Текст книги "Саня Дырочкин — человек семейный"

Автор книги: Семен Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Температура на Камчатке у земли, – шептал папа, рисуя значок и цифру. – Температура на высоте, – бормотал он, – скорость ветра… Направление… Осадки…

Мама глядела на его спину через кухонное окно, в её глазах нарастала непонятная мне грусть и сожаление. «Ничего, – думал я. – Привыкнет. Синоптика – неплохое дело…»

…И всё же сегодняшним вечером многое я понял иначе. Вначале было всё, как обычно. Папа наносил у себя в кабинете среднесуточные температуры на карту, а мама, усталая после большого приёма, прилегла отдохнуть. И тут к нам в квартиру ввалился Фешин, а с ним Толик Колясин, ужасно зазнаистый парень. Я удивился, конечно, потому что в обычные времена Толик не здоровался с нами.

– Познакомься, Саня, – сказал Мишка. – Это мой друг. Колясин Толик. Между прочим, из четвёртого класса.

Вошли в мою комнату. Сели. Как-то странно, но разговаривать с Толиком было не о чем.

– Ладно, – сказал Толик. – Перейдём к делу. Мы к тебе за помощью, Саня.

Я кивнул. Для Толика мне хотелось бы что-нибудь сделать.

– Завтра намечен матч «Зенит» – «Торпедо». А тут, как видишь, дожди. Необходимо помочь «Зениту». Сам понимаешь, при дожде играть трудно. Попроси папу. Мишка говорит: твой папа может…

– Может, – подтвердил я.

– Он даже девочку из-под колёс вытащил, – на всякий случай прибавил Мишка.

– Тем более, – сказал Толик.

И тут в комнату вошёл папа.

– А, Миша! – Он поздоровался с Мишкой, потом с Толиком, спросил с интересом: – У вас, вижу, секреты?

Толик взглянул на меня. Пришлось начать:

– Ребята пришли к тебе, папа. С просьбой. Не мог бы ты на завтра снова в городе сделать лето?

Папа развёл руками:

– Лето?! Нет, такое я не умею.

– Как?! – поразился Мишка. – Но однажды было…

Папа взглянул на меня:

– Не было, Миша. Этого пока никто не умеет.

Я стоял потрясённый. Мишка тоже молчал. Он был растерян.

– А я-то поверил… – с издёвкой сказал Толик. Он застегнул куртку и пошёл к двери.

А Мишка внезапно крикнул:

– Но ведь с девочкой?.. То, что вы спасли, правда?!

Я глядел на своего папу. Было страшно, что и тут он откажется от своего поступка. Папа опять поглядел на меня. В его глазах было недовольство. Но он кивнул.

– С девчонкой – правда. Я действительно вынес её из-под колёс автомобиля. Только ничего особенного в этом не вижу. На моём месте так поступил бы каждый.

Он подождал, когда мальчишки ушли, и сказал мне:

– А хвастаться, Саня, не пристало мужчине. Это очень плохая черта, мой мальчик.

Потом папа опять чертил и писал в своём кабинете, а я всё думал и думал – как же так? День же был летний…

Мама звала к столу. Папа вышел хмурый. И тут мама спросила:

– Боря, я давно собираюсь… Только честно. Тебе нравится работа в Бюро погоды?

Папа взял вилку, постучал по столу, положил её и ещё постучал костяшкой пальца.

– Работа что нужно! – бодро сказал папа. – Но для бабушек-пенсионерок.

– Так, – спокойно кивнула мама, – Тогда, разреши, я скажу, что́ тебе необходимо сделать.

Папа ждал.

– Поезжай срочно в наш военный городок. Встреться с друзьями. Поживи там недельку. Друзья, Боря, подскажут.

И тут папа поднялся. Отодвинул стул. Шагнул к маме. И крепко её поцеловал.

– Спасибо, Оля. Ты права. Я – лётчик. Ах, если бы ты знала, какие реактивные сны мне снятся!..

