашивали каждую ночь, в одно и то же время. Следователь-японец задавал вопросы вкрадчивым и сладким голосом, коверкая русские слова. Но внезапно следствие было прервано, и поутру Осипа вместе с другими пленными вывели на берег Амура. Стояли крещенские морозы, от реки дул ветер, и Осип дрожал в своей порванной одежонке. Заключенных с пешнями в руках выгнали на лед. Японские солдаты, привыкшие на своих островах к теплу, коченели в казармах и нуждались в топливе. Час за часом, день за днем пленные выдалбливали вмерзшие в лед бревна, пилили их и рубили.

Эх, японцы, микады вы, микады, опрометчиво вручили вы ломы и топоры бывалым партизанам. Как зорко ни караулили их низкорослые солдаты в мохнатых треухах, с карабинами наперевес, как пристально ни следили узкими прицеливающимися глазами, а прокараулили. Благовещенский подпольный комитет партии организовал побег. К пленным не раз дерзко приближалась Меланья Филатовна Янисова, перекидывалась с ними словечками. Она и передала назначенный час, к которому подпольщики подготовили в условленном месте запряженные тройкой сани-розвальни.

Дождавшись, когда часовые на секунду-другую отвернулись от свистящего ветра, пленные обрушили пешни на японцев, сбили их с ног и опрометью кинулись в проулок, где стояли сани. И надо же, один из подпольщиков, Серега Таскаев, доставил Осипа в казармы казачьего полка, вроде бы прямо к белым в пасть. Продумано было хитро, даже дотошным контрразведчикам не догадаться искать беглеца здесь. Партизанского связного передали казаку, с которым Оська мальчишкой батрачил на богатого хуторянина Баньщикова. Этот казак был крепко связан с подпольщиками. Надежно укрыли и других беглецов. В казармах Осип провел несколько суток, а затем его перебросили в отряд Василия Корнеевича Аксенова.

Эх, дядя Вася! Видать, коротка у тебя память, коли забыл ходки на связь в отряды Шевчука, Прохорова, Коваля… И про бои под Чудиновским, Благовещенском, Тарбогатаем, Брыхтычем, Алексеевском. Осип-то не в обозе тащился! Когда ранили под станцией Укурей, остался в полку. Рану-то перевязывала Анастасия, жена Аксенова.

За что же проклинать Оську Казачка? За что?

…Далеко за полночь на скрипучий пол казармы осторожно ступил затянутый в ремни командир. У входа в спальное помещение задержался, приложил палец к губам, заставляя замолчать метнувшегося к нему дневального. Что-то спросил, и чуткий Осип уловил свое имя.

После брани и упреков Казачок ничего хорошего для себя не ждал, он закрыл глаза и вжался в подушку.

Осторожные шаги приблизились, и у самого уха прозвучало тихое и вежливое:

– Осип, пожалуйста, встаньте.

«Пожалуйста» – так мог говорить только Иван Ефимович Фадеев. Приоткрыв глаза, Осип убедился: точно, это он. Высокая, чуть сутуловатая фигура, узкое, тщательно выбритое молодое лицо, за стеклами очков – большие круглые глаза. Он носил в себе неистребимую печать былого студенчества – веселый, шутливый, общительный. Не подстраивался к окружающим и в грубоватой, громогласной, неразборчивой в выражениях, дымящей махрой компании командиров оставался самим собой: деликатным, мягким, интеллигентным. Обращался на «вы» равно к начальникам и подчиненным, никогда не повышал голоса. И при всем при этом добивался неукоснительного выполнения своих распоряжений от бойцов, недавних партизан. От них Казачок не раз слышал, что характер у комбрига – кремневый.

– Что с вами, Осип? – спросил Фадеев.

От участливых слов спазмы сдавили горло Казачка.

– Да ну же, будьте мужчиной.

Когда-то в тюремной камере Владимир, могучий человек, сбитый из мускулов, с беспокойством вспоминал младшего братишку: мотается по белу свету с цирком, без родительской заботы. Несколько лет спустя в Чите Фадеев познакомился с Осипом, оказавшимся крепким, самостоятельным парнем, вестовым и цирковым артистом. По старой памяти Иван Ефимович, однако, жалел его и, как мог, опекал. Он и поручение главкома принял не случайно, напросился на него, рассчитывая помочь попавшему в беду Оське.

