Текст книги "Вестовой"

Автор книги: Семен Шмерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

5

К полудню Атаманская площадь накалилась, как огромный противень в русской печке. Ветер гнал колючую и горячую пыль. Истомленные ожиданием бойцы лениво переговаривались, все чаще поминая казармы и обед.

– Кишка кишке кукиш кажет, брюхо к спине прирастает.

– Эх, братцы, не дождутся нас на Песчанке щи да каша.

Аксенов сочувственно прислушивался к разговорам. Да, рановато стянули на площадь войска. Получился, по старой присказке, фельдфебельский зазор: командир полка приказал построить в полдень, батальонный – на час пораньше, ротный еще на два раньше, а уж фельдфебель с вечера взвод построил…

Так-то оно так, но главкома надобно встретить по всем правилам. Приезд его из Москвы знаменуют резкие перемены. Служебную узду затянут потуже. Это справедливо: одно дело громить в тайге летучие японские отряды и казачьи сотни, другое – наступать на четко организованную, щедро снабжаемую японцами белую армию, во главе которой стоят генералы.

Дисциплину Аксенов уважал. Однако была у него, таежного воина, и партизанская гордость. Чем плохи потаенность, внезапность ударов и дерзость? И Василию Корнеевичу не хотелось, чтобы новый начальник весь нажитый ими опыт отринул. Аксенов еще не знал, что Блюхер сам прошел богатейшую партизанскую школу и потому ее достоинства ценил, но и недостатки видел отчетливо.

Волнуясь перед встречей с главкомом, Василий Корнеевич еще раз оглядел сломанный строй и решил принять меры предосторожности.

– Казачка ко мне, – приказал он, и по площади прошелестело: «Казачка – к командиру полка».

Через несколько минут Осип получил задание:

– Будь на вокзале. Подойдет поезд с главкомом, убедись лично и – немедля сюда. Скачи – аллюр три креста! Понял?

– Так точно, товарищ комполка.

– Марш!

Послушный отданному поводу, Мальчик весело зарысил по площади. Осип оглянулся и встретился глазами с Балиным. Тот смотрел, любуясь и завидуя. «Отдать, что ли, ему коня? Прямо сохнет по Мальчику. Ну нет, не сейчас, вот когда с Лелей укоренимся в цирке…».

Оставив позади площадь, Осип вынул часы-луковицу и отколупнул крышку. Половина первого. Время самое подходящее. Вот-вот Леля с подружками выбежит из каменного дома управления дороги, где работает секретарем-переписчицей, и заспешит на станционный базар за своими любимыми пирожками с требухой. Встретит он ее сейчас, поговорит, проводит, услышит паровозный гудок, пришпорит меринка – и мигом на вокзале.

К управлению дороги Осип подгадал точно: Леля сошла с высокого крыльца. Заметив его – еще бы не заметить всадника на белом коне, – побежала навстречу.

– Какая у тебя лошадка красивая. Я ведь тебя верхом первый раз вижу.

– Да, – он склонился к ней с седла. – Мой Мальчик, мой Бельчик, не только красивый, но и умный. Кое-что умеет.

– Ой, покажи, а!

– Прямо здесь?

– Здесь. Пусть все смотрят, – она кивнула на своих подруг, завороженно застывших перед стройным конем и нарядным всадником.

– Ну что, Мальчик, покажем?

Мягко покачивая поводом, Осип потихоньку стал напевать цирковой марш, и меринок старательно, угадывая желание хозяина, запереступал ногами. Эх, настоящую бы музыку сюда, балинский баян. Мальчик бы еще веселей заплясал!.. Представление так представление, загорелся Казачок и, спрыгнув на землю, расстегнул кармашек френча, выдвинул уголком платочек и погладил коня по храпу, И Мальчик потянулся мягкими губами и выхватил платочек. Помахивая головой, продемонстрировал его публике – прохожих скопилось изрядно. Войдя в роль, Осип соображал, как бы поэффектней преподнести последний фокус – подать цветы даме, но Леля спросила:

– И ты этому сам его научил?

– Кто же еще?

Осип совершенно позабыл о задании командира полка, и потому паровозный гудок прозвучал для него как взрыв. Несколько секунд он растерянно глядел на серые клубы дыма, поднимавшиеся над крышами, пока не прорезалась мысль: а вдруг это едет главком?