– Я это знаю, Боря.

Тогда папа сказал:

– А вы справитесь, если я уеду?

Было ясно, какого ответа папа ждал от нас, и я крикнул:

– Справимся, не сомневайся!

Папа так разволновался, что никак не мог больше сидеть дома. Он сложил документы в папки, свернул карты в рулоны, перевязал бечёвкой тетради с температурами за прошлое столетие, с датами бурь, наводнений, величиной суточных и месячных осадков. Потом он достал из шкафа военную форму, куртку и лётную фуражку, переоделся и долго смотрел в зеркало, точно не узнавал себя.

…Такси долго не подъезжало. Мы стояли на улице при сильном ветре. Моросил дождь. Вода в Неве прибывала. Волны накатывались друг на друга, шлёпались о каменные берега.

Папа был счастлив.

– Вот удивятся, – радовался он, не замечая погоды. – Свалюсь как снег на голову. Спасибо, Оля, что ты так меня понимаешь, я так мечтал об этой поездке, но боялся признаться… Может, мне доверят хоть на минутку штурвал…

И тут подошло такси, мы начали прощаться.

– Кажется, наводнение будет, – внезапно заметил папа и стал волноваться. – Идите домой. Как бы не заболели. Вид у тебя, Оля, очень усталый.

– Ничего, – сказала мама. – Высплюсь. Завтра суббота. А Санечка мне поможет.

Папа подал мне руку, улыбнулся:

– На тебя надеюсь. Ты единственный мужчина в доме… Бери власть в свои руки, действуй.

– Будь спокоен, – заверил я папу. – Мы с Мотей не огорчим тебя.

…Свет погас в маминой спальне. Ревела река. Ветер колотил в окна. Что-то словно бродило по крыше. Не знаю, отчего я вспомнил про Майку. Как ей в больнице? Одной. Страшно, наверное?.. Худо, когда такая погода. Я подумал, что мог бы написать стихи про наводнение, а потом их показать Майке.

…Мама так утомилась за неделю, что утром не смогла подняться.

– Попробуй справиться сам, – попросила она. – Я бы ещё полежала.

И я стал справляться. Собрал портфель, согрел чайник, выгулял Мотьку. На улице было отлично. Лёгкий ветерок. Асфальт почти высох. На набережной кое-где оставались мелкие лужи, похожие на заплаты. Я обдумывал план жизни. Необходимо не только заменить папу, стать главным мужчиной в доме, но и доставить радость маме. Хорошо бы наполучать пятёрок. Штук сто или двести. Только это невозможно. Тогда десяток.

Мама, кажется, не слыхала, когда я уходил в школу. В классе поговорить с Галиной Ивановной было невозможно. Я решил ждать её около учительской – там есть коридорчик. Зазвонил звонок. Дверь распахнулась, и мимо меня прошли Галина Ивановна и маленькая старушка, круглая, как пончик. Старушка не шла, а катилась.

– Галочка, – старушка схватила Галину Ивановну за локоть. – Здесь прячется человечек. Не твой ли?

– Почему ты, Саня, не в классе?

– У меня к вам серьёзное дело, Галина Ивановна, – объяснил я.

– Ага, – поняла старушка. – Это тайна. – И она укатилась.

– Дело в том, – начал я сразу, – что мой папа уехал в отпуск, а меня оставил главным мужчиной в доме, велел радовать маму. Мне необходимы пятёрки.

– Пятёрки?

– Да, – подтвердил я. – Это поможет маме в ожидании папы.

– Даже не знаю, что делать, – задумалась Галина Ивановна. – Но я же пока не ставлю отметок.

– А в долг? Зато потом, когда будете ставить, вы сможете мне не ставить. Я получил, и мне хватит.

– Я подумаю, Саня.