– Ободритесь, Осип. Я пришел с хорошей новостью. Вас вызывает к себе главнокомандующий.

Осип насторожился. Зачем понадобился он, проштрафившийся рассыльный, такому большому начальнику? Вернее всего, затем, чтобы еще пуще наказать после вчерашнего позора…

– Не пойду, Иван Ефимович.

– То есть как это, молодой человек?

– А вы скажите, зачем вызывает…

Фадеев замялся. Конечно, он мог объяснить Казачку, для чего Блюхер вызывает его. Разве это не честь – даже на кратчайшее время стать вестовым главкома? Однако возьмет ли его Блюхер – еще вопрос. «Я на него хорошенько посмотрю», А если не поглянется? Нет, лучше промолчать.

– Зачем я ему?

– Ну-с, батенька, пока вам этого не скажу, но знайте, что дело доброе.

Осип молча набычился.

– Однако, молодой человек, с вашим упрямым и своенравным характером…

Комбриг рассмеялся и тотчас, посерьезнев, отчеканил:

– Народоармейцу товарищу Захаренко в восемь утра прибыть в управление железной дороги и представиться главкому Блюхеру. Повторите!

Вскочив с постели, Осип громко повторил приказание.

– Быть на коне и при оружии. Командира полка я об этом сам поставлю в известность.

Фадеев ушел, а Осип с нетерпением дождался утра и принялся за сборы. Дневальный Колька-казак с изумлением наблюдал, как униженный, уничтоженный его недруг бережно собрал обмундирование и на улице долго чистил его щеткой, как яростно надраивал сапожки, аккуратно пришивал белоснежный подворотничок. Оставив свое добро в казарме, в запасных стареньких шароварах «чиркач» поспешил на конюшню. «Ишь ты, – подумал дневальный. – Артист, а все же о коне печется. Жалеет».

Забежав в денник, Осип оглядел меринка. Тот лежал на соломенной подстилке и дышал глубоко и спокойно. Ноги вольно подогнуты. Давеча наполненные отборным зерном ясли пусты. Даже клочья сена с полу подобраны. Ага, съел, съел, все подчистил. Ну, значит, не пропадет! Осторожно подняв Мальчика, Казачок принялся его обихаживать. Мыл колодезной водой, щеткой до мягкого блеска чистил белую шерстку, расчесывал густую гриву, короткий пушистый хвост, выковыривал палочкой грязь и пыль из копыт. Теперь хоть на парад, хоть к министру.

Хотелось ему незаметно ускользнуть из казармы, пока бойцы спят, да не вышло. Они высыпали во двор, и он прошел с Мальчиком в поводу как сквозь строй. Ребята из своего эскадрона, как известно, язвят больнее чужих. Видно, узнали от дневального, что вызывают его к самому высокому начальству, и набросились:

– Ося, небось у министра будешь нужники чистить.

– Хо-хо, да ему еще двадцать суток припаяют. Так и станет Казачок в армии золотарем.

– Слышь, а Мальчик твой, как сортир вычистишь, начальству поклонится да цветы подаст!

Хотел Осип отмолчаться, но не выдержал:

– Заткнитесь, бесы!

10

Ребята-то замолчали и отстали, а вот на душе снова стало муторно. Заворошились сомнения: так ли уж с добром ждет его, наказанного, главный командующий?

Шагал он медленно, время от времени поглядывал на бредущего за ним Мальчика. Хромает, бедняга!

В тихом переулке остановился и осторожно забрался в седло, боясь неловким движением навредить коню. Но тот принял его легко, лишь чуть вильнул корпусом и сразу двинулся рысью. Осип сдержал меринка, пустил шагом, поглядывая на его ноги. Ничего, идет исправно.

Казачок никогда и нигде не привязывал своего скакуна, тот послушно ждал его, не отходя с места, не подпускал к себе чужих. А сейчас намотал повод на коновязь около управления дороги, а то еще могут придраться или обидеть больную лошадь. Оправил френч, подтянул карабин за спиной, подхватил шашку и поднялся по широкой и гулкой лестнице. Сдержанный, собранный наружно, Казачок внутренне дрожал в ожидании неизвестного.