– Леля, мне надо… Аллюр три креста, – пробормотал он, вскочив в седло, и резко, точно в атаку, послал коня вперед.

Пригнувшись, помчался наметом. За поворотом открылась площадь с массивным зданием вокзала, по сторонам от него виднелся перрон, и за ним струились, поблескивая, рельсы. Слева гомонил пристанционный базар. И кого только не было на этой плотной, суетливой толкучке. Степенные и ладные забайкальские казачки в цветастых кофтах и нарядных шерстяных юбках, старики казаки в выцветших фуражках с желтыми околышами, просторных шароварах с лампасами того же цвета, большеглазые, грудастые переселенки-украинки, буряты с плоскими непроницаемыми лицами в редких кустиках усов и бородки, худые, изработавшиеся корейцы, крупные, с иссиня-черными косами китайцы. Со всего Великого Сибирского пути наносило сюда продавцов и покупателей; солдат-народоармейцев в разномастном обмундировании, рабочих в косоворотках и промасленных куртках, чиновников и студентов в обветшалых тужурках, чешских, венгерских, немецких военнопленных, брошенных сюда ретивой судьбой, пробравшихся тайными тропами спиртоносов и хунхузов, священников, монахов, мальчишек с голодными глазами…

Перрон и базар отгораживал от привокзальной площади высокий, аршина в три, тесовый забор, на который год за годом неумолимые забайкальские ветры накатывали песок. Перрон и пути очищали, а со стороны площади песок накапливался, обращаясь в плотно слежавшийся пригорок.

Подгоняемый взглядом девичьих глаз, Осип мгновенно решился на трюк. Мелькнуло: умница Мальчик запросто преодолеет это препятствие. На полковых скачках он и настоящие барьеры брал. Не раздумывая более, Осип гикнул и ударом шпор послал бегунца на заплот. И невольно обманул Мальчика…

С короткого разгона конь резво взбежал на крутой подъем, как на вершину холма, конечно же, ожидая, что за подъемом последует спуск. Но… Перед грудью коня разверзся глубокий провал. Беспомощно перебирая ногами, лошадь со всадником поднялась над перроном…

Этот миг Осип запомнил на всю жизнь: верхом на верном Мальчике он висит в воздухе, чувствуя нервную дрожь потерявшего опору коня. Инстинктом кавалериста и циркача Казачок вырвал ноги из стремян. Его тряхнуло и выбросило из седла.

Он лежал на боку рядом с конем. Было не так уж больно, но очень тяжело левой ноге. Вокруг кричал, ругался станционный базар, и Осип подумал: еще хорошо, что никого не придавил, упал на пустое место.

Крики стали отчетливее:

– Бандит, собака!..

– Хулиган!..

– Хунхуз!..

Клубень картофеля ударил в голову, в спину, еще и еще…

Ладно, пусть беснуются, – только бы не погиб Мальчик. С трудом высвободив ногу, Осип присел и взглянул на коня. Тот как-то странно распластался на брюхе, растопырив и подломив ноги, вытянув храп. Был он недвижен и тих. Но когда Осип поднялся и, хромая от боли в ноге и боку, склонился над конем, то почувствовал теплую струйку воздуха из лошадиных ноздрей. Жив!

Крики, улюлюканье, свист – все эти звуки перебил скрип тормозов и звонкий перестук буферов. А затем наступила тишина.

Испуганный ею более, чем воплями толпы, Осип повернул голову и прямо перед собой увидел запыленный вагон и в проеме распахнутой двери широкогрудого командира в начищенных до блеска хромовых сапогах, отутюженных галифе и суконной солдатской гимнастерке, на которой ярким цветом алел бант, а в нем орден в виде маленького Красного знамени.

Лицо незнакомого командира было гневным.

* * *

Конник на перроне медленно поднялся, и Блюхер разглядел, что это молодой, ладно сбитый крепыш, одетый не по форме, щеголевато: во френче, красных галифе, хромовых сапогах. Факт, этот парень плюет на армейскую дисциплину и порядок.

– Кто таков? – зло бросил Блюхер встречающим. – Не знаете?

– Знаем. Захаренко, рассыльный кавполка…

Блюхер пожевал губами, так уж ему хотелось в ярости отпустить «круглое», как именовали в его окружении, словечко, но сдержался. Не с брани же начинать главкому.