Никто не удивился, что я пришёл с Галиной Ивановной вместе. На уроке я очень старался. Галина Ивановна обошла колонки, меня похвалила.

– Молодец, Саня. Ты сегодня лучший из лучших.

Потом мы отвечали на разные вопросы – я первый тянул руку. К концу уроков у меня заболела спина. И когда все начали собирать портфели, я не мог пошевелиться. И тут Галина Ивановна сказала:

– Сейчас я отведу класс в раздевалку, а ты, Саня, останься.

Галина Ивановна быстро вернулась и, ничего не говоря, села за стол и взяла ручку.

– Всё же, – сказала она, – мне бы хотелось исполнить твою просьбу, тем более что ты работал отлично.

И она протянула записку.

«Дорогая Ольга Алексеевна! Ваш сын Саня сегодня отлично работал. Он замечательный мальчик, и Вы можете ему доверять любое серьёзное дело.

Ваша Галина Ивановна».

Домой я пришёл довольный. Звонил несколько раз, но мама открыла не сразу. Было слышно, как она медленно бредёт по коридору, как неторопливо щёлкает замок.

– Вот почитай! – закричал я, размахивая запиской.

Мама отошла от дверей с письмом и сразу же засмеялась. Это был смех девчонки. Майя Шистикова так смеётся, когда чем-то довольна.

– Ай да Саня! Ну и доставил ты мне радость!

– Если бы ты знала, как нелегко было получить такую записку!

– Ещё бы, – сказала мама. – Зато теперь я могу во всём на тебя положиться… Как раз, Саня, я собиралась тебя попросить кое-что сделать для дома. Надо сходить в продуктовый. Купить триста сыра, двести масла, двести фарша для Мотьки. Да, а сначала загляни в галантерейный, мне нужны зелёные пуговицы.

Мама открыла сумку, достала десять рублей одной бумажкой, поколебалась, давать или нет, но другой, видимо, не было, и она протянула мне эту. Я хотел сказать, что она может отдыхать спокойно, но решил, что лишние слова – ни к чему.

– Мельче нет, – объяснила она. – Но тебе дадут сдачу.

Я аккуратно сложил десятку, сунул в боковой карман, подумал с сожалением, что папа в другом городе. Он остался бы мной доволен.

– Да, – вспомнила мама, – возьми Мотьку. С ней пора прогуляться.

Мотька наставила уши. Слово «гулять» она хорошо знает.

В галантерейном было полно народу. Я пригнулся, чтобы никто не задел меня локтем, и стал продвигаться к прилавку. Иногда я стучал стоящим в спину, предупреждал, чтобы они не шевелились, – внизу я и собака. Идти с каждым шагом становилось труднее. Наконец мы остановились.

– Это замечательные чемоданы! – неожиданно сказала маленькая старушка (мы оказались с ней одного роста и могли переговариваться без всякого крика). – Во-первых, они напоминают крокодиловую кожу, а во-вторых, они очень дешёвые. Я просто не помню таких дешёвых и красивых чемоданов.

– Это вы мне говорите? – гаркнул сверху огромный усатый дядька. – Какой я вам мальчик?!

– Нет, нет, – заторопилась старушка. – Мальчик рядом. С собакой. Осторожно – не наступите.

– Собака – друг человека, – согласился дядька нелегка отжал очередь, дал нам с Мотькой ближе подобраться к прилавку. – Собаки всё понимают. – Он взглянул на нас и вдруг крикнул: – Так это же нашей докторши, Ольги Алексеевны, собака. Ах ты моя скорая помощь! Она спасала моего внука…

Я очень удивился, – получалось, что именно Мотька лечила больных, а не мама. Дядька, кажется, что-то напутал.

– Представляете! – кричал дядька. – Ольга Алексеевна – это удивительной души доктор. Когда мой Филя заболел воспалением среднего уха, то она глаз с его среднего уха не спускала.