Массивная дверь подалась, впустила его, и он оказался в небольшой прихожей. За столиком сидел дежурный штабной командир Павел Брянский. Как и многим партизанам, Осипу была известна непростая судьба Павла. Забайкальский казак, он служил у белых, сдался в плен. Было это в жаркой схватке, и, возможно, порешили бы его сгоряча, да красные казаки, земляки Брянского, заступились, упросили оставить в партизанском отряде. Три года Павел усердно служил Советской власти, оправдывая доверие в кавалерийских атаках, а также четкой штабной работой, к которой имел немалые способности. И хотя товарищи давно уж верили ему, на лице Брянского нет-нет да мелькала виноватая улыбка. Казачку нравился Павел за его приветливость и готовность помочь. Они при встречах дружески здоровались, шутили. А сейчас вышло по-иному.

– Здорово, Казачок, – протянул было руку штабной. – Прибыл? Эк вчера тебя угораздило…

– Молчи, белогвардейская рожа, – зло прошептал Осип.

Брянский смолк на полуслове, пошел в кабинет докладывать начальству, а Осип уже ругал себя: «Что же я наделал! Унизил хорошего человека, подло напомнил больное, забытое. Выходит, что зло рождает зло. Как погладят против шерсти, так и собачусь».

Брянский вернулся, сказал, отведя глаза, как чужому:

– Войдите.

Осип хотел попросить у Павла прощение, но не смог: натура дурацкая, гордость паршивая помешали. Да и не до разговоров. Самого трясло от волнения перед встречей с министром, потому и спросил нескладно, кивнув на дверь:

– А он что, уже там?

– С вечера не уходил. Наверное, и не спал. Чан требовал крепчайший…

– Ну, я пойду, – для собственного ободрения произнес Осип и, одернув френч, потянул на себя дверь:

– Прибыл по личному вызову…

– Проходите, – раздался звонкий, чистый голос.

Первое, что увидел Осип, была широкая спина и круглый, гладко выбритый затылок, а на письменном столе возвышалась большая керосиновая лампа со стеклом, стояла жестяная кружка, лежали топографические карты и цветные карандаши.

Сидевший к нему спиной человек не спеша поднялся и обернулся. И Осип растерялся совсем, таким непонятным показался ему новый начальник. Его поразил резкий контраст между голой, трогательно круглой головой, как у солдата-новобранца, и худым, со втянутыми щеками лицом. Густые темные брови, резкая щеточка усов и усталые глаза. Строгий или добрый? Кто его знает… На Блюхере была зеленая суконная рубаха, туго облегавшая крепкую грудь, с замеченной еще на вокзале кумачовой розеткой и орденом.

Главком молча ждал.

Вспомнив заготовленные слова, Осип проговорил без остановок, на одном дыхании, как это замечательно делал цирковой шпрехшталмейстер. Такой рапорт очень нравился комполка Аксенову.

– Товарищ главком, рассыльный второго добровольческого кавалерийского полка, народоармеец первого эскадрона Захаренко по вашему приказанию прибыл. – И, оторвав от козырька фуражки руку, глубоко вздохнул.

Блюхер кивнул головой и зашагал по кабинету, разминая затекшие ноги, чуть прихрамывая. При этом он оглядывал стоявшего перед ним навытяжку молодого бойца, и тому казалось, что его насквозь пронизывают взглядом. Все ли у него в порядке? Не загрязнились ли сапоги? Хорошо ли сидит фуражка? На месте ли пришит этот постылый синий ромбик на рукаве? Казачок даже незаметно пошевелил плечами карабин за спиной, не скособочился ли…

Главнокомандующий был предельно серьезен – ни тени улыбки не лежало на его серовато-смуглом лице, и Осип, конечно, не знавший, что Василий Константинович улыбается чрезвычайно редко, напрягся до предела. Нервы вытянулись в нитку, такого не бывало с ним и перед самым опасным цирковым трюком. За те восемнадцать лет, что прожил на свете, Осип, знакомясь с людьми, чаще всего встречал улыбки, которые вызывало его круглое добродушное лицо, кудрявые, как у барашка, волосы, сама его принадлежность к цирку. В глубине души он и теперь рассчитывал хотя бы на снисходительную усмешку начальника, которая, возможно, ведет к пониманию и прощению. Но у Блюхера и губы не дрогнули.