Взбулгаченная толпа угомонилась при виде вступившего на платформу большого военного начальника, и в тишине на всю Читу-II разнесся громкий и звучный голос человека, привыкшего повелевать, знающего, что его приказ неукоснительно исполнят:

– Передайте комполка: примерно наказать. Приказываю: двадцать суток сортиры чистить. Двадцать суток…

Легко ступая, привычно преодолевая боль в бедре, Василий Константинович обошел встречающих, пожал им руки и зашагал к выходу на привокзальную площадь.

6

«Сортиры чистить… Сортиры чистить», – все слышалось Казачку. Он стоял у распластанного коня, а вокруг толпился народ. Люди больше не кричали, не бранились: видимо, поняли, что лихачу и так досталось изрядно. Кто-то из толпы посоветовал:

– Ты, парень, лошадку бы поднял.

– Да, да, – Осип легонько потянул за повод. – Ну, Мальчик, ну, Бельчик, вставай, мой хороший.

Меринок натужился, потянулся. Помогая, Казачок попытался согнуть ноги коня в коленях, но они не подавались. Обнажив молодые зубы, Мальчик судорожно вздохнул и виновато поглядел на хозяина: хочу встать, да не могу.

Подошли пожилой, гвардейского роста казачина и маленький жилистый бурят. Втроем они подперли брюхо лошади, напряглись. Пошатываясь и дрожа, как новорожденный жеребенок, меринок встал на ноги. Куда девалась его сила, проворство? И Казачку вспомнилась прошлогодняя ранняя весна на берегу Зеи.

Он по истончившемуся льду скачет с донесением в штаб. Это кратчайший путь. Лед трещит, прогибается, разом оседает. Казачок с конем оказываются в обжигающей холодной воде. Потащило течением. Понял: загонит под лед – и крышка. И тут-то Мальчик, нащупав дно, устремился к берегу. Острые кромки льда ранили грудь лошади, обдирали шелковистую шерсть, но Мальчик пробивал толстый панцирь, словно маленький ледокол. За ним на твердь выбрался и Казачок.

Сильный, добрый, ответный конь. И вот, поди же, загубил тебя глупый хозяин…

Люди провожали Осипа и меринка сочувственными взглядами. Конь шел понуро и показался сейчас Осипу похожим на старого-престарого клоуна, когда тот, кряхтя, возвращается с манежа и снимает грим: исчезает улыбка, свекольная окраска щек, гуммозный нос картофелиной – и открывается осунувшееся лицо.

Выведя коня из ворот, Казачок внезапно остановился: где же Леля? Лихорадочно осмотрел площадь – девушки нигде не было. Подумал: она видела весь его позор. «Двадцать суток сортиры чистить». Небось стыдится его. Убежала.

Да она ли одна – слова главкома слышали все, кто был на перроне! Что они теперь о нем думают? Мальчишка, сопляк, выкинул дурацкий фортель!.. Скоро обо всем узнает Читинский гарнизон, и прежде всего кавалерийский полк. Осип представил себе Атаманскую площадь: не прискакал, не предупредил о прибытии главкома, и тот появится как снег на голову. Василий Корнеевич услышит, что вытворил его Казачок. Страшно и подумать, что будет, когда…

Мысли путались, от полка возвращались к Лельке: бросила его, все они такие, предательницы. От нее – к Аксенову, которому, быть может, сам Блюхер выговорил за подчиненного-хулигана. С тревогой подумал и о цирковых друзьях, которым не сегодня, так завтра станет известно о его позоре.

Мальчик ковылял в поводу вслед за ним. Осип вел его городом, не разбирая дороги. А улицы и переулки жили своей жизнью. Кричали разносчики и мастеровые: «Продаю, продаю…», «Точу ножи-ножницы». Слышались азартные возгласы детей, играющих в рюхи, перестук извозчичьих пролеток, грохот телег ломовиков по булыжнику. Где-то в глубине двора жалостливо запела шарманка: «Су-удьба играет че-еловеком, она изменчива всегда…»

Они вышли на берег Читинки, ярко освещенный солнцем. Струилась, слепила глаза неширокая речка, текла свободно и весело, равнодушная ко всем заботам, горестям, тревогам и волнениям. Тут-то и взбодрить, искупать беднягу Мальчика, авось и оклемается. Уж как он любит воду: только подведи, мигом кинется с веселым ржанием, не удержишь, брызги полетят.

Казачок расседлал меринка, подтолкнул – ступай, ступай. Но тот уперся, копыта в песок вросли.