Дядька хотел рассказать это всем, поворачивался то направо, то налево, а мы приблизились к прилавку. Продавщица спросила:

– Какой будешь брать чемодан, мальчик? Большой или маленький? За семь двенадцать или за десять пятьдесят шесть? Которые по десять, предупреждаю, лучше.

Она уже чесала Мотьку за ухом.

– Как же тебя зовут, собачка?

– Мотя, – сообщил я и покашлял, нужно было объяснить про пуговицы.

– Хорошее имя! – Так вот – распрямилась продавщица, – бери этот – не пожалеешь. Он вместительнее, прочнее. Мама будет довольна.

Она бросила чемодан на прилавок, стала щёлкать замками.

– Но мне нужны пуговицы. Зелёные.

– Пуговицы? – поразилась продавщица. – Кто же покупает пуговицы, когда все берут чемоданы?

– Но у меня не хватит денег, мама дала всего десять…

– Пустяки! – вдруг обрадовался дядька. – Я тебе одолжу сколько хочешь. Для меня оказать услугу Ольге Алексеевне огромная радость. Бери – не стесняйся. Занесёшь в седьмую квартиру, мы же с одного дома.

И он вынул пятёрку.

– Вот видишь, – сказала продавщица. – Теперь у тебя есть и на то и на другое.

И тут кто-то как крикнет:

– А мальчик не стоял! Не давать ему чемодана.

– Стоял! Стоял! – защитил меня дядька. – Просто мальчика не было видно. Стоял он и его собака.

– Они могут взять даже два чемодана, – подала голос старушка.

И тут очередь стала двигаться и извиваться. Мотька залаяла: на неё всё-таки наступили.

– Тихо, граждане! – прикрикнула продавщица. – Дайте мальчику выбрать. Бери этот, он не такой маркий. Теперь я туда положу пуговицы, два рубля пятьдесят копеек к той сумме. Итого тринадцать ноль шесть в кассу.

Я хотел снова посоветоваться с бабушкой и дядей, но очередь зароптала:

– Не задерживай, мальчик. Плати быстрее. Мы все после работы.

Меня подталкивали к окошку. Кассирша взяла пятнадцать рублей, нажала на кнопки, что-то защёлкало в кассе, загорелось, и выскочил чек на сумму тринадцать рублей ноль шесть копеек.

Потом посыпалась сдача.

Очередь снова понесла нас к прилавку.

– Не забудь, что внутри пуговицы! – напомнила продавщица.

– Какой хозяйственный мальчик! – пела на все голоса очередь.

И женщины начали рассказывать друг другу, какие у них неспособные дети, и если их пошлёшь за кефиром, то они на сдачу обязательно купят мороженое, а вот о таком ребёнке, который думает о хозяйстве, они бы мечтали.

Наконец мы выбрались на улицу.

– Может, продать чемодан? – спрашивал я у Мотьки, но ей явно нравился запах крокодиловой кожи.

Мы удалялись от галантерейного. Впереди засветились витрины продуктового. Я уже привык к мысли, что купил чемодан. Жалко, что я не успел это сделать до отъезда папы в военный городок. Папе бы чемодан пригодился.

В гастроном мы вошли все трое: я, чемодан и Мотя. Я, конечно, подумал, что Мотьку можно было привязать к чемодану и оставить у входа, но с чемоданом я был солиднее.

На оставшиеся деньги нужно было купить сыр, фарш и масло.

В кассе сидела рыжая строгая девица. Таких рыжих я больше не видел. На её носу помещалась масса веснушек.

– Вот и Мотя пришла! – воскликнула кассирша. Оказывается, она нас знала. – Что бы тебе хотелось покушать?

– Двести граммов фарша.

– Плати, Мотя, сорок копеек.

Касса щёлкнула и выдала чек.

– Ещё?

– Триста сыра.

– Подумайте, какая обжористая собака. – И кассирша нажала другие кнопки.