«Чем же я не приглянулся? – спрашивал себя Осип. – Ну, конечно, он вспомнил мою вчерашнюю дурь, и я ему противен. Возможно, он не одобряет и мою одежду, такая не положена бойцу-народоармейцу, слишком дорогая и форсистая. Наверное, думает, что перед ним пижон, зазнайка и хулиган вроде анархиста, а то и жулик. Ведь он не знает, что и галифе, и френч, и сапожки заработаны честным трудом».

Такие мысли пробежали в голове Осипа, пока минуту-другую его придирчиво рассматривал главнокомандующий.

Потом Блюхер остановился перед ним и заглянул прямо в глаза.

* * *

Спустя час, и день, и год, и шестьдесят лет Осип Григорьевич Захаренко рассказывал друзьям и знакомым, что главнокомандующий и военный министр Блюхер долго-долго смотрел ему, вестовому Казачку, в глаза. Быть может, десять, а то и все двадцать минут. Правда, Осип Григорьевич тут же выражал сомнение: возможно, и гораздо меньше, всего минуты три, никто по часам не проверял, однако «гляделки», как он говорил, показались ему бесконечными.

Взгляд Блюхера был пристальным, цепким, не отпускал ни на миг; широко распахнутые строгие глаза имели темно-серый, стальной цвет. И Осипу представилось, что вся его дальнейшая судьба зависит от того, выдержит ли он пронизывающий взгляд главкома или сморгнет, отведет глаза: все, как в детской игре в «гляделки». И он старался не шевельнуться, не сморгнуть, а упорно думать и думать об этом человеке и о себе, так, ему казалось, будет легче удержаться.

Что он знал о Блюхере? Еще меньше, чем его войсковые командиры. Понимал, конечно, перед ним – большой военный начальник, много и победно воевавший. Но самая главная мысль, пришедшая к Осипу, заключалась в том, что Блюхер прислан в Читу из Москвы, а значит, от самого товарища Ленина.

Судьба сталкивала Казачка со многими известными в Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке большевиками, военными руководителями, но он не встречал ни одного прибывшего прямо от Ленина. И рядом со строгим человеком, облеченным особым доверием и огромной властью, Осип, в жизни бойкий и даже дерзкий, почувствовал себя маленьким и жалким.

Да есть ли Блюхеру, занятому целой армией республики, вообще дело до Оськи Казачка, вестового, циркача, надоевшего публике, который к тому же еще и осрамился…

Блюхер все не отводил глаза. И Осип усилием воли заставил себя всмотреться в них: до этого обращенный к своим мыслям, он смутно, как в тумане, видел эти глаза. Они казались ему стальными, а теперь… теперь явно посветлели.

Казачок тогда еще не знал манеры Блюхера размышлять глубоко и отрешенно, но об одном он догадывался: этот человек думает о нем, его судьбе. Выходит, он, Казачок, небезразличен, даже чем-то интересен главкому. Может быть, Блюхер успел расспросить о нем командиров, и те рассказали о боевых делах Казачка.

Глаза у главкома стали совсем светлыми. «Да они же голубые!» – удивился Осип, и в этот момент Блюхер круто повернулся и отошел к столу.

– Вот что, – звонко произнес он, и в уголках его губ дрогнула улыбка. – Ты, Захаренко, видать, и впрямь артист… Ладно, что было, забудь. Будешь, как прежде, рассыльным.

– Слушаюсь, – прошептал Осип сухими губами.

– Вон там, – Блюхер по-домашнему указал рукой на койку за печкой-голландкой, – соснешь часик, а потом подъем. Поедем по полкам. Ясно?

– Так точно.

– Помни, что два раза не говорю, не повторяю. Только раз!

И Блюхер, так и не улыбнувшись, произнес свою излюбленную шутливую фразу, которую Осип Григорьевич хранит в памяти много десятилетий:

– И чтобы ты у меня всегда был здоровеньким.

Через два часа вестовой Осип, по прозвищу Казачок, а по-цирковому Юлиус, на своем верном Мальчике поскакал вместе с главкомом НРА, сопровождая его в поездке по воинским частям Читинского гарнизона.

Это было 25 июня 1921 года.