– Бельчик, Бельчик, не до игры тебе, каждая косточка небось стонет. Уж я помогу…

На мелководье Осип ладонями поплескал на круп коня, спину, шею, омыл храп – и все, видать, без пользы, Мальчик стоял такой, как и был, понурый.

Пошагали дальше, держа направление на Песчанку. Набрели на городское кладбище. Утомленный Осип присел у надгробья какого-то купца второй гильдии: фамилия полустерлась, и разобрать можно было только ее окончание – на «их», видать, сибирское: Гладких, Буйных, Крутых или еще как. «Так вот и моя фамилия сотрется, и никто ничего про меня не узнает».

Осип разнуздал Мальчика: кругом разнотравье, ешь – не хочу. В другое время его бегунец, как солдат, готовый всегда подхарчиться впрок, рвал бы сочную траву, жевал да пережевывал крепкими зубами. А сейчас и травинки не сорвал. Худо дело, совсем худо!

«Сортиры чистить»… Разве труд его пугал? Мало ли назьму перекидал на хуторе у богатого казака Баньщикова, где три года спасался от голодной смерти! И другой черной работы переделал без счета. Эка невидаль – сортиры! Тяжело позор перенести.

Цирк бесславия не прощает. Выступи он теперь – закричат из партера и с галерки: «Сортирщик! Сортирщик! Вот он – золотарь. Позор Юлиусу!» Да этих криков и не будет, просто главный пайщик не выпустит на манеж артиста, которого заведомо зашикают и освищут.

Леля пропала, она не вернется к опозоренному. В цирке полный крах. В полку непрощаемая обида: осрамил перед новым начальником. Конец всему… Осип расстегнул подседельную суму и решительно вынул пистолет, завернутый в чистую тряпицу. Он любил всякое оружие, но этот складненький, блестящий никелем бельгийский браунинг, добытый в бою, был его особой утехой и радостью. Сталь холодила руку, еще холодней был черный зрачок дула…

Взгляд Осипа упал на коня. Согнув грациозную шею, Мальчик уже тянулся к земле и шевелящимися губами прихватывал травинку за травинкой. «Больной, покалеченный конь останется один у хладного трупа. Да, он не уйдет, как только что сбежала Лелька. Склонив голову, будет горько ржать. Придут чужие люди и уведут его с собой. Продадут на живодерню – и поминай как звали. Пойдет Мальчик на конскую колбасу. И никто не узнает, что готовился он стать артистом…»

Так уж вышло: сначала он пожалел своего скакуна, потом родителей, братьев, сестру и себя самого.

Осип спрятал пистолет в суму, не забыв обернуть тряпицей. Ослабевший, размягченный, он снова присел у надгробия купца второй гильдии и заплакал. Слезы текли свободно и казались сладкими. И он подумал, что плачет второй раз в жизни.

За шесть лет цирковых путешествий по миру, находясь в обучении у акробата-португальца, он не уронил и слезинки. Боль падений, ушибов, тоска по дому, едкая обида, глухое ожесточение, даже зло – все эти тучи не проливались дождем.

Заплакал он два года тому назад в партизанском отряде. Тогда партизаны задержали двух контрабандистов. Их привели к командиру отряда Патрушеву. Контрабандисты рассказали ему, что в недальнюю деревню Климоус прибыли две казачьи сотни и батальон пехоты с полковником Пучковым и казачьим есаулом Щеголевым. Казаков и солдат разослали по таежным заимкам, а в Климоусе осталась небольшая охрана. Господин полковник задержал контрабанду и сейчас гуляет.

Патрушев собрал партизан и сказал, что для подтверждения данных надо послать разведку в Климоус. «Кто пойдет?» – спросил он. Люди замялись: одно дело – в бой идти, другое – прямо в пасть белякам, вдруг это провокация… И тогда он, Осип, решился: «Я пойду, кто со мной?»

Люди молчали. Конечно, знали, что он из циркачей, лихой наездник, меткий стрелок – не раз в том убеждались, но тут задача рисковая и хитрая, не по мальчишескому разуму. Так думал и командир отряда, который к тому же знал, что пацан Казачок недавно бежал из японской контрразведки в Благовещенске, что он измучен и слаб. «Нет, – сказал Патрушев. – Казачка не пущу. – И чтобы тому не было обидно, добавил: «Для других дел нужен». Но этой подачки Осип не принял, упрямо настаивал: «Не пускаете – значит, не верите?» И вот тогда слезы сами собой выбились из глаз, и, всхлипывая, он повторял: «Значит, не верите. Значит, не верите… Да я не изменю, пусть хоть язык вырвут, ничего не добьются…» И командир сказал: «Иди».