– Нет, сыр я покупаю для нас с мамой. И двести масла.

– Отлично! – улыбалась кассирша. – Плати два рубля две копейки.

Я пересчитал деньги – с мелочью набралось на восемь копеек меньше. Я смутился.

– Нельзя ли, – сказал я виновато, – заплатить вам пока один рубль девяносто четыре копейки, восемь я бы занёс позднее?..

Девушка глядела на меня удивлённо:

– Как же ты берёшь продукты без денег?

– Вы меня не поняли, – начал объяснять я. – Один рубль девяносто четыре копейки у меня есть, нет только восьми копеек. Мама дала десять рублей одной бумажкой, но нам попались чемоданы…

– Но магазин в долг не отпускает! Оглянись, сколько людей ты задержал!

Первый меня понял водопроводчик дядя Вася. Мы его хорошо знали. Однажды он приходил к нам перекрывать воду, потом мы с мамой его три дня искали, пришлось ходить мыться к соседям. Он сдёрнул с головы фуражку и закричал что есть силы:

– Граждане, пособите ребёнку!

Люди защёлкали кошельками, никто не слышал, что там случилось у кассы.

– Зачем, – говорил я. – У меня есть деньги. Я же могу взять меньше фарша…

Как я не сообразил это раньше! Дядя Вася был даже расстроен. И тут кассирша, услышав мою просьбу, перебила чек на пятьдесят граммов фарша меньше.

– Тютелька в тютельку, – обрадовалась она. – Ещё получишь две копейки сдачи. На две копейки вы с Мотей сможете поговорить по телефону.

Мама открыла дверь и пошла на кухню. По дороге она оглянулась. Ещё раз. Брови её поползли вверх. Она спросила:

– Что у тебя в руках, Саня?

– Чемодан, – похвастался я. – Из крокодиловой кожи.

Мама молчала. Пришлось объяснять.

– Ты бы поглядела, какая очередь стояла за ними. И как трудно было его купить.

– Но ты же должен был купить пу-го-ви-цы!..

– Они в чемодане. Но когда я их брал, то очередь стала говорить, что чемодан тоже нужен…

– И сколько он стоит?

– Недорого, – утешил я. – Всего десять рублей пятьдесят шесть копеек. Пуговицы – два пятьдесят. Итого я истратил на промтовары тринадцать рублей ноль шесть копеек.

– Но у тебя было всего десять? – стала заикаться мама.

– Ага, – кивнул я. – Но мне одолжил дядька из седьмой квартиры, ты спасала его внука.

Мама молчала. Я понял, что она ещё хочет узнать, купил ли я ей продукты.

– На остальные деньги я взял триста сыра, двести масла и сто пятьдесят фарша. Ты уж не сердись, мама, но мне не хватало восьми копеек, чтобы купить двести граммов.

И тогда мама стала смеяться. Она так хохотала, что у неё выступили слёзы. И я тоже стал потихонечку хихикать. Я был очень рад, что доставил ей такое удовольствие.

Пока мы смеялись – я искал в кармане сдачу. Нашёл. И тогда протянул ей деньги.

– Вот, – сказал я маме. – А на две копейки мы ещё сможем поговорить по телефону…

Я снял поводок с Мотьки и стал раздеваться, но тут в коридор снова вошла мама. В руке её была пятёрка.

– Придётся тебе сходить в седьмую квартиру, – сказала мама. – Отдать долг.

Я спрятал деньги в боковой карман.

– Знаешь, Саня, – сказала мама. – В другой раз ты сам не принимай решений. Лучше посоветуйся с нами…

Она проводила меня до лифта, а когда я нажал кнопку, крикнула мне вдогонку:

– Не забудь этому гражданину сказать «большое спасибо»!

…С утра в воскресенье мама бодро ходила по комнатам и распевала песни.

Иногда мама поглядывала на молчащий телефон.

– Пора бы ему позвонить, – сказал я, понимая, какого звонка она ждёт.