Он им доказал. Вместе с другом-партизаном привез тогда в кошевке пьяного в лоск полковника Пучкова, – и все забыли его слезы.

…Осип взнуздал коня и, ведя в поводу, зашагал к казармам. Путь был неблизким, верст восемь-девять, и плелись они долго. В дороге он все раздумывал над своим будущим. Если вытолкают из цирка, вытурят из полка, Мальчика возьму с собой. «Коней на свете много, а такой только один».

Эту мысль перебивала другая: авось все обойдется, дурная весть не дойдет до комполка, или новый начальник забудет о своем приказе, отойдет и простит. Мало ли что бывает…

7

Когда вестовой Захаренко с конем проходил ворота военного городка, дежурный, молодой боец, посмотрел на него с удивлением и страхом, словно на восставшего из гроба, даже чуть попятился. «Значит, знает…» Осип завел меринка в стойло, насыпал в ясли отборного овса.

– Похрумкай, похрумкай, – уговаривал коня, но тот не притрагивался к зерну, а когда Осип отошел, резко опустился на пол, будто подломились ноги. Осип вернулся и, собрав по деннику клочья сена и соломы, подоткнул под корпус коня. Постоял, вслушиваясь в тяжелое, запаленное дыхание Мальчика, и побрел в казарму.

Народоармейцы спали или делали вид, что спят. Июньский вечер светлел, и дежурный у входа в спальное помещение не зажигал лампы-молнии. У тумбочки стоял Колька – тот самый, которого Казачок испугал и осрамил своим прыжком с соснового сука. Колька встретил его ядовитым шепотом:

– Ты что же, парень, начудил, своими выходками обделал весь эскадрон… У-у, чиркач проклятый!

Осип вскипел:

– Молчи, гад!

Дневальный слова больше не вымолвил, помнил горячий нрав и силу Казачка.

Обычно, возвращаясь из цирка, возбужденный, со звоном аплодисментов в ушах, Осип будоражил весь эскадрон, шутил, травил анекдоты, раздавал купленные в артельном буфете папиросы и сласти – сам не курил и спиртного не употреблял, это правило внушил ему еще Кальдовареско. Бойцы нахваливали его, и он считал себя даже баловнем и общим любимцем. Однако, как оказалось, любили его далеко не все. Иные завидовали его успеху в цирке, вольготной жизни, иных он глубоко уязвил своими далеко не безобидными шутками, подначками. «Теперь, – подумал Осип, – отольются кошке мышкины слезы».

За все время своего существования 2-й кавалерийский полк никогда и нигде так просторно и удобно не располагался, как на Песчанке, в бывших казачьих казармах добротной кирпичной кладки. В таежных шалашах и землянках, в избах глухих заимок, когда спали на полу вповалку, бойцы и мечтать не могли, что будут отдыхать на железных койках с тюфяками и подушками, набитыми духовитым сеном, под одеялами. Мало того, койки располагались в один ярус, к ним были приставлены тумбочки, а в широком проходе была устроена «гимнастика»: к потолку подвешены кольца, перекладина, установлены брусья. Тут по утрам и вечерам Казачок ходил гоголем, – никто из бойцов не мог так ловко, как он, прокрутить «солнце», сделать стойку или переворот.

Теперь же Казачок не прошел, а прокрался мимо «гимнастики» к своей койке, стоявшей наособицу, изголовьем к кирпичной колонне. Сбросив сапоги, одежду, накрылся с головой одеялом и застыл в ожидании.

Что-то будет?

Но текли минуты, никто его не беспокоил, и Казачок подумал, что он не беззащитен, есть же в Чите большие люди, которые могут за него вступиться. Двое – это точно… Павел Петрович Постышев и Федор Николаевич Петров.

И Осипу вспомнился свирепый декабрь семнадцатого года, когда в Иркутске юнкера подняли бунт против недавно установившейся Советской власти…

По коридорам большого каменного дома, в котором размещается ревком, шагает он, посыльный Оська, едва поспевая за худощавым, резким в движениях Постышевым. Тот внезапно останавливается, задумывается, теребит свои короткие усы.

За окном на белом снегу горят костры. Здание ревкома обложено юнкерами, руководимыми офицерами. А защищают дом несколько десятков скудно вооруженных рабочих. Но председатель ревкома не теряет надежды. Вместе с посыльным, пятнадцатилетним Оськой, он обходит этаж за этажом, поднимается и на Чердак, выглядывает в слуховое оконце.

Внизу глухая стена, выходящая во двор. Наступили сумерки, но еще отчетливо видно, что двор пуст – ни единой тени на чистом снегу, ни единого следа. Ага, сюда юнкера и не заглядывают: уверены, что никто не пройдет сквозь каменную стену, не прыгнет с крыши.

– Вот и возможность, – глуховатым окающим баском говорит Павел Петрович. – Отсюда и за подмогой можно пробраться. Только как же спуститься? Три этажа…

– Это я могу, могу, Павел Петрович, – радостно просит Осип. – Я ж акробат, сколько раз на высоте работал.

Дождавшись темноты, ревкомовцы спустили Оську на связанных веревках вдоль водосточной трубы, за скобы которой он придерживался. Это было страшнее, чем спускаться по канату из-под купола цирка. Руки обжигал сорокаградусный мороз, леденил металл, и все же он не сорвался, а тихо сполз в сугроб, прокрался к забору, перекинулся на улицу и, благополучно миновав часовых, проходными дворами вышел из кольца юнкеров. Ему удалось оповестить красногвардейцев, и те прислали подкрепление.

Но разве только это знают о нем Постышев и Петров? В восемнадцатом и девятнадцатом годах он, Осип, не раз через позиции белых ходил на связь к рабочим отрядам, к партизанам, даже к самому Сергею Лазо. По поручению Петрова и Постышева с их секретным посланием он пробрался через фронт белогвардейцев, доставил пакет в Москву, о чем известно только им двоим.

Да они его беду руками разведут, скажут новому начальнику: так, мол, и так, не обижай Оську Казачка… А что если скажут: «Свой позор смывай сам». Да и с какими глазами придет он к ним?..

* * *

Размышляя, Казачок настороженно прислушивался к храпам и шорохам спящей казармы и, конечно, сразу же узнал упругие, с тихим треньканьем шпор шаги Ивана Балина. Осип плотнее смежил веки: спит, мол, и все тут. Но разве дружка обманешь?

Балин остановился у койки, с минуту прислушивался, потом сказал с издевкой:

– Не спишь, щенок! – И грязно выругался, чего прежде за ним не водилось. – Знай, поганец, что Блюхер сказал дяде Васе: «Не воевать вы горазды, а местное население пугать». Вот как ты Шестипалому насолил. Весь наш партизанский полк в грязь втоптал. Глаза бы на тебя не глядели.

И еще ругал, поминал его глупости, дурацкие шутки. Бойцы, конечно, не спали и все слышали.

– Уйди, Ваня, уйди, – попросил Осип так жалобно, что Балин как-то сразу послушался и отошел, презрительно молча. Только от дверей кинул:

– Коня тебе не прощу…

Вслед за ним в спальное помещение вошел командир полка. Этот человек обладал удивительной выдержкой, сохранял ее даже в самые трудные минуты боя. К Казачку он относился, как к сыну. Но сейчас…

Подойдя вплотную к койке, командир полка прохрипел:

– Ты… Ты… Мальчишка! Три года тебя знаю, человеком тебя считал, глупости прощал… А ты опозорил не только меня, полк обос… всю партизанскую славу… Довольно! Довольно! – Даже в гневе дядя Вася чуждался матерщины. – Я из тебя завертки к саням сделаю!

Аксенов сорвал с Осипа одеяло, угрожающе сжал свои огромные, с голову младенца, кулаки. Казачок почувствовал, как тело покрылось холодным потом. Но Аксенов вдруг хрипло вздохнул, разжал кулаки и плюнул на чисто выметенный пол:

– Мараться об тебя не хочу. – И, скрипя половицами, удалился.

Снова укрывшись одеялом, Осип ждал новых упреков, ругани. Но бойцы по-прежнему лежали тихо, только дневальный Колька-казак, дождавшись, когда комполка покинул казарму, подобрался на цыпочках к койке и мстительно прошептал:

– У-у, чиркач проклятый. Зря не полоснул тебя тогда клинком, так бы и разделал от плеч до задницы… – И быстро-быстро откатился на свой пост у дверей.