– Позвонит!

И она ещё резвее бралась за уборку, но каждый раз, проходя мимо телефона, косилась в его сторону.

И тут зазвонило так длинно, что к трубке бросились не только мы с мамой, но и Мотька. И так как мама бежала из ванной, а я оказался ближе, то трубку, конечно же, первым схватил я.

– Папа? Это ты?!

– Я! – гудел папа. – А где мама?

Было обидно, что он не хочет говорить со мной. Я так мечтал рассказать ему про записку Галины Ивановны, про чемодан из крокодиловой кожи и про то, как я успешно держу власть в своих руках. Но пришлось уступить трубку. Я понёсся в другую комнату, где у нас был ещё один параллельный аппарат.

– Как ты доехал? – спрашивала мама и отчего-то смеялась звонким, счастливым смехом.

– Отлично! Я, Оля, уже собираюсь возвращаться! Здесь все заняты делом. Времени свободного у людей немного.

– Побудь с друзьями. Не спеши, – говорила мама. – Мы с Санечкой в полном порядке. Он отличник! А вчера купил чемодан из крокодиловой кожи!

– Молодец, Саня! – кричал папа, хотя про чемодан он не понял. – А знаешь, почему я хочу вернуться?

– Не знаю, не знаю!

– Оттого что на аэродроме я видел собственную машину. Я, Оля, гладил её крылья!

Мы молчали.

– Но пока я её гладил, – продолжал папа, – она, машина, подсказывала мне выход…

– Какой?

– Иди, будто бы сказала машина, в гражданский флот, стань гражданским лётчиком. Как ты на это смотришь, Оля?

– Хорошо смотрю, Боря. Хорошо!

И тут в разговор вмешалась телефонистка.

– Время кончилось, – объявила она. – Разъединяю.

– Стойте! – закричал папа. – Я доплачу! Ты поняла, Оля: я собираюсь летать! Я возвращаюсь!

– Мы ждём тебя, – тихо сказала мама, будто бы никто не сможет разъединить её с папой. – Возвращайся. Мы тебя крепко целуем.

– И я вас…

– Какие счастливые! – неожиданно вздохнула телефонистка. – Как приятно вас слушать.

И телефонная трубка загудела.

…А мама сидела у письменного стола и смотрела на чёрную телефонную коробку. Потом она подняла глаза, увидела меня, слегка пододвинулась в кресле.

Я спросил:

– Знаешь, однажды мне папа рассказал, что он тебя полюбил с первого взгляда. А с какого взгляда ты его полюбила?

Мама прикрыла глаза, вспоминая. Слегка дрогнул уголок рта – она улыбнулась.

– Ладно, – согласилась мама. – Раз тебе рассказал папа, то и я расскажу, как это было…

История про большую мамину любовь

…Жить в блокадном Ленинграде становилось всё тяжелее. Мы с сестрой топили мебелью «буржуйки» – так назывались самодельные печки. На улицу почти не выходили – не было сил.

И вот в один прекрасный день к нам в комнату вошёл лётчик, бывший директор нашей школы. Он прилетел с фронта и теперь разыскивал своих учеников, приглашал к себе на ёлку.

…Ах, что это был за праздник, Саня! Какое веселье! Нам дали по куску хлеба, по стакану сладкого чая! Мы танцевали. Помню, у меня были бабушкины валенки, ноги в них совсем не сгибались, но всё же казалось, что я танцую… Потом я уснула.

А когда открыла глаза, около меня сидели бывший директор школы и какой-то мальчик.

– Все разошлись по домам, – сказал директор. – Но тебя, Оля, проводит Борис. Мне же пора возвращаться в часть, продолжать бить фашистов.

Был обстрел. Мы прятались в парадной. После каждого взрыва мальчик сжимал зубы и говорил, что хочет сам бить фашистов.

Около нашего дома мальчик сунул за пазуху руку, достал ломоть хлеба и протянул мне. Тогда, Саня, ничего не было дороже хлеба.

…Прошло много лет. И вот, представь, в Новый год мне пришлось дежурить. Прихожу в квартиру одного лётчика – у него дети заболели гриппом, и вдруг входит сосед, тоже лётчик из их эскадрильи.

Я увидела его и встала. Кажется, я сразу поняла, что в квартиру вошёл тот самый блокадный мальчик.

Днем мы с мамой решили съездить в больницу к Майке.

– Я встретила Марию Петровну, – рассказывала мне мама. – Маечка поправляется и передаёт тебе привет. Её очень интересует, что нового в школе.

Я обрадовался, что мы поедем. Когда-то я злился на Майку, а теперь, как ни старался, не мог вспомнить – за что?

Больница оказалась недалеко. Мама посадила меня в вестибюле, а сама пошла в отделение, где её, конечно же, хорошо знали. Рядом сидели бабушки с кульками и авоськами. Говорили только о том, чего можно нести в больницу, а чего – нельзя.

– У меня внучка суп обожает, – говорила какая-то бабушка-старушка. И она тут же вынула кастрюльку, стала расхаживать по вестибюлю с супом, предлагая понюхать. Когда все подтвердили, что суп хорошо пахнет, она вернулась на место и стала ждать, когда её с этим супом пустят к внучке.

Тут меня позвали:

– Дырочкин? К Шистиковой Майе. – Сестричка держала в руках халат. – Кажется, длинноват будет…

Так и оказалось. Сестричка походила вокруг, завернула рукава повыше, подвязала бинтом, стало лучше.

Идти было трудно, я наступал на полу халата.

Пока мы двигались по длинному коридору, мимо нас в мягких тапочках скользили сёстры, торопились врачи; а из-за стеклянных дверей за нами следили дети.

Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.

– Комната для свиданий, – весело сказала сестричка. – Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.

Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.

– Здрасьте, – сказал я старушке.

И вдруг старушка соскочила со стула, – я даже удивился, что она такая живая и быстрая, – и радостно закричала:

– Саня!

Я слегка испугался.

– Майка?

– Ага, это я, – согласилась Майка, – а ты чего так на меня смотришь?

– Как ты постарела!

Она огорчилась, поправила платок.

Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.

Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.

– Садись, – Майка показала на соседнюю табуретку. – Чего в школе?

Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.

– Шистикова. В палату. Укол.

Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.

– Какие вы неуклюжие, дети! – поругала сестричка.

А Майка уже прошла в палату.

Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.

– Знаешь, – сказал я, когда мы снова уселись рядом. – Про твою больницу есть стихи.

– Ха-ха! – не поверила Майка. – Может, и не про мою больницу, а про другую?

– Про твою.

– И ты знаешь?

Я кивнул и стал читать:

 
В палате тепло.
Не слышно ни звука.
Сестра проходит по палате
В мягких тапочках.
С красным крестом на кармане.
Проходит она по палате
Тихо, тихо…
 

– Это кто написал? – удивилась Майка. – Ну и стихи!

Я понял, что ей не понравились.

– Мишка Фешин.

– Твой Мишка хорошего не напишет.

– Почему же – мой? – сказал я. – Может, теперь ты будешь сидеть с ним за партой, потому что со мной будет сидеть Удалова Люська.

Я сам удивился, отчего сказал такую жуткую неправду.

– А я с ним не сяду.

– А Галина Ивановна тебя посадит.

И тут я увидел, как опять расширяются Майкины глаза, какими становятся они огромными, как тогда ночью, когда её увозили на скорой. Честное слово, я не хотел Майку обидеть, это само получилось.

– Чего ты?

– Ничего. Зачем пришёл?

– Уроки принёс.

– Не нужно мне твоих уроков!

И тут с докторами из кабинета вышла мама. Она подошла к Майке, прижала её к себе и тихонечко у неё спросила:

– Наверное, скучаешь? Тебя выпишут через недельку.

Майка уткнулась в мамин халат и заплакала, а мама гладила и гладила её по голове.

– Неделька пройдёт очень скоро…

– Нет, – Майка поглядела в мою сторону. – Мне тут весело и хорошо. А в школу я вообще ходить не буду. Пусть туда ходит ваш Саня…

…Зима! За окном первый снег. Как быстро кончилась осень!

С улицы доносится шарканье лопаты – дворники скребут асфальт. За стеной голоса: мама тихо о чём-то говорит с папой.

– Зачем брать на аэродром ребёнка?

– Нет, нет, он будет огорчён, если мы его не разбудим.

Я одеваюсь. Оба носка оказываются на одной ноге, свитер задом наперёд.

– Мы тебя ждём, – успокаивает мама. – Вылет в десять тридцать.

Пока ем, Мотька усаживается у моих ног и внимательно смотрит. Я её понимаю: она боится, как бы про неё не забыли.

– Зачем брать собаку? – говорит мама.

Мы с папой настаиваем.

– Что значит – собака? Какая же будет семья – без Мотьки?

– Ладно, – соглашается мама, – берите.

Такси мчится на аэродром Пулково. Искрится снег. Торопятся по своим делам люди. Мы всё время обгоняем машины, троллейбусы и трамваи.

Да, нам некогда – мы торопимся на работу. С сегодняшнего дня мой папа – самый мирный гражданский лётчик!

Водитель включает приёмник.

Радио поёт марши.

Мотька урчит, она очень довольна, что едет.

Дорогу! Дорогу! Дорогу! Папин самолёт – ТУ-134 – в десять часов тридцать минут должен подняться в воздух!

…Потом на аэровокзале, полном зимнего яркого света, мы по очереди прощаемся с папой. Он в синей лётной форме, с нашивками на рукаве и непривычными погонами гражданского Аэрофлота.

Мы всё смотрим на папу и думаем о том, что он удивительно красивый. Самый красивый на свете!

А папа последний раз козыряет и идёт к своему самолёту.

И тут я вижу, как по аэровокзалу, перегоняя друг друга, бегут майор Решетилов и тётя Таля, на их плечах вся фото– и киноаппаратура. Не добежав до нас, они устанавливают треногу и начинают снимать все пассажирские самолёты: они уверены, что среди них – один папин.

…А между тем папин небесный лайнер разворачивается на взлётной полосе и, мне кажется, распрямляет крылья.

Через окно аэровокзала я вижу, как самолёт несётся по прямой бетонной дороге, поднимая могучий нос, увеличивая и увеличивая скорость.

Потом отрывается от взлётной полосы, неподвижно повисает в воздухе, расстояние между ним и землёй нарастает, тёмный хвост тянется сзади, становится всё длиннее.

– Вот и улетел, – вздыхает мама.

А самолёт кажется всё меньше, превращается в штришок на небе, в чёрную растворяющуюся точку.

– Скоро назад, – утешаю я. – Долетит до Камчатки, возьмёт новых пассажиров и вернётся.

– Для такой прекрасной машины половина земного шара не расстояние, – соглашается Решетилов. – А жаль, что я не с Борисом.

Мы молчим, Мотька машет хвостом, соглашаясь, наверно, с майором.

Какие мысли были у мамы в ту минуту – не знаю. Но я думал о разном. Кем стать – лётчиком, учителем или врачом? – всё было прекрасно.

Потом я думал, что теперь, как и раньше, мы с мамой будем ждать папиных возвращений. Станем собираться вместе и рассказывать друг другу: я – о школе, мама – о делах на участке, папа – о тех городах, а может, и странах, которые он увидел.

И ещё я подумал, что эти часы, когда мы окажемся вместе, будут для меня самыми дорогими, потому что я – это всем известно – человек семейный.